Интернет у меня вчера по счастливому стечению обстоятельств работал до двух часов ночи, и только потом работать, собственно говоря, перестал. Не то чтобы я не огорчилась... я огорчилась. Но быстро успокоилась.

Ведь в закромах "моих документов" меня ждал скопированный текст Кавказа.



Прочитала его на одном дыхании, за два с половиной часа, и спать отправилась только без четверти пять. Рекорд. ("Надо идти спать, три часа уже... хотя... еще немножко почитаю... четыре часа, черта-с два... а, черт с ним! Пятнадцать страниц осталось!").

Сейчас буду пытаться внятно объяснить свои впечатления, но на ясность моей мысли я бы на вашем месте не расчитывала, ибо я барышня в высшей степени чувствительная и впечатлительная.



Итак. Во-первых, после прочтения сразу захотелось сказать спасибо двум людям - автору, что самой собой разумеется, ибо написан фик просто безупречно, идеально. Великолепно. И, во-вторых, вам, .Соболевский., ведь именно благодаря некоторым постам вашего дневника и именно вашему совету я и прочитала Кавказъ.=)



Далее... а далее один сплошной поток эмоций и чувств. Были моменты, когда я... в общем-то... короче, плакала я, родные, в некоторых сценах, что вообще со мной нечасто случается. В частности, кстати, здесьКорф действительно оказался среди пленных. Самому себе он через силу признался, что совершил глупость, оставшись возле трех раненых артиллеристов уже после того, как была дана команда отойти на прежние позиции. Ну не смог он бросить этих людей одних, хотя и сам не понимал, чем, собственно, он им поможет. И когда на них налетел разъезд озверевших от крови всадников Шамиля, даже выстрелить не успел. А вот избавиться от офицерского мундира, как ни умоляли его товарищи по несчастью («Увидят, что офицер, замучают до смерти! Ваш мундир для них, что красная тряпка для быка, звереют, лютуют! Не делайте глупости, вашбродь, скиньте китель-то, может, уцелеете!»), не захотел. Из гордости.

И сейчас валялся на дне глубокой, закрытой поверху досками ямы вместе с десятком других русских пленных, едва сдерживая стоны. Все та же идиотская гордость не позволяла проявить слабости, хотя ему не то, что стонать, орать хотелось от боли в измочаленной нагайками спине. Лежа на груди, Корф кусал себя за запястье, пока кто-то из пленных, бормоча успокаивающие слова, пытался куском его же рубахи стереть кровь и грязь с багровых рубцов. Сознание то покидало барона, и он впадал в благостное забытье, позволявшее отдохнуть от постоянной боли, то возвращалось, и тогда он снова в кровь кусал губы и пальцы, давя рвавшийся наружу крик.

Его вытаскивали из ямы по нескольку раз на дню, и каждый раз, зная, что сейчас последует новая порция издевательств, он лишь наделся, что Господь смилостивится, что мучители, почему-то не спешившие отправить свою жертву на тот свет, наконец-то утратят последнюю осторожность и смерть избавит его от этих мук... Но его каждый раз окатывали ледяной водой из ведра и пришедшего в себя бросали, как рухлядь, обратно в яму. И каждый раз простые солдаты, делившие с ним тюрьму, успевали поймать его на руки до того, как он, грохнувшись на дно, переломал бы себе пока еще остававшиеся целыми кости. И каждый раз кто-то из них, причитая, молясь и страшно ругаясь, пытался как мог облегчить барону страдания.

Иногда, забываясь бредовым сном, Владимир видел странные, тревожившие его картины прежней жизни, какие-то светлые, излучавшие покой и счастье фигуры, особенно одну... Он не мог различить черт лица, распознать голос, но почему-то знал, что эта фигура – главная в его сне-бреду, и тянулся к ней из последних сил, звал, молил о помощи, об избавлении... И откуда-то из страшного далека приходила волна нежности и надежды, и едва уловимый бессвязный шепот, вселявший веру в то, что ему, Корфу, все-таки стоит цепляться за жизнь... и здесьСтранное дело – получив эту кровавую жертву, река вдруг словно успокоилась. Поток на какое-то короткое мгновение перестало лихорадить – и смотревшие на воду русские увидели, как в самой середине реки спиной вверх всплыло тело сотника Ахмед-хана.

В то же мгновение силы покинули князя. Ставшие ватными руки разжались и повисли плетьми вдоль тела, голова упала на грудь, ноги подкосились – и Репнин рухнул на колени. Он не слышал, как к нему бежали Долгорукий и Корф, только как сквозь туман почудилось, что его кто-то зовет.

– Миша, Миша мой! Господи, что же ты сделал-то?! – Владимир, забывший о боли в спине, обнимал его плечи, гладил по спине и лицу.

– Эта сволочь больше не коснется тебя, – поднял на друга невидящие, черные от пережитого глаза Михаил. – Не причинит боли... Теперь ты можешь забыть обо всем... Ничего не было, слышишь? И ты до конца жизни можешь не прикасаться ко мне... Это уже не важно... Я... Я сделал это. Отомстил...

По лицу Владимира потекли слезы. Он опустился перед князем на колени, обнял его безвольное тело, крепко прижал к себе. Михаил не ответил на объятие. Вместо этого сделал слабую попытку отстраниться.

– Нет... Не трогай меня. Я теперь как они... Грязный... Грязный...

– Нет, нет,– горячо зашептал Корф, покрывая лицо друга быстрыми поцелуями. – Ничто не может запятнать твоей чистой и нежной души, твоего преданного сердца. Самый чистый... Самый светлый, благородный, отважный, честный... Нет на свете никого чище тебя... Миша мой... Спасибо.. Разумеется, моменты эти необходимо воспринимать только в связи с целостным текстом...

Еще, кстати, ни один фик я давно не читала так эмоционально. Переживая все происходящее. Автор потрясающе прорисовал характеры и поведение своих героев, столь же хорошо передал и все чувства.

А из 105 страниц текста последние двадцать пять я читала с дрожащими руками (так забавно было крутить колесико мышки...=), и вообще с легким ощущением озноба. Ибо трудно сохранить спокойное холодное самообладание, если читаешь два десятка страниц изумительно красивого и чувственного NC - 17. И ощущения чего-то грязно-пошлого не было совершенно, да и быть не могло.

Ощущения, коротко говоря, у меня от фика остались самые что ни на есть замечательные. По крайней мере, его хочется перечитывать, и не раз.



P.S. А Вревская... здесь все было совершенно правильно и необходимо. Она сказала им ту правду, которую они еще долго, или, что еще хуже - никогда, не смогли бы сказать друг другу.