Главы 1, 2, 3 -
здесь. | Глава 4: подглава 4.1/3 -
здесь; подглава 4.2/3 -
здесь; подглава 4.3/3 -
здесь. | Глава 5: подглава 5.1/2 -
здесь.Окончание пятой главы - и наконец-то зачатки пейринга. Я уж думала: никогда. Нет слов таких.
Когда теперь дойдут руки до продолжения - один бог ведает. -5.2/2--5.2/2-
Сумрак тянется над анфиладой комнат, как дым - клубящийся, плотный, серо-синий. Двери распахнуты по всей линии, и, кажется, он никогда не дойдёт до той, последней комнаты, где его ожидают. Облегчение, граничащее с трусостью, на секунду сладко оседает на корне языка, но он гонит это чувство прочь. Он был бы готов идти так вечно - через этот густой синеватый полумрак, давящий на плечи - но шел всё-таки за другим.
На капитане Объединённой армии Эндрю Доусоне парадный мундир, и золото витых аксельбантов тускло светится голубоватым в предвечернем сумраке. Темно-алое сукно плотно обхватывает тело, душит, сдавливает грудь. Он идёт прямо, и прямо, и прямо, чеканя шаги сквозь вереницу малых, больших, музыкальных и чайных гостиных, в которых пусто, как в склепах, пока, наконец, не переступает порога последних, высоких и створчатых, в позолоте, дверей.
Стены, обитые светлым шелком, будто вымочены в сумерках.
Он застывает, едва сделав шаг, четко вставая по стойке смирно и резко склоняя голову в приветствии. Поднять глаза почти невозможно - и именно поэтому он вскидывается быстро и решительно. Они встают ему навстречу - две женщины с лицами, тонущими в тенях сентябрьского тирадорского вечера. Первая - старше, и выше, и суше лицом, с осанкой прямой, как линия, в глухом черном платье. В её волосах пшеница пересыпана солью. Доусон читает всё по этим узким поджатым губам - её знание раньше знания, её догадки крепче фактов, её волю, твёрдую, как пол под собственными ногами - ногами вдовствующей баронессы Эгр. Когда Эндрю переводит взгляд на девушку, стоящую на шаг позади неё, ему спазмом сжимает горло, и требуется долгая, слишком долгая секунда для того, чтобы сказать себе: та вовсе не похожа на эту, потому что та - мертва.
Младшая дочь покойного генерала Эгра комкает в тонких пальцах батистовый платок. На ней голубое, как небо, как сумрак, как шелк комнаты, как глаза сестры платье.
Баронесса протягивает ему руку, и он подходит ближе, чтобы молча прижаться губами к сухой коже, пахнущей сандалом. Девушка подаёт руку, опустив глаза; он будто целует цветок шиповника. Её пальцы - ледяные.
Он садится, дождавшись приглашения, скованно и неловко; парадный мундир непривычен плечам, а ещё он не знает, куда девать руки - те самые, которыми нежно огладил шею девочки, назвавшейся ему Беатрисой, прежде чем навсегда вывести ту за круг мира, где больше не было ничего, кроме боли, осквернённого её цветения и безответного солнца над головой. Тогда Творец промолчал - и вместо него за раскинувшую безвольные руки девочку вступился он, капитан от армии Тирадора Эндрю Доусон. Сейчас Творец молчал снова.
И тогда он опять заговорил - вместо.
Он произносит их вслух, эти рубленые и четкие, как строки донесений, фразы, бескровные и жесткие, будто солома. Произносит, предпочитая не смотреть ни в одно из этих лиц. Он выбирает точку между гнутой диванной спинкой и стеной, блестящей шелком, и рассказывает ей.
По его версии Беатриса, наследная баронесса Эгр, сестра милосердия из Ордена святой Агнессы, умерла на его руках в алиаском плену от колотой раны.
Колотая рана, - рассудил он, - это быстрее, чем то, что с ней было, и чище, чем то.
Она не страдала, - говорит Доусон.
Я закрыл её глаза, - говорит он.
Мне жаль, - договаривает, поднимая голову.
Девушка - младше, младше той - только, качнувшись вперед и закрыв глаза, вскидывает руку к тугому, под самое горло, кружевному воротничку, словно хочет рвануть его с шеи. Она бледнеет быстро и страшно - в синеву, глубже и кошмарнее окружающих сумерек, и завитые каштановые локоны срываются с её плеч, закрывая лицо. Это ещё одна бесконечно долгая секунда - та секунда, когда он смотрит на Джорджиану Эгр, последнего ребёнка своих родителей, девочку пятнадцати лет, и видит в её профиле чужую тень.
Баронесса поднимается на ноги так медленно, словно вокруг них - вода. Эндрю опережает её, вытягиваясь во фрунт и склоняя голову. Он знает, что будет дальше, и не ошибается.
