О этот ужас, когда ты не знаешь, с чего тебе начать отчет. Поэтому я начну рубить с плеча и скажу две (из трех) вещи из линейки «Никогда не думала, что произнесу это». Во-первых, одно из главных впечатлений от актёрской игры: Карпушина и Дзюба - абсолютно потрясающие. Артист Саша (с) там более чем на своём месте; гармоничен в этой роли предельно, столь же гармоничен, как в Арлекине или КиЛ; прекрасная игра. Карпушина совершенно божественна, искренна, откровенна, трогательна и хороша; я предполагала, что она будет великолепна в роли Жюстины, но чтобы настолько - ах!

И да, Катруся уже полно и ёмко выразила мнение об игре Никульчи в одной фразе, но я всё-таки выскажусь. Моя проблема в отношении к актерским способностям этого человека в том, что для меня он всегда одинаков - что томный Иоканаан с его подкожным эротизмом, что пламенный Росс, что потерянный Шевалье, - они для меня эмоционально на одно лицо, для меня от них идёт совершенно идентичный посыл на уровне эмоций. Моя личная разгадка здесь очень проста, аудиал я, в конце концов, или нет. Это голос. Интонационно и фонетически, в плане звука, Никульча практически всегда одинаков. А для меня, повторюсь, как для аудиала звук несёт чуть ли не основную нагрузку. Думаю, все сейчас осознали, как меня пугало и веселило такое количество реплик в роли Огюстена-Симона. И поначалу, когда Огюстен только появился и заговорил, я внутренне прижала ладонь к глазам.

О любви и прочих бесах (с).Ремарка: я тот редкий человек, который любит эти никульчовские интонации и эти паузы там, где пауза не предусмотрена; любит в любой роли. Но: в ложке лекарство, в чашке - яд. Нельзя, чтобы это шло везде.

Облегчение, испытанное, когда эмоциональный посыл в зал стал меняться, было сродни катарсическому. Огюстен был хорош, когда яростен, но ещё более хорош он стал тогда, когда стал играть действительно слугу, вплоть до грани раболепства, нежно-жалкого. У Никульчи может быть хороший игровой диапазон; может - но я не знаю, нужно ли ему это и хочет ли он этого.

Впрочем, слишком много слов об Огюстене. Это не так важно, как:

Маркиз.

[здесь - что-то вроде вырезанного абзаца с неизменными признаниями, мелкая любовная дрожь сжатых рук, веки, дрогнувшие коротко и от рези; та любовь - и одно большое но].

О «но» - подробнее. Это вторая - наравне с великолепием Дзюбы в роли инспектора - вещь, в произнесение которой я сама не верила. Вторая по порядку; по сути и смыслу - первая. Я начинаю замечать в Бозине что-то не то. Ту самую - смилостивись, Боже - одинаковость, о которой упоминалось выше. Как сказала Катруся, она замечает её уже последнюю пару лет («Бозин стал играть совсем по-другому»), но у меня такого стажа нет, да и с определенной яркостью я начала замечать это примерно с лета. Особенно остро ощутила на недавнем Нездешнем.

Словно бы он долго, очень долго искал, как ему играть, а потом - нашел и закрепил. Ладонь, идеально нырнувшая в нутро перчатки. Ключ в скважину замка. Неровность к выемке. Идеальное, найденное для себя, совпадение. Так необходимая актёру модель игры. И всё-таки - даже она требует вариаций; вариаций гораздо более широких. А я начинаю видеть эту одинаковость, интонационную и пантомимическую, одинаковость голоса, движений и посыла - от спектакля к спектаклю. И это, как огонь, отшатывает.

Если бы я не любила - разве говорила бы всё это?

Но!

И как я люблю эти «но».

