понедельник, 17 августа 2015
Автор: Moura.
Название: Казнь Египетская.
Фандом: ориджинал.
Тип: гет.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Примечание: сублимация тех уровня и стадии, когда уже даже стыд атрофируется. Простим мне это за одно то, что впервые за долгое время просто пришел текст (видимо, очень громко звала). Доза ангста, как и положено, зашкаливает чуть более, чем полностью.
{read}Сын и пасынок? Со - общник!
М.Ц.
У Сени стрижка тридцати-, а не девятнадцатилетнего, слишком рельефные мышцы под тканью ненавязчиво узорчатой рубашки, уверенные, четкие, даже обманчиво не ленивые движения рук и пальцев, удерживающих руль. Лиля смотрит на его руки очень внимательно - будто считывает с широких запястий видимые одной ей знаки, тайный шифр, вавилонскую клинопись (Сеня смуглый, ещё немного - и глиняная доска).
Иероглифы, - поправляет себя. Не Вавилон. Иное. Песок в глаза, острые профили.
Он поворачивает голову и рефлекторно, безотчетно, коротко улыбается ей - деловитая улыбка, в которую им отсыпана пакетированная доза тепла и нежности. Выворачивает руль, включает поворотник, движение его головы, прослеживающей изгиб улицы, плавное, рисованное, фресочное, а над самым воротником, над синью ткани - тёмная родинка, волхвова звезда. Лиля не успевает подумать, впрочем, даже не собирается - она подаётся вперёд и вот так, в движении, в сердцевине московского часа-пик, подчиняясь богу недодушенной привычки, жмётся губами в коричневой (глина! воск! клинопись?..) помаде к этой родинке.
Сенины руки крупно вздрагивают на руле, он дёргается всем телом и резко поворачивает к ней голову, лишь на секунду допуская для себя невозможное, совершенно дезорганизованное и недисциплинированное - отвлечься от дороги.
Лиля улыбается невинно, как святая, и внутрь себя - как душевнобольная. Он неуверенно отвечает на эту улыбку, и всё в нём - вернувшаяся сдержанность, мерной ложкой отмеренное тепло, лёгкий вопрос на дне глаз - будто говорит: «Неожиданно, но, окей, бывает», говорит: «Ты странная, но милая», говорит: «Я привык».
Она не хочет, чтобы к ней привыкали, она хочет, чтобы ей отзывались.
В голове всего две мысли: не медовая. Кожа - совсем не медовая на вкус. На губах не остаётся лёгкой горчинки от тёмного, тягучего, вязкого каштанового, в который они окунали пальцы. Вторая - что тот реагировал на это её движение, на этот её порыв совершенно иначе. Тот молниеносно расправлял вечно сутулые плечи, вздрагивал ранено и сладко, не поворачивал головы и на мгновение прикрывал глаза. Тот знал, что так она ласкает и метит, и эта родинка, эта же, та самая родинка, была их особой, одной на двоих, эрогенной зоной.
Лиля откидывается на сидении, поправляет ремень безопасности, кончиком мизинца подтирает мазок помады под нижней губой. Ей хочется сказать Сене, высокомерно и отрешенно: твой папа реагировал совсем иначе.
Лиля молчит.
***
Ей двадцать семь, это не смешно и не грустно, это просто двадцать семь в отсчете от восемьдесят восьмого и до октября две тысячи пятнадцатого, в упор. Так в двадцатых числах второго осеннего месяца цифра и случается - в упор, как выстрел, кроша рёбра и распарывая их осколками четырёхкамерный орган, качающий кровь. Ей двадцать семь, Сене девятнадцать, Славе - тридцать девять. Лиля стоит напротив запотевшего зеркала ванной комнаты, полностью обнаженная, но отражаемая лишь по пояс (шаг назад - и вот уже ниже, по бедренные косточки), смотрит на своё затуманенное отражение и думает: странно, это очень странно.
