Автор: Moura.
Фандом: Ли Бардуго, цикл книг Grishaverse.
Название: И восстану из пепла.
Тип: гет.
Пейринг/персонажи: Давид/Женя, Зоя, Николай.
Рейтинг: R.
Размер: мини.
Жанр: angst, romance.
Примечание: Написано на заявку «Давид/Женя, пыль, шрамы».
Посвящение: моему дружочку
Katrusia - за то, что мы всегда выбираем не самые большие фандомы, и за заявку.
{read}Прелесть в том, что кто бы как ни галдел,
какие бы умники ни кружили звенящим роем,
чьих бы ни задевали чувств,
действительное положение дел
известно только мёртвым героям.
И мне.
Но я промолчу.
Дана Сидерос.
Пыль вьётся в воздухе главного зала так, словно это пальцы ловкого шквального сплетают её в узоры – вверх, вниз, дуга, плавный взлёт – но Женя поняла бы, будь она здесь не одна. Через дыру в куполе пробивается голубоватый вечерний свет, шрам от заделанного разлома змеится рядом в далёкой высоте. Цитадель Второй армии, крепость Дарклинга, пристанище, школа, дом, который её не защитил.
Женя осторожно подбирает полы кафтана и опускается на корточки, чтобы провести рукой по обломку обеденного стола, когда-то разъединявшего, а потом соединившего их всех рукой Алины. Морщится, когда мелкая щепа занозой впивается под указательный палец, и разворачивает ладонь: на коже плотным слоем оседает пыль, серая и крупная, золотая и мелкая, черная – хлопьями. Грязь, стружка от металла, пепел. Может быть, чей-то пепел, чей-то прах.
Женя крепко сжимает ладонь в кулак и поднимает карий, солнечный глаз навстречу сумеречному свету из пролома. Её тошнит.
Вдох, выдох. Тихий шорох.
Она оборачивается.
В проёме того, что осталось от дверей зала, стоит Давид, и улыбка сама невольно растягивает губы. Нежный вечерний свет обволакивает его высокий, узкий, сутулый силуэт со спины, темнит завитки волос у шеи, и Женя говорит первое, что срывается с языка:
– Надо поработать над твоими волосами.
– Мы всё починим, - невпопад отвечает он, натягивая на пальцы обтрепавшиеся рукава синего кафтана. - Будет как раньше.
Женя качает головой: нет, пожалуй, не стоит как раньше.
– Тогда ты опять станешь слеп к моей неземной красоте, - бодро отвечает она и, отряхнув ладони, поднимается на ноги. Ей всё ещё сложно привыкнуть к тому, что, когда она идёт к Давиду, он делает шаг навстречу. Как будто до сих пор снится, как он берёт её за руку, и её тонкие пальцы тонут в его широкой ладони с узловатыми пальцами в мозолях изобретателя.
Они выходят из-под сводов разрушенного зала рука в руке, по пути Женя осторожно обходит все обломки, чтобы ненароком не наступить на отколовшуюся от стен и потолка резьбу – птиц с перебитыми крыльями, цветы, потерявшие лепестки, раненых невиданных зверей. Их тоже стоит починить.
Пыль, собранная с обломков, остаётся на ладони, въедаясь глубоко под кожу, чтобы она могла помнить то, о чём хочется забыть:
А починим ли мы меня?
***
Нечто маленькое, быстрое и предположительно алое врезалось в неё по дороге к беседкам у пруда. От них мало что осталось, но эфиреалы по-прежнему не могли отказать себе в привычке тренироваться на берегу.
– Эй! – Женя ловко обхватила хрупкие, как птичьи косточки, плечики и развернула вихрь к себе. – Будь осторожнее, малыш.
Мальчишка лет восьми, с волосами почти желтыми, словно одуванчик, остановился, как вкопанный, вскинул голову, затем отшатнулся, ойкнул и застыл – ни дать ни взять, кролик под взглядом удава.
Жене нравились аксессуары из змеиной кожи, но она определенно считала себя привлекательнее любой рептилии. Даже сейчас. Даже теперь, когда дети при виде неё каменели и так широко распахивали глаза, что рисковали глазными яблоками. Она протянула руку и аккуратно тронула пальцем маленький острый подбородок. Мальчишка, громко клацнув зубами, закрыл рот.
