Это должен был быть пост о творчестве (бугагашечки), а будет снова о родном, о девичьем. В тему того, что «Я же как столько лет умудряюсь любить человека: тишь, а потом сообщение от получила - и Полозкова на две недели. Лично увидела - и Цветаева на два месяца». Понимаете, дорогие, я ведь как аквариумная рыбка, кажется: люблю, пока вижу, слышу или читаю, а как только объект уходит из сенсорного поля - вроде бы и утихает эта тоненько звенящая боль (так, чтобы не болело, не бывает вовсе). Я не забываю - о нет, было бы слишком хорошо. Я просто успокаиваюсь. Но стоит потом хоть одному случайному слову прорваться сквозь завесу - хоть звуку! хоть упоминанию - и плотину разносит в мелкую щепь, и снова сны, и снова имя (заклинание - заклание), и снова звон. «Сейчас всё ок, - говорю вчера Джорджу, - вообще ровно, но если увижу - будут два часа истерики». В этом вся я. Здравствуйте, меня зовут Мора, для меня всё каждый раз, как в первый день влюблённости.

А теперь, пожалуй, и о другом. Так всегда: увидимся мы с другом моим Джорджем, погогочем, распугаем цивилизованных людей в радиусе километра, пофантонируем о театре, недоличной недожизни, битниках, экзистенциалистах и сексологических исследованиях, а потом что-то западёт в голову крепко-накрепко - и вытянется важная ниточка.

— ... Ну, мне-то уже поздно что-либо из себя делать, а у вас с Линцом ещё есть шанс что-то оставить после себя. Битники вон как раз в двадцать с чем-то лет начинали. Но это по-любому должно быть связано с театром.
— А, то есть, новую пьесу мне всё-таки писать?

{***}Я спросила это усмехнувшись, с иронией. Но потом всю дорогу прокручивала фразу в голове. И постигла дзен. Некоторое время назад на меня накатил холодящий, сковывающий страх того, что графоманство моё, взлелеянное в кончиках пальцев, меня покинуло, и локальный неписун стал тотальным, и блажь ушла, и никакой я не фикрайтер, не писатель, не, свят-свят-свят, будущий Коляда в юбке. Что всё это было юношеским увлечением - и испарилось. Эта мысль подтачивала меня, отравляла. Я, знаете ли, эгоистично не хотела это отпускать, но настойчивые маленькие голоски шептали, что всё тлен и Шопенгауэр, забудь о райтерстве.

И вдруг вчера, возвращаясь поздним вечером домой, я четко поняла, что е-рун-да всё это, морок, чад, дымовая завеса. Что: то, что я не пишу уже дольше двух месяцев, ещё ничего не значит, это даже близко - не конец. Писательство как таковое, о чем бы ни шла речь, о каких объемах, - это не непрерывный процесс, не текст раз в два дня (иные критерии!). Это внутреннее состояние. И у меня оно сохранно (как высшая психическая функция; что-то вроде). Всё это никуда не уйдёт. Я буду писать. Через месяц, два или три, но что-то сложится из буквенной вязи на чистом листе. Навык не теряется безвозвратно, он тренируем, он вернётся на какой-то по счету странице (уйти с концами он может только клинически; это ампутация). Возможно, всё это сейчас - плацебо. Но плацебо тоже работает.

Вы даже представить не можете, насколько мне полегчало в минуту этого осознания. Прозрела Дао.

Неважно, уйдёт ли куда-то новая вещь или же нет (не уйдёт, конечно же; куда?), будет читатель - или его не будет. Важен только факт создания. Вот так, впервые начав марать ворд лет в тринадцать, к двадцати двум годам я дошла до осознания самоценности вещи. Не так плохо, у меня впереди ещё куча времени.

В конце концов, я всегда могу бросить написанным в пару испытанных огнём, водой и коктейлем Маргарита друзей.