Это выше моих сил, я не могу не рассказать о книге Веры Красовской о Вацлаве Нижинском. 1974-й год, Ленинград, в отделении издательства «Искусство» выходит книга с лаконичным названием «Нижинский» - и, о боже, что за чудо эта книга. Я не зря поминаю 74-й год, время Советов, идеологических предпосылок и хоть выцветающего, но ещё полновластного марксизма-ленинизма. А Красовская пишет художественную, яркую, детальную, глубоко понимающую книгу о творце (который после 1911-го года ни на минуту не ступил на Российскую землю, и как книгу не заклеймили за космополитизм - не понятно). Пишет, исходя из его внутреннего, а не из безлико-внешнего; никакой априорности вездесущего «Разум контролирует тело» в повествовании нет. Наоборот, она раз за разом, страницу за страницей упорно утверждает: основным двигателем творчества Нижинского была интуиция. Это эфемерное, неосязаемое, невзвешиваемое, отрицаемое материалистической идеологией нечто. Не влюбиться в смелость и необыкновеннейший уровень понимания в её книге просто нельзя. Они писала о Художнике - и знала это твёрдо.

Во-вторых, и нет, промолчать об этом я не могу, - книга удивительно толерантна не то что для 1974-го года, - даже для настоящего времени. Не имея возможности говорить напрямую не просто о сексуальной ориентации (такой «гуляющей» у первого и такой непреложной у второго), - о чувствах Нижинского и Дягилева по отношению друг к другу, она всё же о них говорит. Тонко, но прямолинейно настолько, насколько возможно, и в словах нет ни грамма осуждения. Даже ошибочные поведенческие паттерны обоих - личные и профессиональные - она рассматривает минимум с двух точек зрения. Книга эта анти-категорична, а это ценнейшее и редчайшее явление. Анти-категорична она, впрочем, во всём, кроме одного, - утверждения гения Нижинского, превзошедшего и опередившего своё время.

{***}В-третьих, думается мне, Красовская как биограф удивительно точно и с самого начала поняла безумие Нижинского. Не осудила, не опустилась до чеканного медицинского слога, сухого и жилистого, до диагностирования и разложения на элементы чистой болезни. Она поняла и осознала это безумие как бегство от свободы (языком экзистенциалистов), как спасение в самом себе, в новосотворённом внутреннем мире. Она настаивает: Нижинский спасся в безумии, и безумие это воспринимается для него только так - спасительно. Слишком много сложностей бушующей, вихревой, жестокой жизни, слишком многое толкает, ранит, бьёт под дых, - но оно, это сумасшествие, они, эти ласковые пальцы близящейся шизофрении, - уже - вот - тенью у висков. То, как она это безумие поняла, приняла, объяснила, познала, то, как она - биограф - дала своему герою полновластное на него право, - это драгоценность.

Книга невероятно красива по языку - переливчатому, лишенному автобиографической сжатости. Язык текуч и - при этом - лаконично-четок, без воды. Красовская говорит лишь по делу, лишь о самом важном, но рисует - красивейше - трагедию почти поэтическую. Гении опережают время, но время уходит, уходят и они, и ничего не остаётся, кроме памяти. Памяти, которая уже почти - фантазия.

И - да. Всё же - выбирая между двумя великими танцовщиками века XX-го, то и дело между собою сравниваемыми, - выбираю Вацлава Нижинского, предпочитая его Рудольфу Нурееву. Может быть, исходя из цветаевского «Поэт всегда должен быть на стороне побежденных», пусть я ни жилой не поэт. Сильные защитят себя сами, сильные найдут себе единомышленников. Слабые - нет. А в том, что Нуреев был стократ сильнее, энергичнее, смелее, твёрже Нижинского сомнений не возникает. Даже в финале - всё-таки! - Не СПИД победил Нуреева, а Нуреев - СПИД. Силой своего сопротивления, своей жажды жить и творить, своего невыносимого, горючего, на опасных чертах темперамента замешанного таланта. Нуреевым я восхищаюсь, преклоняюсь перед ним, - но не люблю, то есть - не принимаю. Нижинского же - полюбила. За слабость, неприспособленность к жизни, за робость, граничащую с патологией, за верховенство интуиции, а не знания (Нуреев о себе всё знал, как изначально богом в лоб целованный, Нижинский - не знал ничего и следа поцелуя не чуял; Нуреев, исходя хоть бы и из комплексов, во всём был уверен, Нижинский ни в чем уверен не был). Вацлав Нижинский творил чистое искусство - не привязанное к быту и не призванное удовлетворять обывательский голод. Творил, но так и не был понят как хореограф. Творил, но так и не был признан новатором.

Мясин, Баланчин, Лифарь - они ведь все - последователи (читать: последыши). Все они, великие, сделавшие имя мирового балета XX века, - шли по его, Нижинского, тропинке, обагренной нутряной кровью.

У Ван Данцига есть книга о Нурееве, носящая название «След кометы». Так вот, кометой был всё же Нижинский - какой короткий, какой болезненно-яркий полёт! Какое точное непопадание в своё время. И сколь великий дух - в смирении. В почти нечеловеческом, архичеловеческом смирении.

Гении всегда знают: они вне времени.

Потому что истинное искусство - вне времени вместе с ними, рука об руку.