«Бесшабашные, бесстрашные и бессмертные». Какой частый мотив - то, что именно это отличает людей - как класс живых существ, как чувствующих, как дышащих. Мы проживаем каждую минуту так, словно она последняя, потому что ни на секунду не забываем, что смертны, - вот он, парадокс. Впрочем, когда и кого это спасало, когда и кому помогало? Это не помогло ни Мите, ни Кеше, ни Жоре, ни даже таинственному ...ию (с - око отдам в залог - автобиографическим именем автора, ибо такие вещи - всегда автобиографичны). Наше бессмертие никогда нас не спасает, нас всё равно убивает и убивают - не потому ли, что именно бессмертные беспечны? - убивают время, обстоятельства, слова, жесты - или их отсутствие (как убил Митю страх жизни среди кошмара живого бытия - лучше не жить! - и как убила его смерть до жизни; как убили Иннокентия слова любимой женщины - да побойся бога, нет не боящихся смерти - и безумие матери; как убил Георгия отказ от себя, отречение от нутряного). Нас убивают - но в этом-то, возможно, и состоит главная наша награда. Высший дар. Есть - чем - жертвовать.

Людям больно - глубже, чем зверям. Белка - спектакль о том, что людям - больно. Потому что они люди.

{more}Что (кто) там - звери? Что (кто) - все эти оборотни? Действительно ли это история об оборотническом зверином заговоре - или всё только аллегория? Люди ходят среди волчьих битв и обезьяньих войн, задрав головы наверх и глядя на звёзды, люди - мечтатели, не вникающие в грызню. Кто тогда в этом случае - люди? Не о художниках ли речь, не о тех ли, кто ходит среди масс с их борьбой за простые блага - и видит лишь звезды? Художники не смотрят под ноги, их низ - горизонт. И тогда - закономерно - что есть Белка? Снова история о Массах и Творцах? О власти быта - и творчестве? О мире и художнике? Может быть. А может быть - это просто история о том, что талант, что след сухого божественного поцелуя на твоём лбу ещё ничего не значат, ничего не обещают. Сулят - но не гарантируют. Будучи талантливейшим из талантливых, будучи над горизонтом - всё равно можно убить себя самому (о, ничего для этого намеренно не используя) или с помощью другого (орудие, не убийца).

Мы шли на этот спектакль не то чтобы с подозрением, но - настороженные. Слишком авангардно по предпосылкам. Настороженность смыло с нас - сразу. Сюрреализм идеи? Да, бесспорно, но в этом случае - сюрреализм первоисточника, и притом лишь внешний. Мне отчего-то хочется настоять на иносказательности языка произведения (интуитивно; пока не читанного) и спектакля. Если отрешиться от потусторонней, бажовской сказочной фантастичности - история рисуется простой и безжалостной. А главное же - чудовищно человечной, гораздо глубже о людях и людском, чем может показаться на первый взгляд. Всего раз меня действительно толкнуло в грудь, вбросило в чистого Босха на сцене - ближе к финалу, на звериной мистерии, когда стало действительно страшно.

Впрочем, нет. Игра моей памяти. Впервые до холода страшно - так, что, закрыв глаза, конец не смотрела, а лишь слушала - стало на монологе Иннокентия. На этой истории, под выплёвываемый (горчащий? безвкусный) коньяк рассказываемой не другу даже - себе самому. Повторю слова из отзыва Катруси, но: они так молоды, они, игравшие на этой сцене, все так замечательно, почти преступно молоды, так откуда она, эта внутренняя жуть не просто поживших - отживших? Откуда они берут её, с какого дна черпают, с каких внешних стен соскабливают, насколько раздариваются - и как потом восполняют, потому что после этого я смогла бы лишь лечь ничком - и лежать недвижная. Страшнейшая из сцен, талантливейший, ударивший кулаком в живот Александр Бобров - и удар ввинчивается, ввинчивается, ввинчивается в самое нутро его голосом, его согбенностью, жестами его рук. Сцена тем более сильная, что силы мы до самого последнего момента от спектакля не ждали, и вдруг кто-то со сцены берёт тебя, скручивает в жгут и выжимает. Так - камни плачут. Когда уже нельзя не.

Ещё - тема и темы. Всё вдруг било в самую сердцевину. Било Катрусю - художника в ней - и било меня, потому что все - художники, но у кого-то - криски и холст, у кого-то же - бесплотное слово. Зачем рисовать, если есть живое? Так же: зачем писать, если есть живое, разговорное слово? Всё блажь, дичь.

А после - утрировано-простоватое, из говорка, - «А теперича рисуй! Рукой рисуй!» - и будто разжимает пружину. Теперь пиши. Можно. Всё можно, потому что люди бесшабашны, бесстрашны, смертно-бессмертны.

Но если у Катруси, этого моего Джорджа, самой больной стала тема художника, то меня в большей степени зацепило крючком под жабры другое. Первое - беличья сущность, которая неожиданно наложилась на моё собственное восприятие - и испугала. Поймите мысль: любое творчестве бесполезно, если не даёт отзвука, хотя бы тени его, тени от тени. Мой отзвук был в моём страхе жизни. Чего я хочу? Такого же - без претензии - невысокого, но безопасного места, не на виду, надежного и простого. Белке ведь не надо много. Спокойно, тепло, сухо, мирно, - войны не для таких. Даже звёзды не для таких. И это выворачивает меня, пускает мне тонкой струйкой соки - соль из слезных желез, кровь из маленькой ранки (укус-укус ли) на горле.

Горло этому спектаклю подставлять страшно.

