Сидим в фойе, мама разворачивает программку и зачитывает вслух: «Премьера состоялась 31 октября 2014. Смело. Ничего ещё не состоялось. Что они». Когда три часа спустя мы выходили из зала, ответ уже был очевиден и эта строчка сомнений не вызывала:
ничего они, всё было верно - премьера состоялась. Премьера блеснула, как Катерина Грозы в фантазии Добролюбова, лучом света в тёмном царстве.
Это неслучайно не просто Тургенев, а Брайан Фрил, это не случайно - Отцы и сыновья, а не Отцы и дети. Это, казалось бы, чистейший литературный канон без попытки вытянуть актуальное (читать: модное, читать: возможно, несуществующее) дно. Однако постановка смотрится, как что-то до боли новое. Глоток чистой родниковой воды (из того - вдоль сцены изгибающегося - ручья). Вы идёте на спектакль по роману Ивана Тургенева и ожидаемо ждёте (ну, может быть, не так ожидаемо, если, как я, следили и ждали) тяжелых декораций дворянской усадьбы и пышных юбок героинь - а получаете... как ни странно, именно это и получаете, но в таком очищенном, обновлённом, облегчённом виде, что невозможно пожаловаться ни на излишнюю классичность, ни на неуместное осовременивание. Идеальный баланс аутентичности и свежести.
Сценическое пространство - помните картины теплейшего Станислава Юлиановича Жуковского? - нежное, лаконичное и насквозь пронизанное осветительским палевым солнцем. Яркие цветы - активный акцент левого края, греющие текстуры дерева, бутафорский минимум, дышащее, медовое пространство. Уют Дома (именно с заглавной, не дома конкретного, но Дома как философской категории) окутывает и обнимает вас. Это пространство любви - чистое, удобное, открытое для движения, но вместе с тем не схематичное, не абстрактное. Это вообще в полной мере относится ко всей визуальной составляющей, не только к сценографии, но и костюмам Ольги Поликарповой - угадываемый XIX век, не кричащий о своей
натуральности. А ещё очень важно отсутствие барьера между сценой и зрителями, поэтому что эта единая территория Сретенской сцены тоже работает за машину времени - когда тебя обдаёт волной воздуха от пробегающих мимо, когда тебе приходится поджимать ноги, чтобы не споткнулся Петр с чемоданами, - это предсказуемо и до гениального просто делает сопричастной.
{read}Данный сплав того и этого времён, как-то совершенно не бросающийся в глаза, - вообще одно из главных впечатлений от спектакля. Политична ли эта история? Определённо. Но если бы моя спутница не озвучила этого в антракте, я бы и не заострила внимания (а сейчас ведь так модно быть политичными). Цинична ли эта история? Так Тургенев, а за ним, думаю, и Фрил и прописывали историю циника (не равняю с нигилизмом, но в один ряд ставлю). О любви ли она? Бесспорно, она о вариациях её. Отцы и сыновья актуальны не «социалкой», не моралью о цинизме молодежи, даже не извечностью темы любви, - они актуальным тем, о чём Тургенев и говорит с нами уже полтора столетия - конфликтом детей, на определённом этапе стыдящихся родителей (ведь даже у Аркаши мелькает мелькает это - отцу - про «наивные замечания»), и родителей, не поспевающих за детьми. Это та самая правильная актуальность, без попытки найти какие-то новые акценты и изобрести колесо там, где уже расщеплён атом. Иногда не нужно искать от добра - добра. Иногда нужно, превозмогая все сопутствующие сложности, стряхнуть мёртвые слои с известной темы. Леониду Хейфецу и тем, кто воплощал историю на сцене, это удалось.
Безусловно, история центрируется на Евгении Базарове, нигилисте из нигилистов, и пусть, словами Аркадия, «Нас с Евгением пока всего двое», но Евгений-то уж способен заменить собою легион нигилистов. Разрушить, чтобы уже потом - создать. Выкорчевать всё, на чём общество зиждется теперь. Объяснить любовь физиологией. Составить список женщин, с которыми неплохо бы переспать. Аттестовать собственного отца, мягко говоря, некомпетентным врачом. Не ворваться в патриархальное бытие Кирсановых, переворачивая его с ног на голову, но проникнуть, впитаться в ткань этого бытия, на некоторое время завязав всё на себе, а после...