Может, стоит вышить повязку посимпатичнее? Попросить у Николая горстку драгоценных камней, совсем небольшую.
Она вздохнула.
– Не спеши так, обед ещё нескоро. Как тебя зовут?
Мальчик ещё раз моргнул большими светло-серыми глазами, не отводя взгляда от её лица в росчерках шрамов – будто слепой художник тонкой кистью без разбора и системы исполосовал её лицо, шею, грудь, спрятанную под кафтаном, тело и душу.
Но этого так сразу не разглядеть даже широко распахнув глаза.
– Вася, - наконец выпалил новый знакомец, - Василий Малов. Я ученик!
Женя мысленно закатила глаза – хорошо помня старшего царского сына Василия, она искренне считала, что родители могли бы найти ребёнку имя и получше.
Ученик. Короткая красная куртка будущего корпориала, сердцебита или целителя, решительный взгляд маленького солдата Второй армии. У неё остался всего один прекрасный глаз, и нет, плакать им она не станет, уж точно не от сантиментов и странной колкой жалости. Прежде, чем она ответила, маленький корпориал вдруг спросил:
– А ты кто?
– Женя Сафина, великая портниха, а ты должен говорить старшим «вы».
Женя подняла голову. Ей навстречу шла девушка в красном кафтане корпориала – где-то и когда-то, вероятно, здесь же, в Малом дворце, при школе, виденная, похожая и одновременно не похожая на неё саму, на неё с прежней осанкой, копной отливающих рыжиной волос и непробиваемой уверенностью молодой женщины, знающей, как она красива, и гриша, знающего, как силён. Она была, может быть, на пару лет младше самой Жени.
Подойдя ближе, девушка остановилась в двух шагах и откинула за спину волну гладких блестящих волос.
Те, кого эвакуировала Алина. Те, кого Дарклинг мог бы сжечь в Керамзине, но взял в заложники. Те, кто выжил, чтобы продолжить учиться и стать новой Второй армией. И… как там она её назвала?
Девушка смотрела ей прямо в лицо, не отводя взгляда – так же, как Вася – но и совсем иначе, без любопытства, испуга, интереса, жалости. Будучи солдатом, она видела перед собой не калеку, а ещё одного солдата. Она видела шрамы, но они её не пугали. Это было приятно.
Женя хмыкнула.
– Не все говорят мне в лицо эту очевидную истину. Познакомимся, - она протянула руку. Пожатие у корпориалки оказалось крепким, почти болезненным.
– Нина Зеник, сердцебит.
– Тебе говорить мне «вы» необязательно, Нина Зеник, сердцебит, - подмигнула она, и та вдруг улыбнулась – не одними только губами, но и ярко-зелёными, искристыми глазами. – Приходи в лабораторию, когда захочешь, кое-что покажу.
Уже обойдя их и направляясь дальше, к беседкам, Женя хмыкнула ещё раз. Великая портниха. Ну, хоть кто-то смотрит на вещи трезво.
***
Сны приходят, как воры – в самый тихий час ночи, в полной тишине, пока все спят и некому встать на пути, в минуты, когда самая зоркая и верная стража клюёт носом. Они приходят, как убийцы – бесшумно, незвано, неся с собой только опасность и боль, никакой надежды. Они приходят, как смерть – забирая воздух из сжимающихся лёгких.
Он приходит.
Даже внутри сна Женя осознаёт, что спит, но от этого только хуже – сон становится слишком похожим на явь, лишенным абсурда и полным сковывающего ужаса. Удивительно, что она всё ещё боится его – даже побеждённого, даже мёртвого, даже опороченного и лишенного власти.
– Ты всегда будешь бояться меня, Сафина, - Дарклинг обходит её, обтекает, словно сгусток тени, не касающийся пола, длинные ловкие пальцы отводят с её шеи рыжий локон и Женю пробивает крупная дрожь: его кожа холодная, как лёд. Она опускает глаза. В мире этого сна всё блёклое, будто припорошённое пылью и пеплом, и её волосы не похожи на огонь. Ржавая короста на здоровом металле.
– Тебя больше нет, - говорит она, и голос дрожит всего немного, совсем чуть-чуть.