Её ни капли не смущают нынешние семь лет разницы, семь тюков, вьюков, мешком груза, сваленных на её плечи - как не волновали и те двенадцать, оттягивавшие назад плечи другого. Семь - счастливая цифра древних культур - между нею и темноглазым мальчиком со слишком взрослыми улыбками, двенадцать - сакральная, жаль, не чертова, дюжина - между нею и тем, кто дал этому мальчику жизнь.
Очень разные. Слава, выше неё на полторы головы, в поцелуе всегда склонялся, и тянул её к себе, выше, и заставлял вставать на мыски своих ботинок. Сеня приземист, коренаст, вращен в землю, устойчив настолько, что в поцелуе она упирается ладонями в его плечи, склоняя голову, чтобы не ухнуть в пропасть, застыть на краю. Слава резко, цинично и ласково шутил, сверкая глазами не выросшего подростка. Сеня отпускает шутки изящно и взвешенно, как в хорошем английском романе. Слава курил одну за одной, и она непроизвольно выгибалась, где и как сидела, наблюдая, как его пальцы сжимают фильтр сигареты (что-то шекспировское, о, быть бы на её руке перчаткой, перчаткой на... нет, не то). Сеня не курит - и даже не пробовал (но ей - не запрещает, хотя она бросает сразу же). Слава случался, как прилив, как запрещенное для купания море в шторм, как особые, не гаснущие бенгальские огни в ночь с тридцать первого на первое, захватывал и уносил. Все движения Сени точны, словно он сверяется с учебником, в который вписан каждый мало-мальски чувствительный участок её тела, и с ним она всегда получает свой законный, правильный, столь же выверенный оргазм.
Ей хочется моря.
Лиля поднимает отяжелевшую руку и проводит ладонью по покрытому конденсатом стеклу. В дугообразном мазке отражается жрица богов, имена которых она хотела бы забыть. Губы жрицы алые - как у припавшей к спелой гранатовой мякоти или отворённой жиле жертвенного агнца. В глазах тихое и мерное (Сеня оценил бы дозировку) безумие.
Лиля не знает этой женщины. Она смотрит на неё, склонив голову набок, как большая любопытная птица, и в ванную просачиваются из-за приоткрытой двери зябкий холодок и коридорная тьма (за дверью, - шепчут ей её боги, - Аид, тартарары, первозданный хаос).
— Я тебя не знаю, - честно сообщает она отражению.
Чья ты, огневолосая ведьма? Ведь чужая - значит, чья-то? Ты - женщина отца или сына? Ты - наследуешься?
Лиля смеётся и тянет с сушилки атласный халатик.
***
Слава происходит - как процесс, не как явление. Впервые он происходит с ней в коридоре, у двери в переговорную, где бывший начальник её отдела осторожно скользит пальцами по голубому манжету, обхватывающему её запястье, как браслет кандалов, и нарочито весёлым тоном уходящего на раннюю пенсию человека изрекает:
— Знакомьтесь, Лилечка, с моим приемником. Лилия Дмитриевна - Вячеслав Александрович. Вячеслав Александрович...
— Лилия Дмитриевна, - подхватив, как волна, кивнув, озарясь улыбкой, человечно-ласковой до неприличного и профессионально неэтичного, произносит он, и она по привычке протягивает руку для пожатия. Его ладонь оказывается слишком большой и слишком надёжной для её ладони. Она запоминает совершенно будничный свитер (пятница, напоминал впоследствии мозг, casual day), карие, как настоящий, а не поддельный грог, глаза, и очень горячую руку.
След от клейма между линиями жизни, жизни и жизни.
Слава так и происходил дальше - как процесс, не как явление, и то, что она вспомнила себя как женщину, а не как образцового менеджера по работе с клиентами, тоже было процессом, и смерть, которая, несложно догадаться, тоже - процесс, - начала отсчет уже тогда.
У Славы и его жены Кати, невысокой флегматичной блондинки неопределяемо за тридцать, трое детей. Они вместе с восемнадцати лет, и Лиле выпадает высокая, страшная честь.
