— Слышишь, какая у нас тут паника? Завтра, говорят, доллар будет сто.
— Я ж говорила.
— Накаркала! Мои свадебные планы летят псу под хвост. Мы же хотели накопить к августу-сентябрю, а теперь, наверное, не получится.
— Ничего-о-о, Анька, сошьешь себе платье из шторы, прокатим вас на велосипедах в ЗАГС, потом картошки в мундире отварим, вам вон из деревни возят же, может, кто даже селёдки достанет, отпразднуем вам шикарную свадьбу! У меня бутылка спирта от дедушки заныкана.

— Доллар и евро растут, а МЫ С ТОБОЙ ЖРЁМ СИДИМ.
— А мы впрок. Скоро со сторублёвым хлебом жрать всё равно будет нечего, так мы как белые медведи.

— О, про дефолт заговорили. В банках, говорят, налички нет. А мне всё равно. Я ем марс. Я в домике.

— Юль, мы ж мелкие были, я вообще ничего про девяносто восьмой не помню. А ты помнишь? Что люди тогда делали?
— Ничего не помню. Но подозреваю, что всем просто было плохо.

Собственно, это всё, что я могу сказать, когда евро восемьдесят. Ужасное чувство того, что ты стараешься зарабатывать хоть какие-то копейки, но при этом понимаешь, что они тебя не спасают уже сейчас и не спасут в адовом (а он таким будет) январе, потому что с каждым днём эти суммы всё планомернее превращаются в пшик. Скоро рублями можно будет обклеивать стены, всё ж пользы больше. Чую, вернутся к нам миллионы начала девяностых. Поэтому пойду поем. Впрок.