Когда она размыкает узкие, белые губы, благодаря его за снятый покров безвестности, Доусону хочется отвернуться - и вспороть себе глотку. Правда, которую он не может, не имеет права сказать, дерёт горло, и он сглатывает её, эту правду, большими горчащими кусками, сочащимися его виной, кровью Беатрисы, степными терпкими соками.
Разворачиваясь, будто на плацу, к дверям, он успевает заметить короткий взгляд огромных, синих, полных влаги испуганных глаз. Он знает твёрдо: этот страх - он всегда засеивается там, где только что прошлась плугом боль страшнее телесной. Знает его на вкус и запах, как и эту навеки сломанную веру в то, что всё бывает - и будет - хорошо.
Несправедливость неба читается в глазах Джорджианы Эгр, последовательно терявшей отца, брата и сестру, так ясно, словно выписана словами.
Смерть.
Принёс.
Я в этот дом.
Анфилада комнат, холодно-пустых, золотых и бесконечных снова выстаивается перед ним в парадную прямую. И с каждым шагом, отбиваемым по натёртым полам, в звоне шпор и гуле окружающей тишины ему слышится это:
Смерть.
Принёс.
Ты в этот дом.
Ему нечем искупить, и нечего отдать, и нет цены, которую он сумел бы заплатить. Всё, что он может, это умереть, как подобает - или вернуться сюда снова, потому что у него не осталось ничего больше, кроме самого себя, этой мизерной, фальшивой платы. Одно не обязательно должно мешать другому, и так Эндрю Доусон решает, что вернётся.
Сюда, к этой упрятанной в высоту безжизненных комнат девочке, рвущей со стебельной шеи кружево воротника.
Потому что это всё, что он может дать ей взамен.
Большой палец левой... большой и указательный... правой... смерть... принёс... я.
Что бы это ни было, - он был благодарен звуку, прорвавшемуся сквозь одеяло сна; неясному звуку, тихому, тонкому звону, заставившему распахнуть глаза в полумрак спальни. В первое мгновение не было ни узнавания, ни понимания, и только потом пришло осознание - это не сон во сне и не исполнение мечты о мягкой постели (а впрочем же), это реальность гостевых комнат ларагосского особняка ди Форла.
Эндрю, выдохнув, сел на постели и растёр ладонями лицо. Он уже очень давно не видел Джорджианы в своих снах, это было больно, но полезно - вспомнить её. Вспомнить её такой, какой она была почти восемь лет назад, когда он впервые увидел её - голубой шелк стен, голубой сумрак воздуха, голубое платье с белым воротником, голубые, в скорбную синеву, глаза, из которых тогда раз и навсегда ушло детство.
Она повзрослела с той поры, его невеста, к которой он не испытывал ничего, кроме щемящей, грудной боли.
— Дьявол, - выдохнул Доусон, проходясь пятернёй по волосам.
От распахнутого окна, к которому он подошел, веяло облегчающей прохладой; головокружительно и одуряюще пахло белой акацией, жасмином и сладкой свежестью ночных цветов. Он высунулся в окно по пояс, подавляя желание последовать дурной науке Вальедца, перекинуть через подоконник ногу и по вездесущему винограду - вон он, по правую руку, кто бы сомневался - спуститься вниз. Сон растревожил, вернул под сердце осенний тирадорский сумрак восьмилетней давности, от него хотелось бежать - телу, физически. Он тряхнул головой, подавляя глупое мальчишеское желание, и только тогда, мельком глянув вниз и в сторону, отметил, что этажом ниже и чуть правее его окна светится другое. Густой рыжий свет лился во двор, на розовые кусты и короткую подъездную аллею, будто мёд.
Это тоже было глупостью - такой же, как желание уйти через окно - но сна ведь не было. Были туман и дурман. И Вальедец, очевидно, не спавший тоже (в том, что свет лился из его окна, Доусон отчего-то не усомнился ни на секунду). И желание дожить эту ночь до рассвета не одному.
Эндрю усмехнулся, качнул головой, проследил, как по ту сторону ворот скользнул подрагивающий факельный язычок ночного патруля - и, развернувшись, сделал шаг к двери. Та была открыта, а коридоры - благословенно пусты, и шаги тонули в ковровой мякоти, и ни разу не скрипнула под ногой ступенька парадной лестницы, приведшей его на этаж ниже.
Он не ошибся. Одна из дверей далее по коридору была приоткрыта, и в щель между нею и откосом лился тот самый янтарный свет. Он потянул эту дверь на себя так просто, будто его приглашали.