«Я люблю тебя, - напряжение выше, чем на ЛЭП, - я буду любить тебя до конца, до самого конца, до последнего дня, но Лизке всего восемь, Катя не работает, я просто не...»
Я тоже, - скажет она в ответ - спустя один год и четыре месяца после первого рукопожатия. - Я тоже. Буду любить тебя. До самого конца. И даже немного после.
У них трое детей, и Лиля так логично выбирает старшего. В древности тоже отнимали первенцев.
Впрочем, выбирает не она, выбирает та, из застеколья.
***
Сеня - случается. Как явление, а не как процесс. Она сталкивается с ним на служебной автостоянке, где он дожидается отца - очень серьёзный, слишком прямоспинный мальчик в идеально начищенных ботинках (это смешно, он никак не может быть - твоим сыном). Она сбивается с шага, как-то мультяшно тормозит острыми игольными шпильками, спотыкается, щурит близорукие зелёные глаза.
Плохая копия с оригинала. Или, наоборот, список, превзошедший оригинал, как ученики призваны превосходить учителей. Строгая, ровная линия рта. Всё знающие, ни в чём не сомневающиеся глаза. Осанка того, у кого всё так преступно, так благословенно просто, черно-бело, арифметично, ясно.
Чей это голос - приглушенно-низковатый, подкожно-флиртующий, беззаботный, со стороны? Что за дикая тварь целится в мальчишескую глотку, в птенцово горлышко?
— Ты - сын? - Странная формулировка от незнакомой почему-то совершенно его не смущает, он здоровается, кивает, улыбается, и он так похож, невыносимо, до злобы похож и не похож одновременно, что дикая тварь исступлённо воет внутри себя, и Лиля глохнет от этих звуков - от вкрадчивости, от отчаянного стона - не сразу понимая, что вопрос принадлежит ей.
Что все эти звуки принадлежат ей.
Сене пока ещё восемнадцать, ей - двадцать шесть, он говорит спустя месяц: «Мне совершенно всё равно, какая между нами разница, это всё - предрассудки, понимаешь?»
Она отлично понимает.
Её непосредственный начальник Вячеслав Александрович смотрит на неё глазами собаки, угодившей под колёса автомобиля - или фараона, сидевшего на престоле своём и и не прислушавшегося вовремя.
***
Неслучившийся сын. Прозрачная абсурдность мысли: Сеня никак не мог бы быть её сыном, не родила же бы она в нежном семилетнем возрасте, но сейчас, снимая очки и устало потирая розоватый след на переносице, Лиля думает: моё лоно знало того, кто дал тебе жизнь. Особый уровень материнства. Преждевременное, опередившее, обогнавшее меня рождение, а я - кровосмесительница.
Она осторожно откладывает очки, закрывает книгу, смотрит, прищурившись, Сене в спину. Он сидит напротив, внимательно вглядываясь в монитор, одними углами губ разговаривая с многочисленными вкладками и двумя вордовскими файлами (он пишет курсовую). Лиля медленно опускает голову, расслабленно растягивается на постели, прижимается щекой к покрывалу, смежает веки.
Кровосмесительница. Жрицы - тоже кровосмесительницы разных кровей на одном жертвенном алтаре, потому что камень никогда не отмывается от предыдущей до конца.
— Давай родим ребёнка, - негромко говорит она.
Давай съездим на выходные в Суздаль. Давай закажем суши. Давай отдадим твоё зимнее пальто в химчистку. Давай родим ребёнка.
Будто мне слишком мало грехов.
Щелчки мышки и стук клавиш умолкают, но не резко, как-то плавно, будто Сеня намеренно сводит звуки к нулю постепенно.
— Я считаю, что сейчас, пока я ещё учусь, это было бы несвоевременно, - после паузы отзывается он - такой невозмутимый, что она сжимает кулаки, комкая скользкую холодную ткань, - но в перспективе я хотел бы. Давай подумаем об этом.
