AyaKudo, драгоценный мой человек, прости за опоздание, но в моих жилах всегда текла тормозная жидкость, а не кровь. Мора кается и посыпает голову пеплом.

Золотая моя, поздравляю тебя с уже прошедшим Днём Рождения и желаю, чтобы на всё и всегда хватало сил. И чтобы вокруг были только те люди, рядом с которыми можно не бояться ни за свою душу, ни за свою спину. Ты чудесная. Люблю и целую.

И весь Париж к твоим ногам.

... а скромный питеркас - лично в руки.

читать дальше
Автор: Moura.
Фандом: The Chronicles of Narnia.
Название: И спросится.
Пейринг: питеркас, вестимо.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Посвящение: Айе ко Дню рождения. Будь счастлива, хорошая.

Выбирай: запоминать или стереть.
Что еще преодолеть? Я всё смогу.
Поражений больше нет, и нет побед -
От себя бегу к тебе, к себе бегу.

Андрей Хлывнюк.

У тельмаринцев всегда была особая память. Потомки пиратов и захватчиков, потомки тех, кто пришел и взял не принадлежавшее себе, они хорошо запоминали победы и хорошо забывали поражения. Каспиан Десятый никогда не жертвовал медью, всегда только золотом – он был готов не размениваться на меньшее и забыть всё, если бы кто-то предложил ему подобное.

Но милосердие ушло из мира, который якобы был заполнен им до краёв, давно. Милосердие ушло, а память осталась.

Ты ушел, а я остался.

***

Первым, что ему внушили в детстве, было: ты в ответе за тех, кто рядом с тобой. Это было правом старшинства, правом, а не долгом даже. Второе, что он усвоил, - человек делает себя сам. Это повторял отец, под это подгонялись обстоятельства, об этом говорила вся мировая история – тяжелые тома в кожаных обложках, золотое теснение, запах солнца и пыли; оказалось, так пахнет прошлое и такое оно на ощупь – шероховатая пожелтевшая бумага. Человек делает себя сам. Питер помнил об этом всегда – во всех мирах. Ему сказали самое важное. Не сказали только, как жить с перебитым хребтом.

Я ушел, а ты остался.

***

Память – крепленое вино. Она бьет в виски с первого же глотка, горько-терпкого и отдающего землёй и кровью, но память памяти рознь. Тельмар умеет помнить то, что считает нужным, и сегодняшняя ночь тому подтверждение. Это праздник начала, праздник высадки на новой чужой земле, праздник власти и победы. Имен тех, кто пришел на первых кораблях, уже не помнят – странно, они сохранили всё, что было до, но не удосужились сохранить памяти о первопоселенцах – но помнить сегодня не главное.

На берегу жгут костры. На берегу пьют вино. На берегу любят. Там кровь и песни. И рыжие искры взлетают в черно-синее небо, и девушки расплетают вороные косы, и гортанные голоса выводят полузабытые песни.

Его народ вспоминает первых, вступивших на этот берег. Или думает, что вспоминает, потому что это не день памяти, это день забытья, а ему хочется забыться. Сегодня короли ровня мастеровым, а торговцы – лордам. Сегодня все пьют из одних кубков и прыгают через одни костры. Сегодня все звезды – общие для всего мира и, может быть, там, в мире на порядок ином, они сегодня те же. Каспиан смотрит в небо и щурится на рассыпанное серебро.

Нарния укрыта ночью, как одеялом – легким и теплым. Тельмар укрыт дымом от костров и смехом людей, как вышитой жемчугом шалью. И Каспиан ныряет в это жемчужное сияние, не думая о том, что в каждом втором на освещенных факелами улицах ему мерещится тот, кого он когда-то знал.

Кого он целовал. С кем он простился.

Простился, но не распрощался.

***

Их письма подробны, но разнятся, как ночь и день. Эдмунд обстоятелен, четок и любит факты, в его изложении всё последовательно и ясно; он ироничен и иногда ядовит. Люси умудряется передать искристую радость и теплую, как летние прибрежные воды, грусть даже через ровные витиеватые строчки. Питер читает их письма внимательно, перечитывая дважды и трижды, спокойно, ровно дыша.

