Это должно жить. Знаете это щемящее, тянущее, щекочущее чувство - немножко соль и перец, втёртые в расцарапанную кожу - когда смотришь на полотна времен Высокого Возрождения или расцвета импрессионизма, когда слышишь Моцарта или Вагнера, когда идешь и видишь - Les Bonnes. Я не боюсь постановки в один ряд, потому что равняю не форму и даже не содержание, равняю переворот в сознании, равняю художественную ценность и силу воздействия. Это - должно - жить. Служанкам двадцать пять лет. Четырежды варьировался состав. Но - устами Бозина - пусть эта чертверть века будет младенческим возрастом, пусть Служанкам будет двести пятьдесят, потому что пока есть хоть один человек, способный выходить на сцену и закручивать эту воронку, - Служанки должны играться. Есть вещи, которые нельзя потерять, вещи, не создать которые было бы преступлением против мироздания, но у Романа Григорьевича с ним всегда была особенная связь, предельная чуткость, «наклон слуха». Можно как угодно относиться к бунтарю Жене и «эпатажному» (о, это клейкое слово) Виктюку, к ТРВ и его спектаклям, к актёрам этого театра, - нельзя не признать того, что внутри сосуда Служанок перетекает, как в колдовском фиале, сила. Её можно любить или презирать, не признавать - нельзя.

Вся моя любовь, вся их любовь, вся любовь всех залов на протяжении двадцати пяти лет, вся любовь Виктюка к своему детищу - и актёров-детей его - концентрировалась вчера на сцене. Было так хорошо видно, как они стараются отдать больше и показать - лучше: вот история о невозможности любви в рабстве у самих себя, вот история о шизофренической фантазии и высшей чувственности, вот распахнутые врата в синь космоса. Всё - вот.

{more}Это был крепко и слаженно сыгранный спектакль. Может быть, мой вкус слишком академичен, но для меня это были одни из лучших виденных Служанок (одиннадцатые, кажется, по счету). Классика их игры, классика вариаций и интерпретаций, и потому - именно потому! - идеальный баланс всего. Точная, филигранная выверенность дозировок, ингридиенты - щепоть к щепоти. Никто из них вчера не разрывал круга, не был для себя, партнёров и зала чем-то выходящим из ряда вон (что - хотя - так иногда феерично, ценно, распахнуто), но они были идеально гармоничны. Совершенное сочетание. Совершенная сыгранность. Будто специально для того, чтобы залу, в котором было много несведущих, не в чем было упрекнуть и не в чем было найти ошибку. Их и не было, этих ошибок.

Может быть - сразу, здесь же - была одна царапинка, моя личная, когда Клер вдруг стала слишком истерично-раздавлена, болезненно-надрывна, но - о связка, спайка! - тут же: «Тише, сестричка, успокойся...» - будто от пальцев Соланж тянулась тонкая ниточка к груди Клер, обвивающая её ребра, и - тишь, спад, глоток воздуха, выдох, опустившиеся плечи, покой. Более ничего не поймал мой взгляд, да и это было лишь вариацией на тему.

Мне очень нравится Мадам нескольких последних Служанок. Она становится по-настоящему отрешенно-насмешлива, почти суховато, неподдельно иронична. Она не смеётся над ними, своими служанками, намеренно, но с детской непосредственностью, поневоле превращающейся в насмешку, говорит о платьях, которые приходится покупать, о «Вы же любите теплые вещи», о румянах и реверансах друг другу. Это отстранённое удивление - не следствие её презрения, оно - следствие врожденного, неосознаваемого высокомерия, перемешанного с лимфоцитами крови; оно настолько естественно и безотчетно, что Мадам даже невозможно обвинить в нём. О, Мадам отнюдь не относится к сёстрам Лемерсье как к вещам, грязным зеркалам, пристанищу обносков. Они для неё - люди со всем набором чувств, но упрощенных. Она видит их до трогательного примитивно, не желая и не имея нужды смотреть глубже. Они же подыгрывают ей - с той же бессознательностью (или?), с какой она не допускает мысли о глубине их внутренних пропастей.

Но Нестеренко за эту морозно-ироничную, поддевающую, томно-высокомерную, упивающуюся своей любовью, скорбью и красотой Мадам отдельное спасибо. Он был прекрасен.

Соланж и Клер подыгрывают Мадам по одной простой причине: они словно бы очень явно осознали в некий момент: незачем её переубеждать, это смешно и бесполезно, не для чего доказывать миру, насколько они бездонны. Внешний мир, полный условностей социума, сословных границ и раз и навсегда утвержденных правил никогда их не признает. Так для чего мучиться и биться о стены этого мира, когда можно создать свой собственный, внутри самих себя? Когда можно дать шторам отпечатки своих плеч, полу - следы своих ног, воздуху - отголоски своего голоса, выдаваемого за чужой (который они вполне ведь имели право присвоить). И они создали этот мир - собственной черной, глубинной фантазией, мир изощренный и густо насыщенный красками, влечениями, событиями, страстями, особенной, концентрированной, мрачной красотой. Они сотворили вселенную, тем самым поднявшись и выше Мадам, и выше самих себя.

Беда именно в том, что эта высота была несовместима с их силами и возможностями, с их опытом и выдержкой. Они будто взобрались на самую вершину горы, тонкую и острую, как острие иглы, - не удержаться. Падение было неизбежно. Уход в фантазию стал слишком глубок. Они потеряли чувство реальности. Продолжая цепляться за её края судорожно ломающимися пальцами, обдирая ногти, они удерживались на самой грани еле-еле. Погибель тихо и мерно шла по их стопам, собирая в свою копилку забытые вещи, задернутые шторы, снятые телефонные трубки, несмытые румяна.