– Я здесь, - Дарклинг качает головой, мёртвый и всё ещё опасный, иллюзорный и по-прежнему имеющий над ними власть, отвратительный и неиссякаемо притягательный, - я здесь, - повторяет он, касаясь ледяными пальцами её виска с нервно пульсирующей веной, - и всегда буду здесь, в твоей голове, под копной фальшиво ярких волос, под маской обезображенного лица.
– Она убила тебя, - шепчет Женя. Она не хочет слушать. – Алина убила тебя, ты заслужил это за всё, что сделал с нами, за всё, что сделал со мной.
Его пальцы вдруг сжимают её подборок, как клещи, запрокидывая голову и причиняя боль. Она морщится.
– Ты моя, - гладким, как стекло, голосом произносит он, глядя ей в глаза непроглядной, плотной, будто ил, тьмой. – Ты всегда будешь принадлежать мне, потому что ты хрупкая, Женя. Красивая или омерзительная, целая или сокрушенная, но слабая.
Она шумно втягивает воздух сквозь зубы. Это сон, в котором к ней пришёл мертвец, сон, не имеющий ничего общего с их новой явью, но она всё равно чувствует, как подкашиваются ноги и лёгкие заполняются истошным криком, который не может вырваться наружу, потому что Дарклинг всё ещё сжимает её челюсть цепкими пальцами, а рот забит жирной черной землёй.
– Это неправда, - вдруг слышит она. Чей-то голос такой знакомый – глухой, будто с непривычки много говорить, уверенный, раздраженный. Словно перед говорящим стоит не оживший кошмар, а капризный ребёнок.
Пальцы Дарклинга, дрогнув, ослабляют хватку. Она может открыть глаза со слипшимися мокрыми ресницами.
Перед ними, посреди сплошной тьмы, лишенной объёма и пространства, стоит Давид и, глядя на них исподлобья, нервно теребит пальцами одной руки истрепавшийся в бахрому манжет другой. Женя думает, что с таким же выражением лица он смотрел тогда, в разрушаемой Прялке, на борту «Выпи», стоя над нею и истекающим кровью Адриком с винтовкой, из которой почти не попадал в цель, но был готов защищать их любой ценой.
– Что? – Не вопрос, шипение.
– Это неправда, - сварливо повторяет Давид, как если бы Дарклинг переспросил что-то элементарное, вроде простейшего коэффициента преломления. – Принадлежат вещи, она тебе не принадлежит. – Он поднимает голову и смотрит на Женю сквозь упавшую на глаза отросшую тёмную челку – надо поработать над твоими волосами… - Ты не хрупкая. Ты металл. Я разбираюсь в металлах.
У неё с удивительной лёгкостью получается вывернуться из чужой хватки. Когда Женя делает шаг Давиду навстречу, она думает, что, может быть, напоследок стоило бы наступить каблуком Дарклингу на ногу.
Давид пахнет нагретым железом, лабораторией и светом, который вдруг заполняет собою всё, будто Давид неожиданно для них из фабрикатора стал Заклинателем Солнца. Свет вытесняет тьму, боль, страх, оторопелое подчинение чужой воле.
Женя просыпается, крупно вздрогнув. Сердце колотится так, словно она пробежала от подножия горы до Прялки и обратно за рекордное время. Её окружает не свет и не тьма – мягкий ночной полумрак, тёмно-синий и подсвеченный восстановленными фонарями на аллее за окном. Давид рядом сонно ворочается и бормочет что-то всё тем же недовольным тоном, изгоняющим её демонов. Женя тянется за его рукой и закидывает её себе на талию.
– Ты меня спас, - тихо говорит она.
– М? – Сонно отзывается тот, не открывая глаз, но бессознательно ближе придвигая её к себе. – Я что-то изобрёл?
– Да, - подумав, соглашается она и удобнее устраивается в коконе из его неловких длинных рук. Давид удовлетворенно мычит.
Ты изобрёл мой новый свет.
***
Зоя снимает с полки очередной фолиант, поднимает в воздух небольшое облако застарелой, мягкой, как пух, пыли и чихает удивительно тонко.
– Ты чихаешь, как котёнок.
– Осторожнее, портниха, ты ведь дышишь воздухом.
