Сонечка, дорогой мой, светлый, хороший человек. С Днём Рождения, и пусть дороги твои будут легки, а беда обходит стороной. Пусть глаза твои если и блестят от слёз, то только счастливых. Целую тебя крепко - через все расстояния. И кидаю к ногам это бескрайнее разноцветье - со всей моей любовью.

Подарок. Не стреляй в пианиста, он играет, как умеет, - потому что тема

Там, где ветер вычищен, свеж, черняв,
Там, где желтое солнце хрустит поджаристо,
Господи, верни мне хоть немножко меня.
Пожалуйста...
Аля Кудряшова.

Она спотыкается об упавшую с постели подушку, чуть не падает, шипит сквозь зубы что-то крайне неодобрительное в адрес этой спальной принадлежности и оглядывается. Слава спит, как спят дети – крепко, сладко и безмятежно, так, наверное, спят ангелы, если вообще спят. Она заправляет за ухо длинную светло-русую прядку, а потом так и застывает, не убрав от лица руки – замирает, потому что разглядывает его, любуется, почти просит прощения. Просить прощения у спящих легко, им не надо смотреть в глаза.

Слава что-то шепчет во сне, морщится и шарит по постели рукой. Её он не находит, обнимает сбившееся одеяло и спит дальше, а Насте всего секунду – очень долгую – становится тягуче-больно где-то за грудиной. Она абсолютно не отдает себе отчета, когда подходит к постели и осторожно целует его в лоб, убрав челку, потом – в плечо, потом – между лопаток. Он поводит плечом, а она отстраняется, закусив губу, и, подобрав туфли, так и выходит из комнаты, держа их в руках, осторожно ступая на мысочках, чтобы не потревожить. Непреодолимая нежность – вот и всё, что она может ему дать.

Ничего страшного, если Слава проснется. Просто в последнее время она старается как можно реже встречаться с ним глазами – в конце концов, выдержка человеческая не бесконечна, а она всего лишь человек, и при том явно не цвет расы.

Дверной замок щелкает тихо и отчетливо. Ей почему-то кажется, что так должен начинать отсчет таймер. Или завершать. Тут уж – кому как повезло.

***

Он хороший. Такой хороший, что может свести челюсть, что зубы ломит, как от слишком холодной воды. Подруги возводят к небесам очи и прижимают к груди руки; за эти полтора года она уже устала слушать, как ей повезло, она отлично знает это сама. Так повезло, что ещё немного – и в самую пору вниз головой с первого же моста. Потому что когда тебе в ладони вкладывают такое, ты не имеешь никакого права бросить это оземь и раздавить каблуком; когда тебя так любят, ты не имеешь права обмануть. А именно этим она и занимается. И довольно талантливо.

Врать получается хорошо – всем, кроме себя, всем, кроме…

- Ася, - оклик негромкий, низкий, бархатным мужским голосом. – Садись.

И она, вдохнув и выдохнув, ныряет в сумеречную полутьму автомобильного салона.

- Что он?

- Спит.

- И когда уходила?..

- И когда уходила, - эхом откликается она.

- Молодец, - он кивает, а она поворачивает голову, вся как-то вскидывается, и глаза её на минуту из спокойно-серых – тревожные и больные, какие-то изумленно яростные. Но он смотрит на дорогу и не смотрит на неё; на стекло падает мокрый мартовский снег, и автомобильные дворники с тихим скрипом смазывают его в сторону. Там, в мире, который остался вне тихого джаза и запаха крепких сигарет, весна. Она уже плохо помнит, что такое весна. Говорят, это когда хочется жить. Говорят, это когда всё начинается заново.

Что ж. С «заново» у неё всё в полном порядке. С бегом по кругу – это к ней.

Она продолжает смотреть – прямо и устало – на мужчину за рулём, благо, что ему, видимо, всё равно. На висках уже пробивается снежная седина, волосы – соль с перцем, ей, правда, так даже нравится; он чисто выбрит, воротничок бел и от него пахнет дорогим парфюмом, впрочем, как и всегда, он вообще не дает себе слабины, только вот глаза – давно не спавшего, мешки и синева. Лицо вообще какое-то нездоровое, он кажется старше, чем есть. А она смотрит. И смотрит. И смотрит.

- Ась, ты есть хочешь?

В последний раз она еле вчера днём – и, да, она хочет. По крайней мере, должна, ведь все нормальные люди испытывают голод, это естественно. Она кивает, и он включает поворотник.

Здесь тихо, уютно и прекрасная итальянская кухня. Она могла бы разрекламировать этот ресторанчик в арбатском переулке всей Москве – на правах постоянной клиентки – да только вот никто не должен знать, когда и с кем она здесь бывает. Настя размазывает по тарелке то, что до этой процедуры было пастой карбонара, иногда отпивает из бокала терпкое красное вино и молчит. Она, кстати, вообще не понимает, зачем он всё ещё возит её по этим ресторанам, барам, тихим кафе на пять столиков. Как будто им всё ещё нужен какой-то период ухаживаний, как будто она ещё не выходила из ванной, одетая в одну только его расстегнутую рубашку, и как будто не было рук, хватающих её за запястья и тут же тянущих к себе – такой, как была, с мокрой головой и полотенцем в руках, с запахом чужого мыла на коже. Как будто она запомнит, какая эта паста на вкус. Как будто она вообще ещё может чувствовать вкус.