Тогда они предприняли последний шанс спастись и вырваться - закрученный в чрезмерно хитрый клубок, извилистый, похожий на ночной кошмар шанс. И здесь сразу: для меня, как читателя и зрителя, всегда была неоспорима истина: Соланж, старшая и сильная, действительно подавляла Клер, но в конце именно последняя вышла победительницей, именно ей хватило силы и понимания разомкнуть смертоносный круг. Но, может быть, дело не только в том, что в финале Соланж оказалась слабее, а Клер совершила рывок. Может быть, дело ещё и в разнице между выбранными путями. Это почти экстра- и интро.

Понимая, что под ногами осыпается земля, слушая внутри себя кошмарный скрежещущий вой, Соланж ищет спасения вовне, в мире внешнем, вещественном и действенном. Убить - убежать - поджечь - взять деньги - подать отвар - протянуть время. Всё это шаги реального, материального окружающего мира. И они не удаются, проваливаются, стопорятся по одной простой причине - их мир давно ирреален. И только Клер, тихо-робкая, послушная, трепетная Клер вдруг понимает: дело в них самих. Дело в их внутренней, на двоих, вселенной. Они - не кто и не что-либо! - концентрируют на себе водоворот событий, причин и следствий, они всё замыкают на себе. А, значит, они же - единственный выход для себя. Дверь сквозь собственное тело. И, осознавая это, именно Клер решается эту дверь распахнуть.

Не потому лишь, что она вырывается из-под гнёта Соланж (или, наоборот, поддаётся ему, слишком верно интерпретируя её посылы), дело не в том даже, что она оказывается девочкой со стержнем, - не только лишь. Она просто первая с кристальной ясностью, с хрустальной прозрачностью понимает: спастись можно через себя. Пока Соланж продолжает метаться и искать выход там, где его нет - о, сильная, на всё готовая Соланж, женщина с черными крыльями фантазии за спиной - Клер требует подать отвар.

Клер, максимального понимания Мадам для которой хватило лишь на «Ты такая странная девочка». Клер, хранящая у себя пачку люминала, Клер, забывающая смыть «Пепел розы» (тут - без кавычек бы...) с бессознательностью желающего быть пойманным преступника, Клер, любившая чердак и фантазировавшая о каторжнике, Клер, написавшая те письма, Клер, последними словами которой были слова о чашке из праздничного сервиза. Клер, разорвавшая все путы реальности и через себя освободившая их обеих. Победительница Клер.

И Соланж никуда не уйти от её решения; её живая, реальная, действенная сила не может противостоять этому единственному выходу. Подчиняясь и подавая Клер отвар, Соланж соглашается: иного пути нет. Цепь необходимо разомкнуть. Клер же - роковое (от безысходности и безвыборности) звено. Последнее действие, которое Соланж разыгрывает, это то ли лицедейство (о, сколь страшное), то ли пророчество, то ли сцена будущего, - это действие - её последняя дань Клер. Потому что всё, что она может теперь, оставшись одна, это доиграть до конца. До самого финала. До погасшего света. До последнего звука реквиема.

Это важная подоплека - и вчера она была особенно, на мой взгляд, прозрачна.

Бозин - гнев, мощь, почти издевательская насмешка и вместе с тем тончайшая нежность (созависимость Соланж и Клер - страшна). Солдаткин - трепет и робость, а потом вдруг - о, этот свой голос - капля горького, тоскливого яда. Оба - неизбежность и история страсти, боли, того, что грязь не любит грязи - любя против воли. Клер и Соланж - не кривое зеркало Мадам, они - кривые зеркала друг для друга и они отзеркаливаются друг в друге в бесконечном коридоре отражений. Именно потому они так противостоят друг другу - и так крепко связаны. Больше всего на свете люди ненавидят смотреть на самих себя, а Клер и Соланж - бесчисленность отражений друг друга, искаженных до последней степени честности (когда - в череде искривлений - всё в итоге отсеивается и очищается до первозданной сути). И то же - со зрителями. Мы не любим смотреть на себя. Мы не любим свои потаённые страсти. Свои подавленные влечения и нереализованные желания. Свои семь смертных грехов, раскрашенных временем и фантазией новыми сочными красками. Не любим и не желаем, но ни Жене, ни Виктюк, ни его талантливейшие актёры не спрашивают, они ставят - вместо четвертой стены - зеркало.

Смотрите, если сможете.

Вообще, по сути своей Служанки - это идеальный спектакль о том, что должен испытывать в зале зритель, о трех краеугольных С: Страх. Страсть. Сострадание. Это глубоко личное мнение, но мне в театре должно быть так - и Служанки дают это сполна.

P.S. А после был замечательный сюрприз, эти алые, как сердце, шары. И Роман Григорьевич, несколько раз подходивший к микрофону, и этот - в какой-то момент - дрогнувший его голос. И Лютвинский с его «Я так долго молчал в этом спектакле, что не удивительно, что мне дали слово первому», и Зуев, и «Аркадий Исаакович улыбнулся нам с небес», и лаконичный Солдаткин с его - залу: «Пока вы получаете удовольствие, мы тоже... нет, не так: пока мы получаем удовольствие, вы, надеюсь, получаете его тоже», и олимпийка Нестеренко. О, пусть будет ещё много, много лет, ещё много, много любви, ещё много, много оваций. Много, много жизни внутри этой магии.

Роман Виктюк рассказывает нам о любви. Это - главное.