– Осторожнее, шквальная, ты можешь утром встать с кровати, оставив свои роскошные кудри на подушке.
– Ненавижу тебя, - морщится Зоя, двумя пальцами аккуратно поддевая желтую страницу в пятнах плесени.
– Наша любовь взаимна и сокрушит горы.
– Что мы ищем? – Брезгливость на безупречном лице эфиреалки можно использовать в качестве иллюстрации для учебника.
– Всё, что поможет нам разобраться, как работать с силой сотни новообразовавшихся Заклинателей Солнца. Без Багры и…
Без Дарклинга, едва не произносит она вслух. Идеальные розовые губы Зои кривятся ещё больше.
– Мерзкий сукин сын, - жалуется она, - не в обиду старухе будь сказано. Не мог оставить подробную инструкцию?
– Мы что-нибудь найдём, - обещает Женя. Не то чтобы она была в этом так уверена.
– Раз великая портниха так говорит, - фыркает Зоя, изящным движением ноги заталкивая под стол какой-то распухший том. Женя замирает. Она пытается подавить не очень уместное желание захлопать в ладоши.
– Ты слышала?
– Вся школа только так тебя и называет. Но не обольщайся, мы тут все великие: великая портниха, великая шквальная и великий фабрикатор при великом короле.
Сарказм в воздухе можно резать ножом, как масло.
Теперь они фыркают синхронно:
– Хорошо, что Давид этого не слышал.
– Он бы не понял.
– Он бы согласился.
Они по очереди растягивают губы в дрожащих широких улыбках, а потом Женя смеётся первая – и Зоя, на удивление, ей вторит, а затем деловито, жестом прирожденной красавицы откидывает за спину копну вороных волос и словно между делом отмечает:
– Но они не ошибаются.
– О, неужели это признание моих талантов?
– В отношении меня, рыжая.
Женя, предварительно убедившись в том, что это не единственный экземпляр, через плечо бросается в неё брошюрой о векторном направлении огня. Зоя отшвыривает ту воздушной волной, и брошюра, мелодично прошелестев страницами, падает на пол.
– По крайней мере, ты действительно можешь сделать из одного человека другого с помощью своих баночек и скляночек.
– Кроме самой себя, - поправляет Женя. Её тон нарочито беспечен.
– И ты действительно всё ещё красивее каждой женщины в округе, исключая меня.
– Назяленская! – Женя, развернувшись, театрально хватается за сердце. – Ты меня похвалила? Ты сделала мне комплимент?
– Иди к черту, - отмахивается Зоя, раздувая точеные ноздри и посылая в её сторону целую охапку писчих перьев со стола.
– Ты моя поклонница! – Хохочет Женя, кружась в мягком щекочущем водовороте. – Ты меня обожаешь.
– К черту, я сказала! – Ярится Зоя. Но Женя видит, как подрагивают её губы и сверкают сапфировые глаза.
Да, хочется ответить ей. Я тоже тебя люблю, невыносимая шквальная.
***
Шрамы иссекают всё её тело – узкие и широкие, с гладкими и рваными краями, светлые, будто тонкие мазки белил, и розоватые, словно всё ещё не зажившие. Отметины от когтей ничегой – круглые, рваные там, где когти проходили насквозь – руки, плечи – дугами и кровавыми росчерками там, где раздирали плоть. Слепым пятном под вышитой золотом повязкой. Пустотой слева за грудиной, глубже, чем под алым с синим кафтаном.
Женя спускает с плеч сорочку. Самый длинный проходит по диагонали через всю её грудь, начинаясь у правого плеча и теряясь под рёбрами слева. Она поднимает руку и касается соска, окруженного размытым светлым ореолом. Эта война изуродовала в ней всё, не только лицо.
Она отворачивается от зеркала, чтобы посмотреть вглубь комнаты. Давид, с ногами забравшись на постель, одетый только в плотно замотанную коконом простыню, быстро пишет что-то на полях тетради, уже заполненной его убористым нечитаемым почерком.
Женя стоит перед ним обнаженная, изрисованная кошмарным, чудовищным узором, будто икона мученицы, но она не мученица. Она Женя Сафина, великая портниха, подруга святых, королей и язвительных шквальных, возлюбленная лучшего в мире фабрикатора.