Ткань пропитана химсоставом и влагу не поглощает. Поэтому после - обрыв.Не тот гончаровский тёмный и роковой, а самый обыкновенный - оступился, упал, нелепая смерть. В случае Евгения Базарова - от тифа. По сути, не зря некоторые из специалистов считают, что скоропалительная гибель Базарова - следствие Тургеневской растерянности, некоего страха перед своим героем. Его Базаров получался слишком сильным, слишком убедительным, слишком рельефным и в чём-то - чересчур правым, слишком плотью от плоти своего времени и ветров перемен. Талант был сильнее писателя, и как бы Иван Сергеевич ни противопоставлял Евгению Васильевичу доброту Николая и благородство Павла Кирсановых, как бы ни рисовал он любимой свой тип дворянки в Анне Сергеевне Одинцовой, - всё же их рота не перевешивала яркого, бесспорно выигрывающего Базарова. Для таких личностей траектория может быть лишь одна - бесконечный взлёт на недосягаемую высоту. Базаров - первый студент, медалист, гений, политик, философ, притом человек с убеждениями, что вообще опасно и фатально, заканчивается очень хорошо или очень плохо, но обязательно ярко. После отъезда из дома Кирсановых он по всем логическим законам должен был победить эпидемию, вернуться в Петербург, блестяще окончить курс, собрать кружок (ох, как кстати и некстати здесь вспоминаются «пятёрки» Петра Верховенского; Иван Сергеевич Федора Михайловича не шибко жаловал, но предчувствие их роднило) - так вот, собрать кружок - и идти делать революцию.
Здесь взлётная полоса обрывается, обрубается оскалом недостроенного дорожного полотна. Нельзя - революцию. Достоевский понимал, что нельзя, не хотел, но знал, что она будет, и предрекал. Тургенев понимал, что нельзя, не хотел, но пытался эмоционально от своего предчувствия спастись (психологические защиты кланяются налево, кланяются направо). Всё мировоззрение, весь уклад жизни, все принципы её не позволяли Тургеневу логически развивать сюжет дальше, позволять Базарову строить дивный новый мир, но куда же его ещё девать, в огне любви не горящего и в воде домашнего уюта не тонущего? Он же даже на картонных дуэлях - не убиваемый. Нужно было что-то срочно делать. Куда-то его деть. Что-то решить. И Тургенев поступает авторски-предсказуемо - он скоропостижно Евгения Базарова устраняет посредством сыпного тифа. Теория о том, что он так нигилиста наказал, мне кажется всё же не самой убедительной, ибо героя своего он очевидно любил. Стержень в нём любил, его темперамент, его твёрдость, его моральную небезнадежность («Я мать мою очень люблю»).
Итак, потенциально большой человек Евгений Базаров, огненным залпом прошедшийся по быту двух провинциально-аристократических домов, умирает (как и предрекал себе - «А умру за этот народ я», только, быть может, он как-то иначе это себе представлял). Нигилист Базаров умирает. Все остаются. И здесь начинается самое интересное, потому что финал спектакля - это базаровское посмертие - оно долгое. Смотришь, продолжая получать огромное удовольствие, но в какой-то момент всё же думаешь: а не слишком ли это посмертие затянуто? Центральная фигура бунтовщика и разрушителя морали ушла, как же можно ещё тридцать, сорок, пятьдесят минут жить? Как вообще они, все эти люди на сцене, могут продолжать своё существование, если его нет, а ничего главнее него и не было? Сидишь. Думаешь. Отстранённо так, краем сознания. А потом тебя, как ту необъезженную лошадь, шибает ломом между ушей:
В том и суть. По крайней мере, я очень надеюсь, что это-то Леонид Хейфец нам показать и хотел. Тот, без кого жизнь уже априори не казалась способной вернуться в прежнее русло, умирает. Он едва всё не разрушил. После него все должны окунуться в хаос, ибо не зря же он был. Но нет. Страшно, неожиданно-ожидаемо, предсказуемо и непредсказуемо - нет. Жизнь идёт. Более того, она идёт не просто так, как и шла до, она становится ещё более прозаичной, ещё более будничной, ещё более мещанской. Аркадий женится на Катерине. Николай Петрович - на Фенечке. Павел Петрович сбегает от самого себя заграницу.
Змеится, течёт вдоль сцены река жизни, течёт и течёт, не иссякая, ровно, мерно. Она ударяется о загородивший русло камень лишь в одном месте - в отчем доме Базарова, потому что действительно несправедливо, когда родители хоронят детей, негоже отцам плакать над могилами сыновей. Противоестественно. Сердце обмирает, обливается похолодевшей вязкой кровью, когда видишь нежно-безумную улыбку Арины Власьевны и слышишь её речитативную молитву матери, потерявшей сына. О, какоы Юрий Соколов, о, какова Александра Ровенских! Стоя - аплодировать.