За порогом оказался кабинет. Свечи, оружие, книги, свитки и плотные листы бумаги - вперемешку на столе, креслах и даже на полу; охотничьи трофеи на стенах, обитых багрянцем, батарея винных бутылок, пустых и не очень, там же, на столе, между письменным прибором и стопкой книг, и среди всего этого золотисто-алого (ни дать ни взять, тирадорского, - мысленно хмыкнул он) вороха - Себастьян ди Форла собственной, совершенно не генеральской персоной. Эстадец сидел, перекинув ногу через подлокотник кресла, у зияющего черной холодной пастью камина, и покачивал в пальцах откупоренную бутылку вина. Волосы его, обычно чем попало перехваченные, были распущены, шнуровка на рубашке ослаблена до предела. Он, по своей привычке, покачивал в воздухе ногою в мягком кавалерийском сапоге - и салютовал показавшемуся на пороге Доусону бутылкой, улыбнувшись так, словно они уговаривались о встрече.
— А, полковник! Бессонница? Проходите, - он небрежно взмахнул кистью свободной руки, приглашая. Эндрю сделал шаг и затворил за собой дверь.
— Пропал сон. Я увидел ваше окно - и... - мысль, казавшаяся лишь частично глупой, вдруг стала таковой окончательно. Мне, дорогой генерал вражеской армии, что-то не спалось, и я решил заглянуть к вам на огонёк. О Творец и Дьявол. Но прежде, чем, капитулировав перед собою, Доусон развернулся и сбежал с арены боевых действий, лотт взмахнул рукой снова - то же изящное, ленивое движение кистью. Он всей неловкости ситуации, внезапно прочувствованной тирадорцем, очевидно не ощущал:
— На столе вино. Хотите - Сок земли, хотите - Исповедь, хотя последнюю не советую, у неё говорящее название. Я, следуя законам гостеприимства, подал бы вам сам, но, скажу честно, мне невыносимо лень, - и, шумно выдохнув, он откинул черноволосую, в блестящих вороных локонах, голову на спинку кресла.
— А что пьёте вы? - осведомился Эндрю, подойдя к столу и повернув к себе одну из бутылок. Твари бы в них разобрались, в этих эстадских метках и клинописных подписях.
— Исповедь, - хохотнул Вальедец.
— Не смотря на говорящее название? - тонко улыбнулся Эндрю, откупоривая бутылку. Знать бы, с чем.
Красное. Пахнет ежевикой. Сок земли.
Эстадец снова коротко, хрипловато хохотнул. Судя по количеству опустошенных бутылок - Доусон надеялся, что не все из них были начаты этим вечером - тот должен был быть уже изрядно пьян. Чужие черные глаза остро и глянцево сверкнули над жемчужной улыбкой:
— Не смотря. Пусть исповедей боятся священники. Садитесь, - пригласил он - и добавил, усмехнувшись: - если найдёте, куда.
Доусон осмотрелся - и всё-таки нашел. Правда, для этого с кресла, стоявшего напротив кресла ди Форлы, пришлось переложить кипу бумаг, три книги, перевязь и ольстры. Ничтоже сумнашеся, переложил он их прямо на пол. Хозяин неодобрения не выказал.
— Вы что-то празднуете, генерал? Или проводите так каждую ночь?
— Каждую, - покаялся - без капли раскаяния - эстадец. - Но сегодня, вы угадали, праздную. Ваша проницательность начинает меня пугать.
— Вас что-то может испугать? - беззлобно усмехнуться в это тонко выточенное, запрокинутое лицо оказалось удивительно легко.
— До встречи с вами я ответил бы: нет, - он снова рассмеялся, приглушенно и с хрипотцой, и поднёс к губам горлышко бутылки. Эндрю с пару секунд смотрел на открытое смуглое горло, а потом отчего-то слишком быстро и неловко отвёл глаза, будто - подсмотрел. - Итак, - алая капля, растёкшись и по без того темным губам, покрыла их винным глянцем, - поздравите меня?
— С чем? - Сок земли, будто давленая ягода, густо и сладко плеснул на нёбо.
— Вы слышали колокола? - спросил Вальедец, пытаясь кивком указать куда-то себе за спину. - Весь день звонят колокола. Мы в стране святых и дней их памяти, полковник.
— Чей - сегодня?
— Вы не поверите, - улыбка эстадца была странной - слишком широкой на губах и совершенно отсутствующей в глазах. - Святого Себастьяна Иррийского, покровителя, о злая шутка, всех воинствующих.
— Празднуете тезоименитство? - выгнул брось Доусон. Почитание святых, пусть и тёзок, никак не вязалось у него с лоттским дьяволом, если не было сопряжено с винопитием, гуляньями или шутками насчет выкупленных списков с икон.
— Хуже, - честно ответил ди Форла и снова глотнул из бутылки. - Значительно хуже. В Золотом Эстадо, вотчине сотен мучеников, помимо прочего очень любят называть их именами детей, рожденных в день памяти. Мои же уважаемые родители убили сразу двух зайцев - польстили старику-деду и ублажили святого иррийца.