Это ты у меня не отнимешь. Этого я тебе не отдам.
– Давид, - пропевает она, - посмотри на меня, милый, пожалуйста.
Ей это нужно. Она больше, чем просто обнаженная, без большего, чем просто одежда.
Не сокрушенная, но распахнутая настежь.
– Угу, - выказывает тот признак внимания, а потом нетерпеливо вскидывает голову, будто хочет тут же и опустить, но почему-то вдруг не делает этого, останавливая на ней взгляд. Женя стоит посреди комнаты, на ней нет ничего, кроме блёклого света от газовой лампы у постели. Он смотрит на неё так долго, что она почти жалеет, что не прикрылась знакомой, привычной полутьмой. У Давида изучающий, спокойный, внимательный взгляд, так он смотрит на результаты своих экспериментов, на новую формулу люмии, на их с Николаем чертежи. Так он смотрит на то, что важно. На то, что считает прекрасным.
Давид не сопротивляется, когда она забирает у него из рук тетрадь и когда останавливает его на середине движения – сегодня они не будут гасить лампу. Пусть горит огонь, пусть будет свет.
Он целует её шрамы – каждый, без исключения и без жалости, но с желанием и бережностью, которой никто никогда не выказывал к её красоте, потому что никто не видел её красоты. Красоты металла в ореоле света.
Белая рваная полоса поперёк груди, прослеженная пальцами, как выслеживается охотником след добычи. Каждый росчерк на её лице и плечах, отмеченный его тёплым дыханием. Губы, мягко прижавшиеся к тонкой коже на скуле, прямо под повязкой. Женя пытается вдохнуть ещё воздуха, но он такой горячий, что ей печёт грудь. Она хочет сказать «Ты снова спас меня», но это лишнее.
Ей не нужно спасение. Ей нужно быть той, кто она есть.
***
Женя окунула мизинец в небольшую склянку, полную болотно-зелёного порошка, и тут же непочтительно пнула в колено ёрзавшего перед ней в кресле молодого мужчину.
– Сиди смирно, а то вместо зелёных глаз своего корсара получишь жабью бородавку на носу.
– Ты пнула правящего государя.
– Она ещё и не то может, - прокомментировал Давид, не отвлекаясь от изучения записей Николая.
– Как ты с ней живёшь? – Негодующе вопросил тот, однако, послушно замирая под лёгкими, порхающими прикосновениями портнихи.
– Хорошо, - не меняя тона, отозвался Давид. Николай закатил глаза, Женя хихикнула.
– Вы оба просто совершенно невыносимые люди, лишенные уважения к власти и пиетета по отношению к царственным особам.
– Зоя хуже нас, - напомнила Женя. – А вот теперь действительно сиди смирно, пока я буду ломать тебе нос. Или создавать иллюзию, - добродушно пояснила она, узрев неприкрытое возмущение в чужих позеленевших глазах.
– И это мой Твиумвират, - пробормотал Николай, чувствуя невесомое прикосновение к спинке носа, а вслед за ним сильнейший зуд, от которого задрожали пальцы – так хотелось почесать нос. За свою жизнь в обличии Штурмхонда он привык видеть в зеркале другое лицо, но к ощущениям привыкнуть было невозможно.
– Она будет очень рада, - улыбнулась Женя. – Они оба.
– Только не следопыт, - фыркнул он.
Алина. Мал. Бывшая святая, бывший клинок. Новые люди с новыми именами, воссоздавшие старый приют. Женя тоже скучала, очень скучала, но их черёд навещать друзей ещё не настал.
– Мал всё ещё ревнует?
– Что значит «всё ещё»? – Возмутился Николай. – Я обаятелен, умён, галантен, богат и хорош собою, разумеется, он ревнует, кто бы не ревновал?
– Я бы нет, - Давид по-прежнему не отвлекался от кипы листов, пытаясь по привычке слепо нашарить рядом с собой перо или карандаш, но не нащупал на того, ни другого, и тогда вынул карандаш из-за уха. – Я поправил твои аэродинамические формулы.
Женя хохотнула в голос. «Он издевается», одними губами проговорил Николай.
– Что? – Давид, наконец, поднял голову, но перед глазами у него до сих пор со всей очевидностью вспыхивали формулы. – Женя верная. И зачем ей ты?
