Автор: Moura.
Фандом: фэнтези-ориджинал автора
Ariane «Чародеи».
Название: И кто-то играет в нас.
Тип: гет.
Пейринг: АМ/ЕС, НБ/ЕС.
Рейтинг: PG-15.
Размер: мини.
Предупреждение: AU. Возможно, ООС.
читать дальшеГора горевала, что только дымом
Станет — что ныне: и мир, и Рим.
Гора говорила, что быть с другими
Нам (не завидую тем другим!).
Гора горевала о страшном грузе
Клятвы, которую поздно клясть.
Гора говорила, что стар тот узел
Гордиев — долг и страсть.
Марина Цветаева, Поэма Горы.
Ещё два, три, четыре раза и она просто разучится реагировать на эту сигнализацию, скоро ей станет всё равно, скоро, но не сейчас, и когда предпринятые Беловым меры безопасности дают о себе знать, она подается вперед, неестественно прямо держа спину, и настораживается. Никита идет к дверям первым, и его нарочитое спокойствие не в состоянии обмануть даже младших. Илья встает у двери, прикрывая его, а Лиза с какой-то мучительной, больной, подкожной тоской думает о том, что всё это когда-то успело стать автоматизмом – эта настороженность, эта выверенная на тренировках стратегия поведения, этот бесшумный шаг, эта готовность нападать.
Ещё она думает: когда же всё это закончится. Встает и выходит из гостиной.
И когда сигнализация затихает, а ещё через минуту Белов вводит в дом главу СДЧ, она не думает уже ни о чем кроме того, что мир сошел с ума, а все они – вместе с ним. И она, и почерневший лицом, с резкими складками у жестко отчерченных губ, Никита; и вымокший под дождем у ворот Андрей Минсаров.
Они все больны. Давно, глубоко и неизлечимо.
- Рита, младших наверх, - тихо и ровно приказывает-просит она, и девушка с тонким надменным профилем почему-то не возражает, только замирает у лестницы, сжимая ладонь своей подруги, и тогда Лиза повторяет: - Наверх, я сказала.
Рита уводит тех, кому не надо знать об их госте ничего сверх уже известного, и Лиза краем глаза с какой-то внутренней усмешкой замечает, как выверено, будто на учениях, встали по кругу остальные. В этом есть какая-то незамутненная издевательская ирония – обступили, как на облаве, взяли в кольцо, боятся, готовятся к бою, потому что привыкли, что в кольцо берут их, потому что привыкли ждать угрозы, но она одна здесь почему-то верит: угрозы нет. К ним пришли за помощью. Как всегда – тот, от кого подобного можно было ждать меньше всего. Тишина хрусткая и трещащая, как белый шум. От неё закладывает уши, и Белов не выдерживает первым. Констатирует:
- Минсаров.
И тот поднимает голову, смотрит на него слишком яркими на бледном осунувшемся лице глазами, сглатывает и произносит тихо и глухо, так, будто боится, что сорвется голос:
- Мне необходимо поговорить с дочерью Серебрина, - переводит растерянный, больной взгляд с лица на лицо и, остановившись взглядом на Лизе, тихо, просящее спрашивает: - Это вы?
- Это всё, что вам нужно? – Интересуется Никита, и в голосе у него металл, тщательно сдерживаемое раздражение.
- Мне необходимо поговорить с дочерью Серебрина, - словно заново прокрутили пленку, бесцветно, на автомате повторяет Минсаров, медленно закрыв и открыв глаза. – Я пришел к вам сам. Один. Дайте мне поговорить с дочерью…
И Лиза, которую всю вдруг пронизывает острым искрящим током – брезгливости или жалости, резко прерывает его, боясь этой очередной, в третий раз той же, фразы, этого воспаленного взгляда:
- Я – дочь профессора Серебрина. Пойдемте. – Она поворачивается спиной, делает шаг к гостиной и чувствует, что нет ни ответа, ни движения, ей почему-то тяжело оборачивается, но она поворачивает голову и с каким-то механическим равнодушием отмечает, как напряжен Белов, как сжаты в кулаки руки якобы расслабленного Ильи, как цепок Димин взгляд. Ей почему-то становится неуютно, она не может вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя в собственном доме как дома, а не в закрытой военной части. Она всё отдала и доверила им, она никогда не училась твердости, потому что не видела в этом смысла, но сегодня кто-то пришел к ней, к ней одной, и если человек хочет говорить – они поговорят. Наедине.