Эндрю поблагодарил Творца, что выпил ещё недостаточно для того, чтобы помутился рассудок. Он сложил абсурдные, какие-то совершенно почему-то невозможные два и два - и получил закономерное четыре. Лотт с усмешкой, выгнув сразу обе брови, наблюдал из своего кресла за его раздумьями.
— Вы хотите сказать, что... О Дьявол. И сколько лет назад вас угораздило родиться в день покровителя воинов?
— Сегодня мне тридцать, полковник, - вдруг, без столь любимых им иносказаний, ответил ди Форла, и голос его был слишком серьезным - и слишком трезвым. Кажется, разменянный третий десяток он пытался запить давно и безуспешно.
Тридцать.
Это не укладывалось в голове.
Он, Доусон, в тридцать только-только получил полковника, и то после кампании по обороне Сен-Селя.
Проклятый эстадский гений. Проклятый эстадский мальчишка, которому ещё вчера было каких-то двадцать девять.
Как сейчас - каких-то тридцать.
— Что вы приуныли, Доусон? - усмехаясь, поинтересовался Вальедец. Эндрю вскинул голову. Пока он справлялся с потрясением, ди Форла как-то справился со своей ленью, поднялся на ноги и прошелся до распахнутого окна, откуда, казалось, ложкой можно было черпать душистый, густой, черно-синий воздух. - Это я, знаете ли, сегодня должен переживать глубокий душевный кризис по поводу подступающей старости, а не вы.
Тирадорец, не выдержав, хмыкнул.
Ди Форла, обернувшись, после паузы хохотнул.
— Вам смешно? Это хорошо. Это, Драконы побери, очень хорошо! За это, - и, отсалютовав ему от окна бутылкой, припал к ней губами, окрашенными в цвет лозы. - Итак, ваше замечание о том, что вы моложе меня, себя не оправдало.
— Не оправдало, - согласился Эндрю. - Впрочем, думаю, я просто не мог дать вам лет, ни многих, ни малых. И простите, генерал, но если уж вы рискнули помянуть старость, то из меня и подавно уже должен сыпаться песок.
Он возвращал душевное спокойствие эстадскому военачальнику за бутылкой вина. О все святые. О безумие этого берега. Но отчего-то Доусону неистребимо, неумолимо хотелось сказать ди Форле что-то, с чем он угадал бы.
— Скоро начнёт, - тем временем ласково пообещал лотт, - если вы продолжите так много думать и так легко даваться в руки господам вроде Агилара и его птенцов.
— А вы поучите меня жизни, - скосив глаза, усмехнулся Эндрю. - Мальчишка.
Эстадец, откинув голову, оглушительно, звонко расхохотался. Доусон, не удержавшись, прыснул и тихо рассмеялся в ответ, качая головой и прикрывая ладонью глаза. Все твари, вот об этом он никогда не расскажет никому из знакомых, если доведётся вернуться домой.
— Прекрасно, - всё ещё смеясь, прокомментировал Вальедец. - Прекрасно! Ну, хоть мой возраст вас оживляет.
— Вам всего тридцать. И, признаться, не понимаю, что в этом смешного или печального, - Сок земли очевидно будил в нём крепко спящее до поры красноречие. - Не вижу никакой разницы между до и после. Я, помнится, вообще ничего не ощутил по следам этого славного события.
Его собственное тридцатилетие пришлось на середину форсированного марша от Овеньи до гарнизона Сен-Сель, куда они шли на соединение с частями Норланда. Ознаменовалось оно распитием на троих с Юденами фляги горькой травяной настойки, припасённой им ещё в Овеньи как раз к случаю. Тогда они тоже шутили про уходящую молодость, а Мэррон гнал армию, и гнал, и гнал, потому что гарнизон сжимали стальные эстадские зубы, и всё-таки ему, Доусону, - подумалось вдруг, - тогда было веселее, чем сейчас лотту. Проще.
— Время, - у ди Форлы дрогнули, как у почуявшей добычу гончей, ноздри. - Время, полковник.
— Боитесь чего-то не успеть?
— Дьявольски многого, - усмехнулся тот.
Эндрю почему-то вспомнилась золотоволосая женщина с ореховыми глазами - и взгляд сам поймал яркий отблеск печатки на чужом пальце.
Нужно было говорить. Это ощущалось безотчетно и инстинктивно.