– Я посажу его в тюрьму за ущемление моих чести и достоинства, - ткнул в него пальцем Николай.
– Он выберется через пять минут, разнеся твои замки по молекулам, - с необыкновенной нежностью парировала Женя. – Теперь замолчи, мне нужны твои губы. Нет, замолчи.
Когда-нибудь, поздним вечерам накануне зимы, в рыжем каминном свете, зажигающем в её волосах огонь, Женя поговорит с Николаем по-другому и о другом, не о политике, не о Равке, не о войнах, не о Второй армии и новом оружии, не о школе и Малой науке, не о друзьях, а о той тьме, которую они оба несут в себе, о чернилах, которые текли когда-то по жилам короля, о шрамах, которые когда-то оставили на ней хищные когти ничегой – о том, что могут понять только они двое и ещё Алина. О том, что так сложно объяснить другим. О прикосновении тьмы.
А пока она будет работать.
***
Сны приходят, как вражеский отряд под стены крепости – вооруженные сталью, огнём и ужасом, выжигающие её защитные рвы и рушащие стены. Сны приходят, как шпионы – выпытывая её тайны и выволакивая на свет всё самое стыдное, что с ней было – рабство, которое она почитала за долг, чужие прикосновения, от которых хотелось снять с себя кожу, предательство, которое удалось смыть только горячей солёной кровью. Сны приходят, как палачи – равнодушно и беспощадно.
Сны – как он, потому что сны и есть он.
– Я создал тебя, - говорит Дарклинг, обводя завиток её ушной раковины, - я владел тобой, я дал тебе всё, а ты меня предала. И я наказал тебя, - пальцы, ласково скользнувшие к затылку, сжимают её волосы в горсти так, что Женя шипит и запрокидывает голову, пока он наматывает волосы на кулак. – Твоя красота была моей. Твоё уродство так же принадлежит мне.
Щиплет глаза.
Я всё ещё принадлежу тебе. Хочу или нет, но это так.
Так?
Давид подходит к ней и берёт за руку посреди обрушенных стен зала собраний: «Мы всё починим». Давид изобретает для неё свет и закидывает тяжелую руку ей на грудь, притягивая к себе. Давид смотрит на неё поверх тетради с записями так, словно она – редкоземельный драгоценный металл, а уж он-то разбирается в металлах.
– Слышишь, Сафина? Теперь ты паршивая овца в стаде, но ты все ещё моя.
Девушка-гитара с копной рыжих волос смотрит на неё твёрдыми, как изумруды, зелёными глазами, и вышивка вьётся по её кафтану корпориала: «Женя Сафина, великая портниха». В этом не было ни тени издёвки.
– Каждую ночь я могу забирать и твоё покорёженное тело, и твою исковерканную душу. Каждую ночь, а днём ты будешь носить меня в памяти, как настоящие гриши носят усилители. Но ты ведь не настоящий гриш.
Зоя лёгким движением одного пальца отбрасывает летящую к ней брошюру воздушной волной. У неё пальцы, испачканные многовековой пылью, и яростно блестящие синие глаза – ей не нравится то, что она говорит, но она всё же говорит: «Ты действительно можешь сделать из одного человека другого». Великая шквальная и великая соперница, которая произносит с поддельным высокомерием: «Ты все ещё красивее каждой женщины в округе, исключая меня».
И это я сделала себя такой. Это они сделали меня такой, вдруг думает Женя.
Дарклинг наклоняется к её уху.
– Служанка. Сломанная. Сокрушенная.
Плотная горькая пыль забивается в горло, мешая вдохнуть. У пыли плесенный вкус правды:
Недокорпориал и недофабрикатор. Горничная. Шлюха.
Алина буквально выхватывает её из рук Дарклинга, вероятно, покупая их жизни ценой своей. Давид идёт рядом с ней по подземельям и пещерам в самом конце короткой процессии, не отходя ни на шаг. Алина зовёт её по имени в Прялке, в зале совета – сразу после разговора с бывшим королём, и Тамара делает шаг, и Толя рычит на её обидчика, но её обидчик не король, не Николай, не фатум. Даже не Дарклинг со своими чудовищными тварями.