С миром, о котором ему пишут, он простился. Карта бита и заперты двери – а если ты не можешь вернуться назад, то иди вперед, а не стой на месте. Питер откладывает письмо сестры в сторону и смотрит в окно. Он равнодушен и к листу бумаги на своём столе, и к закату за окном, заливающему комнату расплавленным червленым золотом.

Если не можешь жить, когда тебе разорвали все жилы, то хотя бы сделай вид, что всё в порядке. Всё в норме. Всё так, как надо. Это ему тоже объяснили очень рано – как старшему и долженствующему отвечать за младших.

Каспиан перестал сниться ему почти сразу же после возвращения. И тогда он начал думать о нём, бодрствуя. И, выжженный изнутри, Питер старательно делал вид, что всё вернулось на круги своя. На драки он тоже перестал нарываться почти сразу. Они не спасали, да и ничто не спасало. Забыть нельзя помнить. Он не знает, где поставить запятую.

Человек создает себя сам. Он создал сосуд для пепла и праха, но об этом никто, никто и никогда не узнает.

Сожми зубы и живи.

***

Кто-то от всей души хлопает его по плечу, кроваво-красное вино вишнёвой лентой выплескивается из грубо выделанного кубка, а он смеется, не оборачиваясь, ни о чем не думая, ни о чем не помня и не желая помнить. Каспиан просит всего ничего – позволения хоть на один день забыть о том, что удерживает в своих руках страну, о том, что победы, поражения и розданные долги – это ещё не жизнь. Он не хочет, чтобы сегодня было что-то кроме тихого ласкового прибоя – так нежные любовницы шепчут на ухо, взвивающихся в бархатно темнеющее небо костров, терпкого винного привкуса на языке и людей, кружащих его в многоцветной круговерти.

Мир смазывается в сплошную полосу огней, блеска чужих глаз и бликов далекой луны на близком море. Каспиан смеется, откинув голову, и пьет до дна.

Сегодня он будет свободен какой угодно ценой. Потому что жить так дальше нельзя, непозволительно, самоубийственно.

Он хватает за тонкое смуглое запястье первую попавшуюся, у неё дерзкий смеющийся взгляд и изогнутые в улыбке губы цвета гранатовой нутряной мякоти. А ещё в её волосах всполохи лент, и все они, цветные, в отблесках костров кажутся ало-черными. Каспиану мерещится, будто эти ленты обвивают его всего, с ног до головы, врастают в кожу, а чей-то голос тихо шепчет словно бы изнутри: не помни. Не думай. Живи.

Он целует эту, чужую, отчаянно и долго, у поцелуя сладко-горький вкус. Так ныряют на глубину искатели жемчуга. Так поднимаются на эшафот приговоренные к казни. Так короли пытаются убегать от прошлого и, видят все высшие силы, этим мало отличаются от обычных людей.

Та, чьего имени он никогда не узнает, льнет доверчиво и жарко. Это не те губы, не те руки и не тот омут, который ему нужен, но того больше никогда не будет, поэтому надо брать, что есть. Менять золото на медь – право слово, не по-королевски, но могло быть и хуже.

Или это уже просто – дно.

Моё собственное дно, где нет тебя и нет жизни, а есть только память и желание согреться. Под этим палящим солнцем, видят боги, мне вечно холодно, Питер.

***

Римское право классического и постклассического периодов, республиканский период и период принципата, - всё это укладывается в его голове в понятную и четкую структуру, он полюбил юриспруденцию именно за это – за наличие каркаса, фундамента, за то, что всё можно разложить по полкам. Это меньше всего похоже на него и куда больше было бы похоже на Эда, но человек создает себя сам, а ему хочется устойчивости, ему хочется понятности и не хочется пустоты. Питер устал от импульсов, срывов и слов, за которые потом нужно отвечать. Он вообще устал отвечать за что-либо, но если никто, роме тебя, не в состоянии нести твой груз, неси его сам. Значит, он для твоих плеч. Значит, так надо. А если ты сломаешься на полпути – ну, этого в плане не предусмотрено. Иди дальше.

И он откидывает голову к откосу окна, прижимаясь виском к стеклу. Солнце неистово золотое, от него больно глазам и тепло подставленному лицу. Тепло – это хорошо.

У Питера Певенси продуманная на годы вперед, донельзя правильная жизнь. У Питера Певенси университет и классическое право. У Питера Певенси младшие, от которых он отделен океаном, но за которыми всё равно нужно следить и за которых всё равно нужно бояться, потому что они ещё могут возвращаться. У него всё хорошо. Очень хорошо.