Есть спектакли, выбивающиеся из этого формирующегося ряда одинаковости. Для меня это прежде всего Арлекин и Саломея, и разгадка, скорее всего, в том, что спектакли эти и роли эти требуют ярости. Сложно держаться привычной каймы в ярости. Сложно, играя дикую (дикую - по первородности) нервичность использовать привычную модель игры. О Служанках я сейчас не говорю потому, что по своему смыслу этот спектакль абсолютно инфернален, он в принципе ритуален, кровь от крови и плоть от плоти шаманского театра (Саломея Служанкам в этом смысле очень близка, кстати), и говорить о Служанках надо отдельно; там Бозин исконно разный даже в своей больной соланжевской шизофрении.

Я думаю о нескольких вещах. О том, что Маскарад только поставлен, не нащупан, не прощупан, не пропущен сквозь. Что они сыграются, как и бывает всегда, спектаклю к десятому-двенадцатому, и тогда, где-нибудь через полгода, это будет нечто совсем другое. Бозин перестанет быть на сцене Бозиным и станет Донасьеном Альфонсом Франсуа де Садом, потому что кто ещё может суметь сделать это лучше него? Вопрос, бесспорно, риторичен. Думаю ещё о том, что, нащупав и столь прочно закрепив эту свою идеальную универсальную модель игры, он всё-таки станет её варьировать, расширять диапазон. Впрочем, он не может не; эти вера и надежда во мне безусловны, как -

Как вера и надежда, в общем-то.

Потому что я не знаю другого человека, умеющего столь безусловно творить на сцене ритуал.

Выдох. Далее.

Как ни странно, остался странный осадок и от Погореловой в роли Лакосты. Она, всегда столь априорно божественная, в этот раз будто выбивалась из круга. Вот парадокс: мы наивно ожидали бескомпромиссной безупречности от тех, от кого привыкли - как от Бозина и Погореловой, а удивили нас в плане гармоничности совсем другие люди. Нам казалось, Погорелова - потенциально идеальная Лакоста. После подумалось, что, возможно, Соляных, которую мы так же пророчили, была бы там уместнее. Или - да, да - это всё ещё вопрос сыгранности; вопрос восприятия «сырого» спектакля.

И здесь нужно сказать: и у Бозина, и у Погореловой шедеврально вышел финал. Бозин был по-неземному (не говорю: небесному, лишь: неземному; прародина - и ад, и чистилище, и небеса в равной степени) хорош в сценах, начиная с одиночества маркиза в тюремной камере, с той сцены, где «Гос-по-ди, при-ди ко мне, чтобы доказать мне, что я есть». И когда к нему приходит Лакоста, - начинается, наконец, магия. В этом их больном, карамельно-тягучем отчаянии в словах и жестах, в этих их похоронах.

Смыкающиеся над ними, лежащими рука об руку, деревянные створки, - это даже не иллюзия и не метафора. Это прямолинейность погребения всего того, что было между ними, между маркизом и его супругой, не сумевшими жить по карнавальным законам. Погребения чего-то и без того хрупкого и зыбкого, что оба так планомерно и невинно - невинно по-детски - разрушали день за днём. Под деревянным полом, сомкнувшимся над головами, с ладонями, опущенными на плечи, двое хоронят то, что можно назвать любовью. А можно - собою. А можно не называть вообще.

Этот финал, вплоть до сцены, когда де Сад медленно и тягуче, животно спускается под тревожную и больную музыку, в ало-синем свете, к залу - гениален и пробирающ.

Мучает только суть концовки. Пьеса Максимова, по моему скромному мнению, совершенно прекрасна, она понравилась мне очень - за исключением одной лишь детали - финала. Даже открытый финал - это всё равно всегда некая точка невозврата. Такой окончательной точки я в финале пьесы не усмотрела. Не знаю, чего я ждала - морали юным молодцам или искрометного афоризма, объясняющего смысл всего этого, - неважно. Не было ничего. Я ждала, что что-нибудь сделает с финалом РГ, придаст ему обоснованность, но и этого тоже на спектакле не уловила. Маскарад маркиза де Сада заканчивается для меня пока только чужой болью (маркиз и Лакоста, лежащие рядом, - перед глазами).