— Вы так преступно молоды, что мне хочется прострелить вам голову, - совершенно искренне начал он. - Вас обожают женщины - и будут обожать ещё лет сорок. Вас бережёт сам Нечистый, а под его покровительством вы дотянете и до сотни - мне и всем нормальным людям назло, - вкрадчиво сообщил ему Эндрю. - Годы вообще не имеют к вам, подозреваю, ровно никакого отношения. Так же подозреваю, что только сегодня вспомнили, что вам вообще сколько-то там лет, и она вам во благо - эта забывчивость. Не думал, что вы способны поддаться этой книжной хандре. Вы, с вашей нелюбовью к романам и ко мнимым и реальным границам любого рода.
— Ну, знаете ли, - оскорбился книжностью лотт. - А, впрочем, хвалите дальше, - милостиво разрешил он.
— И вы, в конце концов, драконий военный гений, - заключил Эндрю. - Вы, - он быстро прикинул в уме, - в двадцать три года устроили свистопляску у Порто-Россо.
— Ерунда, - поморщившись, тут же отмахнулся эстадец. - Иероним Норланд стал маршалом Тирадора в двадцать восемь. Ди Рамини, столь нами любимый, к тридцати уже водил армию Прибрежного Эстадо. Мой карьерный рост не удался, - и он снова рассмеялся, заразительно и чисто, подначивая собеседника. - Но за оду, призванную поддержать мой боевой дух, благодарю. И твари с этими почтенными донами.
— Действительно. Вашими темпами через пару лет можете сесть на трон, - мимоходом, с интонацией успокоительно-небрежной бросил Доусон - и внутри тут же натянулась какая-то струна. Ди Форла вдруг посмотрел на него остро и цепко, улыбку будто мазком кисти сняло с губ. - Дурная шутка? - осторожно поинтересовался он.
Эстадец, пройдясь рукой по волосам, еле заметно поморщился.
— Очень быстро. Вкратце. И мы сделаем вид, что вы не пропускали абсолютно всех занятий во времена учебы в Офицерском корпусе. Окончательные границы Эстадо установились лишь лет эдак двести-двести двадцать назад. До этого здесь смертно воевали - Прибрежное Эстадо и Вальедо, бывшее суверенным государством. Засим экскурс в историю заканчиваю. Сегодня краткость сестра таланта, - и отхлебнул снова.
Отлично. Не зря молчание - золото.
— Когда сегодня я спросил вас о козырях в рукаве, то имел в виду именно это, ди Форла. То, например, что ваши предки царствовали.
— И доцарствовались. Даже им было не под силу тягаться с красавцем ди Рамини, а, может быть, просто пришло время. И вот две сотни лет спустя ваш покорный слуга добывает славу своему Отечеству, - Вальедец шутовски поклонился в пояс, даже не покачнувшись. - Гуальдо - не худшая династия, а ди Форла хорошо умеют служить. Так, как понимают это, разумеется, - он пожал плечами. - Хотя, пожалуй, с титулом правящий дом над нами подшутил. Маркизы - это, право, неблагозвучно.
— О, ну уж с этим, как и со своей несомненной старостью, вам придётся смириться, - совершенно серьезно посоветовал Доусон. Вальедец фыркнул.
— Виват вашей бессоннице, полковник. С вами значительно веселее, чем было без вас. С кем бы ещё я обсудил славное прошлое моей семьи, блестящую карьеру старины Леонтеса и холод надвигающейся немощи, - и, по логике противореча последним словам, эстадец уселся на подоконник, согнув в колене одну ногу, на которой устроил сгиб руки, удерживающей уже практически пустую бутылку. Поймав взгляд Доусона, тот пояснил: - пятая. И всё впустую. Не умею пьянеть, твари побери.
— А вам хочется?
— Дьявольски. - Лотт откинул голову к откосу окна. Профиль его на черном фоне казался вырезанным из тонкой писчей бумаги. - Спросите меня о чём-нибудь, полковник. Не об истории, если можно.
— О чём тогда? - почему-то с хрипотцой отозвался Эндрю. - Давайте так, если желаете: расскажите мне о вашем друге Агиларе.
Ди Форла приоткрыл глаза и сквозь ресницы, длинные и густые, взглянул на тирадорца. Тонко улыбнулся.
— Впечатлились? Есть чем. Аугусто, сын плотника и стряпухи, начинал мальчиком на побегушках вроде тех, что следят за лошадьми за медный грош платы, а в двадцать семь стал старшим дознавателем по военным делам. Десять лет спустя получил личное дворянство, а ещё через пять женил дочку на кузене короля - и никто ничего не посмел сказать за спиной графа Агилара. Они были дружны с отцом, - махнул рукой Вальедец. - Он любил тех, кто сделал себя сам. Аугусто хитёр, как лис, и опасен, как любой хищник. Он, улыбаясь, откусит вам руку, а вы не успеете и моргнуть.
— Но вам не откусывает.
— Сантименты, - усмехнулся ди Форла. - Если будет необходимо, и меня поднимет на дыбу. Но и я так же - при необходимости - пущу ему пулю в лоб. Мы оба это знаем - и заранее не питаем обид. Что ещё?