Но там, там, в доме, чей быт чуть не вывернул наизнанку Базаров, революции не произошло. Даже скорбная вуаль не накинута на полотно чужой жизни. У Кирсановых - две свадьбы и праздник урожая. Не вовремя пришедший, неуместная, чужеродная глыба Базаров, умерший четыре недели назад - всего! - забыт, как и не было. Фенечка учится барствовать (Фенечка способная, Фенечка отличница и учится скоро), Николай Петрович обзаводится праздничным пиджаком на безумный подкладке (это ведь - и тут уже совсем страшно - кровавый подбой), и только Павел Кирсанов, смутно что-то ощущая, беспокойно собирается в дорогу, прощается с прошлым, передаривает романтический перстень - да Анна Сергеевна, одетая в синее, но будто бы в траурно-черное, отрешенно улыбается в пол. Её боль прорвётся лишь раз, в разговоре с Павлом Петровичем, горячо и обреченно, потому что о настоящем, большом своём горе недодаренной, нереализованной любви, оставшейся перегнивать в душе, женщина всегда молчит.
По-настоящему верным Базарову остаётся лишь Аркадий, добрый, живой, «любящий людей и быть с людьми» (Господь с вами, какой уж тут нигилизм) мальчик Аркаша. Со своего зрительского места ты видишь и понимаешь сразу, ещё в сцене приезда: он Базарова любит, уважает, боготворит, он бы даже пошел - какую-то часть пути - за пыльным пурпуром его в суровом плаще ученика. Да только дороги у них всё-таки разные. Развилка была бы неминуема. Очень уж непохожие, один на сладком, другой - на горьком молоке убеждений взращенные. И чем дальше продвигается действо, чем жарче пылает Аркаша, тем острее ты понимаешь: между ними - пропасть. Настоящая. Вполне себе ощущаемая. Но именно Аркадий - такой другой - единственный, как ему, собственно, и положено, сохраняет преданность. И потому что, и вопреки. Его рефрен «Я поздно вернулся из Петербурга» - почти заклинание, преисполненное чувства вины.
Он не усаживается со всеми испить вина, не коротает вечера за чаем с вареньем. Аркадий от общего стола уходит - туда, в эти заросли цветов, один, и его голос - музыкальный голос оттуда - это протест. Но он - не Базаров, даже не отзвук его, у Аркадия другая база. Он искренне верит в то, что собирается продолжать базаровское дело и творить революцию, он горячится и он держится, течению жизни не поддаётся, но жизнь - вот она, всевластная, таки течет, в ней можно омыть лицо и руки, и твёрдая, действительно «с характером» Катя уже смотрит на него слегка укоряющим, знающим, берущим под надзор взглядом мудрой девушки, будущей мудрой женщины. Аркадий как никто осознаёт смерть Базаров - всё, финал, конец - и потому как никто желает жизни его делу, но: пойдёт ли, станет ли, сможет ли, а, главное, на сколько его хватит? Виднеющийся на горизонте ответ на этот вопрос столь печален, что озвучивать не хочется.
Аркадий Макара Запорожского вообще совершенно замечателен, а, главное, целен. В нём нарочитого, искусственного (чего можно было бояться) конфликта воспитания и нигилистических веяний нет, по нему очень хорошо видно: увлекательные новые идеи пройдут, сгладятся, он для них слишком мягок. Но человеческую верность другу он несёт до самого конца - сквозь противостояние с ним же, сквозь своё случайное, но фатально предсказуемое (неизбежное!) чувство к Кате, сквозь дуэль товарища и дяди, сквозь смерть.
Цельность характера - вообще то, что отличает героев, а, значит, и актёрскую подачу в этом спектакле. Базаров Сергея Беляева - истинно нигилист, циник, новый человек, так пугавший в своё время людей поколения Тургенева, воплощенное рацио. Беляев - актёр, подозреваю, с амплуа невротика (а у меня слабость к этой актёрской шкурке) - со своей подвижной мимикой, глазами больного горячкой, жестами, надменно закидываемой головой, тонкокостностью и абсолютным ощущением внутреннего стержня. Он предельно честен, откровенен до невероятного, завораживает, берёт за руку и уводит за своим героем (веришь в Дуняшино «Только бы поманил...»). Его Базаров знает себя и силы свои тоже знает - пока не приходится испытать их на женщине. Женщина отталкивает, но, что важнее, так при этом его пугается, зверьком забиваясь в угол, что понимаешь: вот она, его проверка на прочность, и вот он, голос, говорящий: всё ты о себе знал правильно, не твоя стезя - любовь. Сильный человек поддался любви, чтобы проиграть, а в итоге выиграл у неё подтверждение правильности своего пути - путём отчаяния.