И это при том, что общий посыл, общий смысл, общая канва пьесы, её тонкая алая линия, мне очень нравятся. Беги от себя или не беги, отрезай себе руку или не отрезай, выкорчевывай из себя дурное - или лучшее - или не выкорчевывай, - всё это морок и сор. Человек остаётся собою, что бы он ни делал. Нельзя убить часть себя, хороша она или плохо, без вреда для целого. Маркиз де Сад в пьесе Андрея Максимова и постановке Романа Виктюка осознал это слишком поздно. Боли от смерти части себя, от убийства инспектора, было бы больше, чем боли от его жизни бок о бок.

***

Несколько слов о сценографии. Я, в сущности, абсолютная фанатка боеровской сценографии. Она всегда в меру минималистична, смыслосодержаща и в меру сюрреалистична. В сценографии Маскарада прекрасен общий концепт - подвижное полотно на заднем плане (чем де Сад - не проповедник?), эта деревянная лестница-площадка, вся в пятнах краски, ведра и бумаги в пятнах Роршаха. Меня только сбивало обилие ярких красок, в частности, на портретах за полотном. Сами портреты слегка смущали тоже. Но в целом - интересно. Неординарно. Шарада.

К слову, касаемо оформления и костюмов: сначала сквикнул, а потом понравился ход с париками:

Чем дальше, тем больше жизнь маркиза, этот маленький нездоровый праздник жизни в тюрьме-апартаментах, превращается в клоунаду. Прекрасно.

***

И, наконец, третье - после слов о Бозине и Дзюбе - замечание «Не-думала-что-скажу-это». Из октябрьских премьер последних лет, в последовательности Арлекин-КиЛ-Маскарад, Маскарад кажется вещью наиболее хрупкой, неустойчивой, готовой дать трещину; не смею сказать - слабой.

Не смею, но.

Я всё ещё люблю «но».

***

Фандомное. Это же надо было такому случиться, чтобы у нас оказались рядом, место к месту, места с девушкой Катей - дамы, это она на закрытии после Саломеи держала плакат с сердцем. Мир тесен и прекрасен в своих совпадениях. Побеседовали с ней о Всё о мужчинах (Катруууусь! Вот когда мне следовало заприметить в ней поклонницу ДМ - примерно на фразе «Я была, о боже, уже не помню, сколько, раз двадцать была?»), вспомнили лето и закрытие сезона. И здесь, к слову: я: «Саломея, лето, бла-бла-бла, Таня Кутало, бла-бла-бла», и тут Катя: «А вон она, кстати, Таня, - внизу, с Лёшей Нестеренко разговаривает».

Таня, если ты это читаешь, то да: я посмотрела вниз - и первая моя мысль: «Вау! Совершенно шикарная». Но потом я перевела глаза на Нестеренко и выпала из окружающей реальности; кто обвинит меня в этом? Как сказала Катя: «Никто».

А потом по проходу пробежал Ипатко, и жизнь вообще стала весела.

И, наконец, уже после спектакля увидели в фойе Лавренчука; самого умилительного и трогательного худрука за всю историю театральной Москвы, кажется (РГ никогда не в счет; он - за любыми рамками). Наш русско-польский Бьорн Диксгард по-прежнему похож на Мишку Гамми, носит шикарные бабушкины свитера и очки в дивных оправах и вызывает у Катруси плохо контролируемое желание пожамкать за щечки.

Апексимова была шикарна. Такова, видимо, была атмосфера вчерашнего вечера, - одна женщина прекраснее другой.

***

Роман Григорьевич на поклонах смотрел глазами добрыми и ласковыми, принимал цветы, резво перебрасывая букеты актёрам, и Бозин бодро и куражисто зачитывал текст поздравления от Ширвиндта («Кто прочтет это слово? Кто сможет расшифровать? А! Дру-га! Друга - восклицательный знак! Нез-на-ко-мое слово!»), и к сцене стекались не люди, - цветы, и - «Покорителю прекрасных хищников»...

Вчера человеку, сотворившему добрую часть нашего эстетического и эмоционального восприятия, исполнилось семьдесят шесть.

То есть - снова девятнадцать.

Всегда.