И тогда он перекатывается лбом по стеклу и морщится, как от боли.

В этой идеальной, красивой, взрослой жизни не хватает всего одной детали, но эта деталь – единственная – на его личных весах перевешивает всё остальное.

Где ты, будь ты проклят и будь проклят я, где ты – и почему не здесь. Почему я – не там, где ты.

Человек делает себя сам… человек не может предусмотреть всего.

***

У неё горячая кожа на шее, за воротом вышитой блузы, переливчатый смех и ловкие пальцы. Она пахнет чем-то сладким и тянет его за руку дальше от костров. Он идёт, не думая и не просчитывая на два хода вперед, он от этого слишком устал. Он заслужил передышку. И тепла заслужил тоже.

Каспиан замечает этот золотой всполох краем глаза, проходит мимо, а потом что-то словно толкает его между лопаток – и он оборачивается. Старинное золото чужих волос – пропускал сквозь пальцы и сжимал в горсти – это сон и бред, к тому же среди тельмаринцев почти нет светловолосых. А потом думать становится поздно, потому что он даже издалека узнает лицо – чеканный профиль монет, надменный поворот головы и – одновременно – совершенно мальчишескую улыбку.

Он замирает на месте, ничего вокруг не слыша и ничего вокруг не видя, не чувствуя тонких женских пальцев, сжимающих его ладонь. Он видит только гибкую мужскую фигуру, взлетающую над рвущимся к звездам костром. Он слышит только короткий победный смешок.

Он хочет позвать по имени – и не может, потому что морок не имеет имени.

И срывается с места.

***

Солнце касается линии горизонта. Оно прощается с почти минувшим днём долго, последними рыжеющими лучами целуя кромки деревьев, рассыпая по земли длинные протяженные тени. Оно знает, что вернется.

Питер кривит губы, усмехаясь почти зло. Надо быть сильным – и он умеет быть сильным. Надо забыть – и он забудет. Только не сразу.

Ему вдруг становится сонливо. Воздух вокруг словно мягче, а легкий ветер, взявшийся непонятно откуда, доносит запах дыма и сладкий, кружащий голову аромат цветов, распускающихся только под луной – тяжелый, пьянящий. Питер хочет открыть глаза и сказать: не в этом мире, но сил почему-то ни на что нет. Потом тихо-тихо, на самой границе слышимости, достигают слуха голоса и музыка. Струнный перебор и мелодичный звон, чужой смех и чужой шепот – так шепчут только ночами, только любимым, лихорадочно, нежно, неустанно, знакомо. А потом он чувствует прикосновение.

Чьи-то пальцы ласково и осторожно, словно боясь разбудить, убирают со лба светлую прядку, скользят по лицу – от виска и ниже – и замирают на губах. Питеру хочется рвануть вперед, что-то сказать, что-то сделать, но это ведь сон, редкий хороший сон, и он не хочет просыпаться. Ещё меньше он хочет верить, что не спит.

- У меня ничего не получилось, Питер. Я проиграл памяти и проиграл тебе.

Голос реален до абсолюта – и Питер всё-таки подается вперед.

***

Никого. Нигде. Он отдал бы десяток лет жизни, корону, всю кровь тела своего, лишь бы только ещё раз увидеть и прикоснуться. Сегодня, в ночь огня и неба, сливающегося с морем, это было бы возможно, это могло бы случиться, но гнаться за призраками глупо. Каспиан замирает у самой кромки воды. Мокрый песок на ощупь – шелковый.

Привиделось. Придумалось. Так бывает, когда с тобой говорит твоя память.

Я клялся не забывать. Я клянусь заново.

***

Когда Питер открывает глаза, комнату окутывают сумерки. Больше не пахнет ни дымом, ни кружащими голову ночными цветами. На него обрушивается почти совершенная тишина, невозможная в своей первозданности. Он один. Абсолютно один среди затопившей комнату сини.

Вернувшиеся сны бьют в грудь больно и метко.

Я клялся принять как данность. Я сызнова клянусь выжить.

***

И спросится с обещавших.

@темы: The Chronicles of Narnia: Caspian\Peter, Фики, Друзья, Позитив, Слэш