Весна. На обещанное похолодание закрываешь глаза, нетерпеливо отмахиваясь: какое там похолодание, когда на солнце - +25, и думать о том, что может быть менее тепло кажется просто абсурдным. Сквозь стекла вымытых окон мир кажется глянцевым, как листы дорогого журнала.
Убитые на магазины (шопинго-терапией это теперь называют, не так ли?..) четыре тысячи пылятся в шкафу. Я сижу и думаю, где бы достать еще две на книжный, но мой денежный лимит исчерпан до начала лета, и это угнетает. Будем копить. Это не так сложно, как кажется на первый взгляд, да и не впервой.
На письменном столе – один из многочисленных мини-атласов мира. Что на этом самом столе делает брошюра о столице Шотландии, я даже не хочу думать. Просто на обложке – изумительно красивое фото, и сразу как-то хочется в Эдинбург – поближе к бирюзовому небу и изумрудной траве.
В пятницу, попав на канале «Культура» на фильм «Попрыгунья» по Чехову, я так расчувствовалась, что решила Попрыгунью перечитать. Перечитав её, прочла и «Три года» и «Цветы запоздалые».
Когда нет слов, есть только неясные, не оформившиеся, изумительные чувства, которые слишком нелетературно будет выражать протяжными гласными.
Я до безумия люблю Чехова. Может быть потому, что сердце мое давно отдано русской классике, но язык писателей первой половины девятнадцатого века для меня тяжел, а язык того же Чехова, писавшего уже в последние десятилетия позапрошлого века, мне близок и понятен. Может быть потому, что его «Цветы запоздалые» были первым классическим произведением, которое я прочитала. Мне было девять лет, и меня страшно, до безумия волновало это таинственное, красивое и непонятное название – Цветы запоздалые. Однажды я все-таки взяла в руки тяжелый, в изумрудно-зеленой обложке том с желтыми страницами и потускневшим золотым теснением, и прочла повесть, к которой меня давно тянуло. Читалось мне – в девять-то лет - тяжело. И когда я дочитала, то оформившегося мнения еще не было. Я прочла повторно. И вот тогда-то, потом, на последних страницах, я заплакала – впервые в своей жизни из-за книги, из-за впечатления, ею произведенного.
И это чувство во мне закрепилось на всю последующую жизнь – восхищение, преклонение перед силой гениального слова, вызвавшего у меня своей мощью слезу. Именно с Чехова, с первой моей «классики», в сущности, и началась моя любовь к книгам. Настолько сильным оказалось первое впечатление от бессмертной литературы, что перекрыть его уже ничем было нельзя. С того моменты я так и осталась без ума от книг, от их силы, чье влияние так велико, и от произведений Чехова.
И, если честно, я не понимаю и понять не могу, отчего Чехова считают «дамским писателем», и не воспринимаю, как серьезного классика, за исключением, пожалуй, его пьес. Но разве проза его так напоминает дамский роман? Да везде же в его повестях за иронией скрывается обычно такая драма человека и его души, что страшно. Достоевский выворачитвает человека наизнанку, показывает нам его изнутри, уже даже не психологию – психику. Тургенев потрясающе рисует характеры, взаимодействие этих характеров с окружающими. Толстой пишет людей – людей, со всем, что им присуще. А Чехов пишет душу. И когда я слышу, что Антон Павлович писал романтические рассказы, рассчитанные на женский слух, мне хочется попросить собеседника почитать «В ссылке», например.
Не знаю, что натолкнуло меня на эти длинные и скучные литературные размышления. Может быть, мне просто нечего делать – прямое следствие каникул.