Как минимум опрометчиво судить по одному роману, но, кажется, Алексей Иванов - это большая, живая современная проза. Моя радость, когда нахожу русскоязычного автора, живущего вот сейчас, не знает никаких границ. Его Географ - это настоящие люди, выхваченные за шкирку с улицы, их жизнь, хлещущая из жил, их смех и их истерики. И, конечно, это гротеск - в той идеальной дозе, которая заставляет балансировать на тонкой грани абсурда и одновременно понимать: всё реальное. Пульсирующее, дышащее; метаболизм внутри строк. Иванов - это язык. Гастрономические эпитеты относительно стиля - кажется, моветон, но здесь нельзя иначе: этот язык - вкусный, сочащийся нутряными жидкостями, будто горсть леденцов с начинкой, которую кладёшь на язык: в одном чувствуешь ментоловую свежесть, в другом - душно-сладковатую ваниль, а в третьем - почти перечную горечь, поочередно или одновременно. Алексей Иванов делает с русским языком то, что в моём восприятии в нашей современной прозе кроме него делают только Олди и Чижова - что-то, из-за чего хочется, воя в голос и кусая губы, немедленно идти и делать со словами что-то столь же красивое.

Это приходит не сразу. Лишь дойдя с его героем до второй (помнится?) части, до Нового года в какой-то теплушке, до невероятного описания того, что вокруг, - ловишь глазами эту раскрытую карту. Переплетение слов, так напитанное любовью к жизни, что вяжет рот.

{о трагифарсе, идеальных девочках и Святом Граале}Иванов - это так же трагикомедия высшего пилотажа, когда ты пять минут, как дикое животное, хохочешь в подушку и натыкаешься потом на косяки по всей квартире, потому что тебя трясёт и шатает от смеха, - а после в горло вдруг вливается таёжная строгая лирика, сумерки над затоном, шапки снега на фонарях, колют иглы жалкой, отчаянной, беснующейся, погибающей, рвущей зубами плоть, невыносимой, прекрасной человеческой жизни. Это сладко-горькая книга, клубок контрастов, сливающихся воедино.

О Маше Большаковой (из-за неё и пишется, представьте себе, пост). Пишущие, знаете эту беду фикрайтеров, да? Когда берёшь главных героев, выводишь их, а они оказываются картонными, лубочными; второстепенные - вдесятеро живее, интереснее, детализированнее, и ты хватаешься за этих второстепенных, начинаешь вести их, делаешь их центральными персонажами, ожидая, когда те, первоначально главные, ниспадут до вторых ролей - и вот тогда-то тоже станут интересны. Беда ключевых фигур. И Маша стала такой авторской бедой; откровенное имхо - она никакая. Алексею Иванову так хотелось создать для своего героя (и для самого себя) идеальную женщину, Лауру Петрарки, Беатриче Данте, что он именно такой её и создал. Идеальной. То есть, неживой. Слишком взрослая, слишком правильная, слишком разумная, говорящая мёртвым не четырнадцатилетним (как бы умна ни была, но!) языком девочка. У Иванова потрясающе живые женщины, даже те, что лишь мелькают - от любови детства Лены Анфимовой до холодной красавицы Киры, до Люси Митрофановой, которая в сотню раз живее совершенной Маши.

Я влюбилась в неё лишь в самом финале - в той сцене в кабинете перед экзаменом. За то, что пришла, за то, что откликнулась за его «Иди ко мне», за объятие, за вопрос о том, что дальше - но больше всего за то, сказанное собственной матери, «Да пошла ты», за ладонь, которую она прижала к его губам. Влюбилась в её отреченную женскую неидеальность, в царапины на гладком стекле. Вот тогда, в самом конце, она ожила для меня, эта девочка, бывшая до того лишь красиво раскрашенной вифлеемской звездой на праздничной ёлке - не в небе.

Может быть, ещё сцена в пекарне - но не тогда, когда она, оживая, вновь такая правильно-альтруистичная, шептала «Согрейтесь сами», и даже не в моменты её срывов до, когда она плакала под ливнем в грязи. Тогда, когда она, разморенная и поддавшаяся себе, заклинала их обоих этим любовным речитативом: «Я люблю вас, я люблю вас, я люблю вас...». Та самая неосуждаемая неидеальность живой женщины была в ту минуту в этой лишенной внутреннего рельефа девочке.

Впрочем, вероятно, это была своего рода цель автора. Он давал своему Служкину образ Прекрасной дамы для служения. Была в тексте одна потрясающе красноречивая, всё описывающая и вмещающая фраза, говорящая об отношении Служкина к Маше больше каких бы то ни было измученных «Я тебя люблю». «Но я не нарушу её», - сказал он себе. Вчитайтесь в это слово, перебросьте глагол из одного угла губ в другой. Не «испорчу», не «трону», не «оскверню», - «Я не нарушу её». Словно Маша - некая тонкая и хрупкая система, филигранный механизм, не терпящий вмешательства, словно она - мировая гармония, необходимый в его вселенной баланс, и нельзя качнуть чаши весов. Маша - не женщина по сути своей, не мечта, даже не случайно выбранный объект спасения (впрочем, и это тоже). Маша - его Святой Грааль, за светом которого он готов идти вечно - идти, чтобы не обрести. Он не Галахад, Грааль обретший, он - Персиваль, лишь лицезревший его - и большего не желающий.

Виктору Служкину нужно было прорвать сеть своих удач-неудач, нелепых событий жизни, женщин и любовей, - нужно было убежать в кого-то, скрыться в ком-то, - и так появилась Маша; быть ею могла любая другая. Страшно желая найти путеводную звезду, он находит её в этой девочке просто потому, что она единственная подходит для этой роли. Девочка, полная греха праведности, как он - греха бытия. Найдя идею всей своей жизни - идею поиска в человеке Человека, идею всеобщей любви людей и к людям, - Служкин не избежал того, чего не в силах избежать никто. Мы все центрируем свою любовь на ком-то, обвязываем её вокруг чье-то запястья алой нитью, потому что нельзя без конкретного объекта. Без конкретики любовь - абстракция, нужна отправная точка. Ни один Алёша Карамазов не осилил бы всемировой любви без неё, не осилил и Виктор. Он не то чтобы любит Машу - он делает её центром, оком бури своей любви к человечеству и жизни.

И не трогает её он тогда, в пекарне, не ради неё самой, не ради её чистоты, не ради её будущей, свежей, молодой жизни - и уж тем паче не из-за возрастной разницы или греха растления. Он не трогает её ради себя и для себя, из хрустального эгоизма человека, не желающего забыть. Незавершенные действия запоминаются лучше и помнятся дольше, и Служкин делает Машу своим незавершенным действием, пресловутым незакрытым гештальтом - чтобы помнить, чтобы унести в полости тела опухоль этого не сделанного. И сотворённое им «доброе дело» - сохранённая нетронутость этой девочки - это самолюбование того, кому нужна Лаура и Беатриче, но не Маша Большакова из «а» класса. После, когда он видит её на Последнем звонке под руку со Старковым, - что происходит там, внутри, ноет ли она, эта опухоль? Кто знает.

По итогам Географ глобус пропил - это книга о всеобъемлющем и всевмещающем, будто космос, человеческом одиночестве. Настоящем, таком, каким оно только и может быть - многолюдном.