Ощущение болезни не ушло. Зато ушло всё-таки появившееся вчерашним вечером предощущение праздника (будь упорной - заставь семью наряжать ёлку в десятом часу, когда все устали, как черти). Сижу, кутаясь в шарф («Сьюзан и кто-то/что-то там», спасающий меня весь декабрь; каждый день вспоминаю Линца и шлю воздушные поцелуи в неприлично далёкий Нижневартовск), и думаю о том, что год правда начался хорошо. И прошел хорошо. Я чертовски много успела за этот год, ребятишечки. А заканчивается он странно, тяжело, муторно, как долго не желающая уходить болезнь, когда ты уже вроде и готов встать с постели, но тело ещё слабое, да и врачи не велят.

В моей голове по-прежнему (удивлён ли кто-то?) - ориджиналы. Как дети-сироты. Как кукушкины птенцы. Те нервные - белое и красное, кровь и снег - двадцатые, Алёша Оболенский и Юра Рыков, колчаковский Омск и невозможность делать (не делать - тоже). Тот - неожиданным вбоквелом к Хранителям - текст о том, чего нельзя и никогда не будет можно, о волках и подранках; огненный всполох волос, сливающийся с блеском взмывающего меча, и чужой взгляд - жалость, жажда, запрет. Пока текстов - два. Это не предел, когда ты не можешь писать, - только думать. Оба - о равнозначности. Невозможность делать. Невозможность не делать.

Как говорила Скарлетт О'Хара: я подумаю об этом завтра. Или позже. Или вообще не.

Глаза режет от света, мерзнут руки, чай безвкусно-горький. Дни тянутся так медленно, что я чувствую какой-то подвох. И, кажется, повторяюсь, когда пишу это. Перечитываю собственные питеркасы. Если что - всегда можно сказать, что глаза слезятся от яркого света. Причина не в текстах, причина в сути, в вечной разъединенности, в вечном разминовении. Меланхолична. Тянет филососфствовать о больном и отчаянном.

P.S. Ещё соскучилась по Бозину. Очень. Это - от желания компенсировать.