— Почему он отпустил меня с вами?
— Опять смысложизненные вопросы? - с тоской поинтересовался ди Форла. - Что вам мешает, Доусон? Зачем вам думать о том, о чём думать не следует? Вы живы - и радуйтесь.
— И всё-таки.
— И всё-таки? - морион чужого взгляда, обжигающий и яркий, ударил в лицо, как пощечина. - И всё-таки Аугусто достаточно умён. Когда же я отучу вас так много и тоскливо размышлять, полковник, - он улыбнулся как-то устало и очень легко, снова откидывая голову к стене, - о том, о чём размышлять не надо - и вредно для сна.
— Боюсь, никогда, - усмешкой ответил ему Эндрю, поднимаясь на ноги. Это далось с неожиданным трудом, пришлось опереться на подлокотники, и только тогда он заметил, что держит в руках пустую бутылку из-под Сока земли.
— Бросьте эту склянку и идите сюда, - позвал Вальедец, с подоконника протягивая ему собственную, где на дне ещё плескался темный багрянец - воистину исповедальный. В голове приятно шумело и линии вокруг стали мягче, а свет теплее, но до подоконника, где сидел ди Форла, Эндрю дошел твердым шагом. В конце концов, что такое бутылка вина для солдат Его Величества Пира. Доусон подошел вплотную и принял из руки эстадца остатки Исповеди.
— Никогда? - вдруг, к чему-то, будто бы в пространство вопросил ди Форла.
Эндрю наклонился и отставил опустевшую «склянку» в сторону. Ему понадобилась секунда, чтобы сообразить, о чём тот спрашивает.
— Никогда, - он покачал головой. - Будь вы на моём месте, генерал, вы так же рвались бы обратно, сюда, где этот треклятый виноград перевился с вашими жилами. И вы так же хотели бы честности по отношению к себе - честного суда или честной расправы.
— О-о-о нет. Честного суда не существует, - равнодушно парировал эстадец, - а в честную расправу я бы, уж поверьте, постарался добавить огоньку. И давно бы уже четырежды бежал, если бы плен не сулил мне чего-то стоящего.
— Не сомневаюсь, - усмехнулся Эндрю. - Мне самому любопытно, какого дьявола я не бегу.
— Вам любопытно? - вдруг быстро спросил ди Форла, резко поворачиваясь и садясь лицом к лицу с тирадорцем. Чужие пальцы, тонкие и гибкие, с силой сжали плечо. Глаза, блестящие и черные, пугающе, глянцево блеснули напротив глаз Доусона. Захотелось отшатнуться, но этот первый порыв страха, неожиданного и обжигающего, он подавил, да и стальная хвата - это становилось ясно - отступить не дала бы ни на шаг. - Вам любопытно? - переспросил он так тихо и четко, что ощущение опасности дрожью прошло по позвоночнику. - Вы не поверите, как любопытно мне. У вас была сотня шансов - так какого Дьявола вы всё ещё здесь?
От эстадца пахло вином и - откуда? как? - костровым дымом. Из окна - акацией и жасмином. От смеси их кружилась голова, а, может быть, кружилась она от вина.
Ди Форла ждёт ответа, - вдруг понял Эндрю. - Он ждёт тварьего несуществующего ответа.
Ком, вдруг вставший поперёк горла, упругий и тяжелый, сглотнуть не удалось, и голос вышел хриплым, негромким:
— То же я хотел бы спросить у вас.
Ты держишь меня при себе - зачем-то.
Я не пытаюсь бежать - почему-то.
У тебя - наверное, каприз.
У меня - наверное, безумие. Или контузия. Или идиотия.
Мы стоим друг друга.
Это могло бы быть, твари с две, почти смешно.
Вальедец сжал руку чуть сильнее, потом ослабил хватку, скользнул ладонью по его плечу - каким-то незнающим, полу-случайным жестом, убрал руку и снова вернулся в прежнюю позу.
— Идите спать, полковник. Выезжаем на рассвете. Можете захватить с собой пару бутылок.
Эндрю развернулся и вышел - медленно и молча, не обернувшись. Будто загипнотизированный.
Он выпал из мира сразу же, как только коснулся головой подушки - сознание благословенно укрылось темнотой, не заставляя опять, по новой, думать об.
Об исповедях - произнесённых и замолчанных.
Вот уже четыре года она носила чёрное, но не этим, а чем-то другим день ото дня, месяц от месяца, год от года становилась всё больше похожей на мать. Точеностью черт лица, появившейся привычкой поджимать губы и скреплять замком руки, прохладной сдержанностью, слишком прямой спиной, этими неизменными, глухими воротничками под горло.