Это она всегда обижала саму себя – прикрытием из искусственной красоты, раболепной службой ему, влечением к нему, белым кафтаном.
Женя открывает глаза.
Там, во тьме перед её глазами, начинает плыть тонкое марево, словно утренний туман над озером. Оно становится плотнее, складывается в силуэты, приобретает цвета, очертания, плотность. Сияющий ореол над выбеленными волосами Алины, её уверенный взгляд. Первая настоящая подруга в месте, которое не было домом, но было тюрьмой. Давид, никогда не поднимавший на неё глаз, пока она была красива, как статуя, и обнаруживший в ней металл, когда красота опала, как шелуха, возлюбленный и великий фабрикатор, сложивший из молекул свет, чтобы спасти её от кошмаров, обнимающий её кольцом рук и защищающий от самой себя. Зоя с её высокомерием, командным тоном и внешностью небожительницы, перебирающая ветра и бури, как перебирают бусины между пальцев, подруга, не лезущая за словом в карман и обещающая выцарапать ей единственный оставшийся глаз, подруга, которая всегда прикроет её. Николай – одновременно корсар и принц Ланцов, словно два лица наслаиваются друг на друга, в безвкусном бирюзовом кафтане Штурмхонда, но с золотым двуглавым орлом Равки на груди, Николай, создавший Триумвират гришей, насмешник и новатор, гений и герой войны, пират и её король. Друг.
Все они вставали перед ней один за другим, одна за другой: Мал, Надя, Тамара, Толя, Хэршоу, Адрик, Стигг, живые и мёртвые, ученики школы, каждый фабрикатор, помогавший восстанавливать Малый дворец и Равку, каждый целитель, лечивший чужие раны, каждый сердцебит, воюющий за это королевство, каждый шквальный, наполняющий паруса, и проливной, гонящий волны по морям, и инферн, освещающий тьму. Каждый портной, ставший её последователем.
Друзья. Возлюбленный. Ученики.
Всё это принадлежит ей.
Женя подняла руку и провела ладонью по синей вышивке на кроваво-красной ткани рукава. Это тоже только её. Вообще всё это только её – её достижения, долги, цены, которые она заплатила.
Марево колыхнулось, головы знакомых, близких и любимых людей закивали вразнобой с немым да.
– Я не твоя, - произнесла она в полный голос. – Не твоя и больше никогда не буду. Я всё заслужила, все свои наказания и все свои награды. Ты больше ничего не получишь. Уходи туда, откуда пришел. Прочь.
Рука, удерживающая её за волосы, разжалась, и в этом жесте сквозило недоумение. Женя развернулась на каблуках, поддерживаемая за спиной призрачной армией союзников.
Как жаль, подумалось ей, что даже сейчас, здесь, в этом сне он всё ещё так привлекателен. Какой несправедливый перерасход красоты.
– Прочь, - четко повторила она, и когда Дарклинг поднял руку, лениво и изящно, чтобы замахнуться, она вдруг поняла: его истончившаяся ладонь пройдёт сквозь неё.
У него больше не было власти. Ни здесь, ни где-либо ещё, и уж точно не над ней.
***
Женя проснулась, крупно вздрогнув и широко распахнув глаза. Предрассветный сине-серый сумрак смешивался в комнате с желтым светом от настольной газовой лампы – Давид, всклокоченный, в наспех накинутом кафтане, сидел за столом и что-то быстро писал, второй рукой нервно прокручивая в пальцах какую-то шестеренку.
Возможно, ему опять приснился чертеж.
Она закинула за голову руку и потянулась, с удивлением чувствуя в теле приятную истому, будто только-только после ласк, и выгнула спину, как кошка. Тело было лёгким и полым, а голова ясной и свежей.
– Доброе утро, - не поприветствовала, а позвала она, и Давид, против обыкновения, услышал и повернул голову. Она улыбнулась.
Он не всегда слушает, но всегда слышит.
Ты спас меня. Вы меня спасли. Я себя спасла.
Давид вдруг отложил карандаш и потянулся к вентилю на лампе, чтобы её погасить. Им вполне хватит и рассвета за окном.
Мы всё починили.
Даже меня.
@темы:
Графоманство,
Гет,
Фики,
Ли Бардуго,
Grishaverse