- Ася, поговорим?

Он смотрит на неё через стол цепко и жестко – некогда, наверное, ярко-синими, а сейчас какими-то выцветшими глазами. Она понимает всё и сразу, уж к этому-то она была готова, отодвигает тарелку, скрепляет в замок руки и смотрит в стол. На уютно-домашнюю скатерть в красно-белую клетку.

- Ты ведь не глупая и сама всё понимаешь. Мы с тобой заигрались, девочка, - и если ему кажется, что голос, пониженный почти до шепота, как-то смягчит сказанное, то он крупно ошибается, но ей уже, в общем-то, всё равно. – Ты замечательная, ты очень красивая, Ася, с тобой хорошо, но…

Трель звонка заставляет её вздрогнуть – ну, хорошо, что хоть какие-то реакции остались в этом теле. Он нетерпеливо достает мобильный, смотрит на дисплей так, словно там высвечивается «Призрак покойной бабушки», и отвечает.

- Да. Нет… Слушай, чего ты меня спрашиваешь, зови кого хочешь… конечно, зови! Только если этот твой Лёха опять нажрется в хлам, а потом придется обивку менять… - на том конце связи – хрипловатый, заливистый хохот. – Ну, ты меня понял, в общем. Что? Не дозвонишься? Ну так звони ещё! Всё, давай…

Он откладывает телефон в сторону, поднимает на неё глаза – она не заметила, как судорожно сжимала весь разговор в пальцах салфетку – и заканчивает оборванную звонком фразу:

- С тобой хорошо, ты мне была как подарок, но кроме Славки у меня больше никого нет, всё, единственный. Он тебе, кстати, никак не дозвонится. Говорит, ушла и не попрощалась…

Настя каким-то механическим жестом опускает руку в карман, вынимает телефон и смотрит на погасший экран. Разрядился аккумулятор. Бывает. Всё бывает. Даже, например, так, что она умудряется полтора года встречаться с необыкновенным, будто небесами посланным парнем, и год спать с его отцом.

Неисповедимы пути твои, да, Господи?

***

Он довозит её до дома, до самого подъезда, как и раньше, только сейчас это почему-то кажется преувеличенно важным и преувеличенно ненужным – может быть, потому, что в последний раз. Они не прощаются, ему не до сантиментов, а она просто не знает, как, и нужно ли вообще, и не хочет, наверное. Просто кивает и открывает дверцу.

А потом таймер отмеряет последнюю секунду – и что-то щелкает уже внутри. После, может быть, рвется какая-нибудь артерия, потому что глаза вдруг заливает прозрачно-алым, и она резко оборачивается, хватается руками за отвороты его пальто и целует. Враз неумело, нелепо, тычась губами то в подбородок, то в углы рта, дышит через раз и как-то всхлипами.

Ей хочется сказать: зачем ты сделал это тогда? Зачем ты меня позвал? Зачем я с тобой пошла? Но она молчит, целует и молится каким-то своим богам лишь об одном: пусть сейчас, когда всё это закончится, она поднимется к себе, упадет, как пришла, на постель, заснет и больше не проснется – и не будет ни хорошего голубоглазого мальчика Славы, нежно целующего её в висок, ни этого человека, за которого она цепляется, как утопающий за обломки.

Когда-то она просто не сумела противостоять – то ли опыту, то ли силе, то ли просто чужому решению, которое не требовалось оспаривать. Сейчас надо сделать то же самое, но, видит бог, этот год её подточил.

И в какой-то момент она просто перестаёт понимать, отталкивают ли её эти руки или притягивают ближе.

***

Три дня спустя она смеётся над чьей-то шуткой, откидывая голову, и у неё из рук чуть не выпадает бокал мартини. Слава обнимает её за плечи и тянется поцеловать – она отвечает протяжно и неторопливо, потому что спешить им некуда. Громкая музыка, накатывая волнами, бьется об стены, Славкино двадцатиоднолетие в самом разгаре, ей свободно и хорошо, она немножко пьяна и очень весела.

Но когда его мобильный разражается шедевром техно, и Слава, чуть пошатываясь, бредет в коридор, шикнув всем «Отец!», она первая замолкает. И почему-то мгновенно трезвеет.

… странно, от её волос всё ещё пахнет чужими крепкими сигаретами.

Он ведь поступил очень правильно, он отдал ей и мальчику, говорящему сейчас по телефону, то, что им и принадлежало, - друг друга. Настя смотрит в стену широко распахнутыми пустыми глазами и понимает: он не учел одного. Что она уже давно принадлежала ему.

@темы: Ориджиналы, Графоманство, Друзья, Позитив