Странно, за все эти годы он ни раза не задумался о том, красива ли она, - хотя, вероятно, была красива.
Она отказала троим за два последних года, но Эндрю знал - этот молчаливый, неразрывный договор между ними, договор, скрепленный чужой кровью, у ж е крепче любых венчальных уз. Око за око, - учили древние. Поэтому он не боялся, раскрывая перед ней, на своей ладони, футляр с обручальными серьгами.
Четвёртая осень их знакомства должна была вот-вот миновать, у него был короткий отпуск, а над её родным Айфордом нависал ноябрь, дождливый, ветреный и пряный. Ветер, дышавший влагой и прелой листвой, залетел в открытую галерею, и Джорджиана плотнее укутала плечи в тёмную теплую шаль.
Она долго смотрела на две переливчатые топазовые капли, что, согласись, должна была бы носить с этого дня в ушах как знак данного обещания и скрепленного союза. Долго смотрела - а потом подняла глаза - синие, как море - и кивнула. Рука, которую она протянула, чтобы прикрыть крышку футляра и принять его, была ледяной.
Всегда ледяной.
— Я знала, - произнесла она. - Мы знали с вами давно, Эндрю, оба.
В её голосе была тихая твёрдость.
Она подала ему руку, он придержал её, и так, чувствуя холодные пальцы даже сквозь утеплённый мундир, неторопливо и размеренно повел её вдоль галереи. По левую руку капли дождя били по залитому водой внутреннему двору с чашей умолкшего фонтана, по правую шла она, не прижимаясь ближе и не отстраняясь.
Они шли бок о бок, он и девочка, уже переставшая быть ребёнком, девочка, которой ему всего лишь хотелось что-то дать, и он думал о том, достаточно ли того, что он дать способен, о том, что тень той, старшей, будто бы таится за каждой колонной - в каждом слове - и о том, что Джорджиана совсем, совсем не боится холода.
— Она снова снилась мне, - начала она, и он не стал уточнять, лишь кивнув. - Она была бы рада, Эндрю, она была бы рада за нас, - звонкая, нервическая торжественность мелькнула где-то на самом дне женского голоса, и он еле удержался, чтобы не сжать её пальцы до боли. - Вы были свидетелем её последних минут, вы стали нашим вестником и другом. Творец привёл вас в наш дом. Будто Беатриса сама соединила наши руки, - белыми губами, шепотом закончила она.
В ушах звенело.
— Вы верите? Вы верите, что она - хотела бы этого? - Джорджиана остановилась и развернулась, заглядывая ему в лицо. Взгляд её был требовательным и ищущим. А он пообещал дать этой девочке всё, всё, что сможет - и почти всё из того, что она сумеет попросить.
— Да, Джорджиана. Да, я верю.
— Это главное, - медленно кивнула она. - Благодарю.
Они прощались на ближайшие шесть месяцев - до его следующего короткого отпуска. И, выпуская её узкую ладонь с ломкими пальцами из своей руки, он вдруг сказал - прежде, чем выйти под небо, плачущее ноябрьским дождём:
— У меня лишь одна просьба к вам, миледи. - Она поймала его взгляд. - Когда я уйду... наденьте голубое.
На внутренней стороне запястья ещё долго чувствовался ледяной, страшный холод от её пальцев.
Это был сон - настолько не похожий на предыдущий, что Доусон слабо и невесело улыбнулся - прямо там, в мареве грёзы. На этот раз ему снилась гостевая спальня в доме Вальедца, затопленная предрассветным молочным сумраком, и сам Вальедец в кресле подле постели, - и было в этом что-то знакомое до боли, до тянущего узнавания - вот, вот сейчас вспомнится... Но ему не вспоминалось, потому что ничего нельзя вспомнить во сне.
— Нужно только захотеть не видеть, полковник, - тихо говорил ди Форла, неожиданно оказавшийся в его сне, и чужая рубашка с распущенным воротом белела в полумраке, открывая разлёт крылатых ключиц, а волосы всё ещё падали на глаза. - Но вы не хотите. Что вы ищете в них, этих снах, и зачем?
Он попытался было что-то ответить, что-то правильное, но голова была такой тяжелой, тяжелее всех горных хребтов, да и можно ли вести связные диалоги во сне - особенно если снится лоттский дьявол.
— Хотел бы я знать, что это было сегодня, - пробормотал Вальедец, поднимаясь на ноги и подходя ближе. Он склонился так низко, что Доусон снова почувствовал это - виноградная лоза, костровый дым, акация.
Нагретое железо, выжженные дороги, жасмин и порох.
Размятая в пальцах листва.
Дьявол побери, он ведь о чем-то думал, он что-то видел... неважно.