Давай подумаем об этом.
Лиля смеётся в душную постельную мякоть, вхлипывая и немо мыча от заразительного, искреннего, кристально весёлого смеха, Сеня оборачивается непонимающе, но она только улыбается ему.
Давай подумаем об этом.
Это действительно самая смешная шутка в её жизни.
***
— Но если ты забеременеешь, я не дам тебе избавиться от ребёнка.
— И что мы будем делать в этом гипотетическом случае?
— Рожать. Это всё изменит, но я буду с тобой - и ты будешь рожать.
В тот раз она и отмечает, что вкус его кожи - медовый, а руки, оказывается, от любви могут дрожать крупной дрожью - так же, как от смертного ужаса, и нет между ними никакой разницы.
***
— Только не говори мне, что это правда!
У него колющие глаза. Лиля чувствует, как наконечники копий жалят в бок, под рёбра и между, безотчетно опускает глаза, чтобы проверить, не расплывается ли по блузке маслянистый багрянец. Но её раны зияют сухо и бесцветно. Хватка чужих пальцев такая крепкая, что чудится хруст (сильней! ожи-ви ме-ня). Он может сломать ей руку, но, право слово, какая малость в сравнении с тем, что он уже сломал ей не жизнь - посмертие.
Потому что за грехи - расплачиваются в этом «пост».
— Мне больно, - по звуку проговаривает она, он резко разжимает пальцы. Под его глазами разлита свинцовая синь, набрякшая, как низкие грозовые тучи по осени, и на белках глаз, без того всегда розоватых, лежит частая, алая капиллярная сетка. Резкие линии справа и слева ото рта (огладить бы пальцами, разгладить, неужели же она - не смогла бы? одна она и смогла бы). Он плохо, неровно, пятнами выбрит.
— Только не говори, - задушенно повторяет он, - что это правда. Ладно он, дурак малолетний, но ты, ты, тебе зачем, что ты хотела этим... кому ты хотела...
Слава медленно выдыхает и закрывает глаза. Его кадык неровно дёргается. Лиле хочется поцеловать его до ломоты в теле, до зубной боли. Чтобы умереть здесь и сейчас, безболезненно. Но это слишком чистая смерть.
Что ты хотела этим - доказать? Кому ты хотела этим - навредить?
Ничего. Никому.
Женщина из мутного зеркала просто желает знать, чья она. Женщина решила смешать все крови в одном сосуде тела своего. Женщина хочет продолжить цепь, выковать новое звено, стать ближе жены и любовницы.
Ведь теснее крови - ничто, Слава, да, ничто?..
Лиля, даже не оглядевшись по сторонам, подаётся вперёд, качнувшись, будто подхваченная солёной волной, и жмётся губами к его горлу (горло птенца сберегла, видишь, видишь?) - под подбородком, словно примеряется лезвием. Под холодными искусанными губами действительно солоно.
Они с Сеней уже полтора месяца как женаты (больше не в тайне) и двадцать один день, как связаны по рукам навечно.
***
Когда Он, тоже - забиравший - первенцев, насылал на народ Египетский кары небесные, то, возможно, хотел всего лишь одного - стать понятнее и ближе. Внедрить память о себе навечно. На то «вечно», которое до самого конца и даже немного после.
Женщина по ту сторону, в зеркале, улыбается Лиле и прижимает раскрытую ладонь к мягкому рыхловатому животу. Уж она-то знает, кому приходится супругой - на ложе пышнее и нежнее земного, что через коридор, уж она-то знает, как смешивать крови в заздравных кубках.
Женщина по эту думает, что лучше было бы умереть.
@темы:
Ориджиналы,
Графоманство,
Фрейд бы плакал,
Гет
-
-
18.08.2015 в 07:30-
-
18.08.2015 в 09:43-
-
07.09.2015 в 00:03спасибо
-
-
07.09.2015 в 13:11Тебе спасибо.