Есть те, кто пробивает лбом стену обыденности (рожками - в каменную кладку). Есть те, кто ищет тишь и покой. Верного или неверного выбора нет, ни один не спасителен, ни один не опасен (опасны, в сущности, оба). Это вопрос сути - нутра - и выбора. Выбора, который пугает, когда смотришь на него со стороны (перед тобой ярко разворачивают полотно твоей сути. Ты беснуешься и рвешься из пут - сделать! решить! поменять! - а потом обмякаешь). Дальше - важность воплощения, формы, проводника (важность - Гермесова). В Дмитрии Сердюке на сцене есть поразительная смесь нежности и холодности, жертвенности и слепоты, наивности - и лукавства. Иногда это, как в известном выражении, то самое «Смешать, но не взбалтывать», вода и масло - воедино, но не взаимопроникая. Вместе, но отдельно. Безымянный ...ий, Белка, - не герой и не борец за справедливость, он просто рассказчик, равно смелый и пугливый, полный одновременно предрассудков и восприимчивости, оправдывающий и осуждающий, и ничто из этого не выглядит парадоксом, потому что такова суть людская (на людской в контексте спектакля - настаиваю).

К бесшабашности, бесстрашию и бессмертию я добавила бы абсурдность человеческой природы. Соединяемое несовместимое.

Рассказ Белки - рассказ прошедшего через царство теней, сквозь Аид. Почти - рассказ Орфея, отправившегося за душами друзей (цель на поверхности - отыскать виновных, цель второго слоя - избежать опасности для себя - т.е. узнать и предотвратить, цель нутряная, в которой не признаться и себе - рассказать, а, значит, обессмертить, прикоснуться к теням, а, значит, оживить). Притом: оживляют не только мёртвых. Иногда мёртвые живее живых (Митя ли?), иногда живые мертвее мёртвых (Кеша ли?). Жизнь и смерть снова - условности. Границы между государствами. Трудно-, но преодолимые. Рассказчик сам - восприимчив и нуждается в поддержке от теней (абсурд? ни секунды; тени могут быть сильнее живых, ибо - отрешились, заглянули за занавес).

Второй отзвук боли - Лилиана. Женщина всегда (всегда ли) хищница? Допускаю. Но когти ломки, оскал - слаб. Женщина всегда - подкожная нутряная боль в любви. Такой и была она, Лилиана Веры Бабичевой, игра которой сначала царапала нас с Катрусей. Мы особенно воспринимаем женщин на сцене, я - с большой придирчивостью. Женщине проще переиграть - и это случалось, очевидно не намерено, но - алмазом по стеклу. И лишь с какого-то момента - вдруг - нутряное, солидарное, над-зрительское да. «Я всего лишь хотела застыть рядом с ним, моим мальчиком, как муха в смоле. Только мой мальчик этого не хотел» - и кто-то воющий внутри меня, по Цветаевой и Бродскому раненный в живот какого-то вневременного мартобря, сгибается пополам. Тяжело быть Женщиной, Приходящей Самой, Подругой, Которая Ждёт. Ожидание - мучительно.

Из Лилианы и Мити никто не пытался сотворить историю любви, в этом не было визуальной внешней красоты, не было слияния - чувственного и внешнего (одна из сцен - слишком яркая ассоциация с Орфеем и Эвридикой в одной из постановок - танец двух тел в любви - совсем другой!). Была попытка женщины - и равнодушие мальчика, у которого болело иное (впрочем, потом - потом узел связался, смертно и посмертно, но мы помним: вера и ожидание - мучительны)

Помимо прочего Белка - спектакль о том, что людей нужно спасать. Люди нуждаются в спасении. В том, чтобы кто-то принёс им каплю хоть бы технической смолы. Но и требовать от людей слишком многого нельзя - люди слабы, люди боятся, люди, обещав, после не стреляются, и то не вина их.

Тихая жуть ото всех них, от Белки, Мити и Кеши - Сердюка, Тележинского и Боброва - особенно. В ком из них что было живо, что - мертво, что - человечно, что - бесновалось. Слишком много и слишком талантливо. Даже если были внутренние, изнутри телесной полости, царапины, недостатки спектакля, - они сгладились для нас с Катрусей значимостью и болезненностью тем, отзвуками личного и общечеловеческого, потоком живого, шедшего со сцены.

Действительно ли Белка - спектакль молодых для молодых? Мне сложно судить, потому что на первый взгляд, возможно, - да; но я вижу в этом слишком много людского вообще, вне возраста. Художники всегда будут слишком уязвимы (потому что - нарушение баланса: нечто в них так сильно, что остальное - слабо). Женщины всегда будут причиной боли - и главным заземлением для боли же. Ангелы-Хранители всегда будут терять нас в толчее, а мы - терять их (они в этом случае - несчастнее нас). Звериное и высокое всегда будут соединяться в нас даже против воли. Жизнь и смерть на вершине эмоций всегда будут условны до страшного. Вне возраста и вне фантастичности сюжета. Белка - царство контекстов и подтекстов, и притом не самых сложных - читаемых, что важно. Надо лишь хотеть увидеть и дать этому пройти сквозь себя, не защищаясь.

Ещё надо хотеть жить. Не потому что, а вопреки. Делать то, что героям Анатолия Кима в инсценировке Екатерины Гранитовой так и не удалось. Может быть, допускаю я, они завещали это нам: очертания сосен, душу камня, запах рыжиков, багрянец и золото листвы, неприязнь к насилию и принятие боли.

Хочется благодарить - и я благодарю.