Но и не оттолкни она - что было бы? Анна Сергеевна скажет после: «Надо было выходить за него», но принесло бы это счастье? Или Базаров изошелся бы насмешкой на «маленькую империю» жены? Или они замучили бы друг друга оба попытками перекинуть мост через зияющую пропасть между собою. А, может быть, глубину этой пропасти он преувеличил, она же была достаточна умна, чтобы всё понимать, и глядишь, глядишь... Но некуда глядеть. Истории революционеров - даже не случившихся - это не истории счастливых браков, и разрушающего начала в Базарове Одинцова пугается не зря.
Другая любовная, общая сцена Беляева и Натальи Палагушкиной (Фенечки), эта сцена с розами, - она, возможно одна из самых красивых во всём спектакле. Отчаяние Мужчины и Женщины витает над ними, воздух вокруг наэлектризован и зыбок, в ней - извечная обреченность-смелость женщины, шагающей в костёр, в нём - злая безнадежность человека, отвергнутого любимой женщиной, и стремление доказать себе что-то. Но на этом отрезке они сходятся, встречаются в своём поцелуе с какой-то дикой, горестной нежностью. В первый, единственный, последний раз. Любовная точка для Базарова, любовная запятая для Фенечки (с этого момента, думаю, она и начнёт свой путь к барыне - если не любовь, так уж надежность и статус, и нельзя винить). Палагушкина, кстати, чарующе красива, на самом её лице лежит печать какой-то невозможной в современном мире мягкой нежности, и перед моими глазами до сих пор стоит её прощальный жест в спину Базарову - эта вскинутая рука; самый, может быть, поэтичный и печальный жест женщины - мужчине. Безнадежный. Ласковый.
В сущности, писать дальше можно бесконечно, потому что выделить кого-либо актёрски, а кого-либо - отвести на вторую линию, невозможно физически, не позволят ни глаз, ни ухо, ни сердце. В Отцах и сыновьях важен каждый оттенок истории, жест каждого из героев. Люди на сцене влюбляют вас в свои роли. Так, например, я даже подумала грешным делом, что в Павле Петровиче Евгения Парамонова живого больше, чем в Кирсанове каноничном.
Отцы и сыновья, к слову, та постановка, после которой хочется придти домой и перечитать роман. Не просто сказать мельком «Я бы перечитала», а действительно взять в руки книгу и долго, вдумчиво, в ореоле янтарного света из-под абажура, просмаковать каждую фразу в тургеневском тексте, отыскивая для себя новые смыслы и новую нежность к героям. Это огромная заслуга поставивших и сыгравших - разбудить чувство к классическому, уже такому знакомому, низведенному до банальности произведению, исполинскими общими лёгкими вдохнуть в него жизнь.
Из недостатков? Вопрос, почему так часто были слёзы на глазах Фенечки (верю, что Наталья Палагушкина изумительно пластична эмоционально, и это могло столь массированно использоваться). А возможно, кстати, дело в слишком обильном, солнечно-желтом до белого освещении, из-за которого, кажется, красной сосудистой сеткой покрывались белки глаз актёров. Анна Сергеевна Натальи Коренной - иногда как-то слишком поэтично-томная (но так притягательно дышащая духами и туманами - и вместе с тем столь разумная). Высказанный выше вопрос про финал спектакля - столь длинный случайно или намерено? Всё же думается мне, что не случайно, и ручей продолжает течь и без революционера, и жизнь идёт, а Аркаша потоскует, потоскует - да успокоится. Но не забудет. Он тоже, хоть и созданный для передачи из одних надежных рук в другие надежные руки, - сильный, только иною, не разрушительно-стальной, не базаровской силой души, всеохватной любви и памяти.
Это была - и есть, и надеюсь, долго будет на сцене - честная (люблю это слово), искренне рассказанная, полная внутренней энергетической красоты история. Тургеневская эпоха, особый, обреченно-ласковый тургеневский дух, - есть всё. Всё, что может быть нужно.
Театр имени Маяковского по-прежнему не разочаровывает, пока лишь - ввысь и ввысь.