Ди Форла вдруг (или, впрочем, во сне не бывает «вдруг», он забылся) поднял руку и осторожно опустил смуглую ладонь на его лоб. Рука была сухой и горячей, и тепло от неё проникло под кожу, волной пролилось до затылка и смыло - смыло ноябрь над Айфордом-на-Эгре, его низкое свинцовое небо, сырость камней, холод от чужих пальцев, охвативший всю руку, а за ней - всё тело. Тепло уходило к кончикам пальцев, это был хороший сон, в нём не смущала даже эта фамильярная, странная близость Вальедца.
Он снова попытался что-то сказать - о холоде, солнце и синеглазой девочке, но звуки выходили отрывистыми. Тот, прежний сон, всё ещё не отпускал, в клубок свиваясь за грудиной. Он почти выдохнул это «Джорджиана», и пригрезившийся ди Форла покачал головой:
— Я помню её имя, - тихо, так оглушающе тихо.
Эндрю пробовал объяснить что-то ещё, но был остановлен:
— Да что вы знаете о солнце, - сказал шалый эстадец, быстро пробежался пальцами по его волосам - не тянуться, даже во сне не тянуться за этой рукой, должны же быть границы - и отступил на шаг, выпрямляясь.
Мало, - мысленно согласился Доусон. - Знаю ничтожно мало. И слишком много.
Больше этой ночью он снов благословенно не видел. Этот был - последним.
Он проснулся, когда солнце уже золотило стены - бледное, утреннее солнце середины августа. Проснулся от звона и смеха. Голова была - неожиданно - легкой и светлой, будто он беспробудно проспал трое отпускных суток, и Доусон скоро, почти мальчишески спрыгнул с постели; телу хотелось доказать себе, что оно не обманывается.
Он подошел к окну и глянул вниз.
Там, прямо под окнами, в пятне света, на который была наброшена кружевная лиственная тень, кружили друг напротив друга, фехтуя, ди Форла и его любимый адъютант. Причем первый, судя по всему, был просто неприлично, наказуемо свеж и бодр. На шпагу Вальедца, - отметил Эндрю, - был надет защитный колпачок, на шпагу Куальто - нет. И смысл в этом, кажется, был - Стефано вдруг, вскрикнув огорченное «А!», ощетинился, а потом опустил шпагу.
— Три - один, - разулыбался лотт. Эту жемчужную улыбку Доусон видел прекрасно.
— И то один лишь потому, что вы мне позволили, - недовольно пробормотал порученец - и пообещал: - но я ещё отыграюсь!
— Попытайтесь, Стефано, - подбодрил тот - и улыбнулся так нежно, что стало понятно: ближайшие лет пять шансов у Куальто нет. - Главное - пробуйте. Пока не упадёте и не расшибётесь. Всегда.
И эстадец вдруг вскинул голову.
Они встретились глазами - ди Форла и смотревший из окна Доусон. И тогда все сновидения минувшей ночи вдруг стали выстраиваться одно за одним в стройный и беспощадный ряд.
@темы:
Ориджиналы,
Гет,
мир Араны,
Слэш
-
-
04.04.2013 в 23:04Днюшечкаааа
Руки как дойдут, так дойдут... У меня тут и так за последнее время просто перебор счастья и радости.
Почему-то вспомнился еще 3 сон Веры Павловны. Вот так внезапно. А потом Раскольников, с его снами. Еще более внезапно. Неисповедимы пути моей мысли и памяти... Может быть потому, что 3, и потому, что вовсе не сон.
-
-
05.04.2013 в 11:21Вот как этот мальчишка умудряется быть сразу ими всеми, а?
Не знаю *рукалицо*. Сам всё выворачивает, кошачий сын. Сегодня шут, завтра врачеватель. Запутал меня вконец. Ощущаю в этом плане тесное душевное родство с Эндрю
Неисповедимы пути моей мысли и памяти... Может быть потому, что 3, и потому, что вовсе не сон.
Как в отечественном фильме об Алладине и лапме: сон не сон, не сон - сон, не сон сонесоннесонсон
-
-
05.04.2013 в 23:39О, у Тьяно пейринг и с автором
Одно скажу: неординарен, чертяка!
«Главное - пробуйте. Пока не упадёте и не расшибётесь».А потом мы вас соберем, даже не сомневайтесь!
-
-
05.04.2013 в 23:44О, у Тьяно пейринг и с автором
У Тьяно, чувствую, пейринг СО ВСЕЛЕННОЙ
А потом мы вас соберем, даже не сомневайтесь!
Теперь в моей голове какой-то дикий харт-комфорт с компрессами и куриным бульоном
-
-
05.04.2013 в 23:54Думаю, вселенная рада, иногда.
ооо, комфорт - гут, зееер гут! Было бы еще интереснее посмотреть обратную ситуацию. Хотя даже не знаю, что для жтого надо будет с ди Форлой сотворить.