- Андрей Леонидович, прошу вас. Никита, Илья, Дима, оставьте нас одних. Дима, объясни Варе. – И, не глядя больше ни на кого, обняв себя руками за плечи, проходит в гостиную. В конце концов, это её дом. В конце концов, она слишком устала. За её спиной Минсаров быстро расстегивает нервными пальцами пуговицы промокшего насквозь пиджака. В стекла бьется ливень. Лиза смотрит в темное окно, не видя в нём ничего.
… Странно, какими иногда оказываются наши враги. Мы склонны преувеличивать благородство и любовь друзей, и так же преувеличиваем жестокость и бесчеловечность врагов. А враги иногда оказываются просто людьми, не лучше и не хуже других, порой даже вызывая жалость – стыдную, неловкую. Андрей Минсаров сидит перед ней, ломая в замке крепко сцепленных рук пальцы, и с его потемневших мокрых волос медленно стекает по виску капля воды. Она думает о том, как смешно жить.
- Говорите, - просит она, потому что ей невозможно молчать, и он кивает. Лиза дает ему ещё минуту, чтобы собраться с мыслями, обещая себе, что через минуту подобной тишины встанет и выйдет, и пусть будет, что будет, но гость, которого она не ждала, заговаривает.
- Елизавета… Елизавета Викторовна, - он дергает плечом, прочищает горло и, выдохнув, поднимает на неё глаза. – Если мне не поможете вы, мне не поможет уже никто. Не за себя прошу, мне для себя уже ничего не надо, сам всё испоганил, только помогите Лёше, он же не виноват, что я плохой отец, он же ещё ребенок, Елизавета… Викторовна…
- Постойте, - она чувствует, как хрипнет голос. – Не понимаю. Чего вы хотите?
- Возьмите к себе Лёшу, - почему-то шепотом просит он, глядя ей в глаза.
- Что?
- Лёшу, - повторяет он, словно она не расслышала. – Я им не могу верить, понимаете? Они обещают, что ничего с ним не сделают, а я не верю, я когда-то не поверил вашему отцу, потому что был идиотом, а сейчас поумнел и я им не верю, понимаете? Они его найдут и уничтожат, они всех уничтожат, всех вас до одного, но шансы всё-таки есть, мизерные, глупые эти шансы… - Голос затихает, он закрывает руками лицо и молчит, а у Лизы всё холодеет внутри. Она хмурится, и лицо её, изборожденное напряженными морщинами, перестает быть красивым.
- Подождите, я правильно вас поняла: вы просите нас взять к себе вашего сына? Кого же вы так боитесь?
- Их всех, - тихо отвечает он, не отнимает от лица ладоней. – Деньги, деньги, проклятые деньги, много денег, Елизавета Викторовна, они уже в горле стоят – эти деньги, я на них как на привязи, я слова не могу сказать. Он обещает не трогать Лёшу, а я не верю, я этой мрази давно не верю. Возьмите его. Пожалуйста. Лёше нигде хорошо не будет, вас же всех на убой готовят, но тогда какая разница – там, здесь… а, может, вам повезет, может, вы выкарабкаетесь – и его вытянете. Я вас прошу! – Вдруг жарко шепчет он, и глаза его, больные, глянцево-яркие, смотрят на неё, словно плавят кожу.
Какая ирония. Какая дивная ирония.
- Почему я? Вы говорили с моей подругой Варварой, вы могли бы снова обратиться к ней. В конце-концов, затолкали бы её в машину во второй раз, вам же не привыкать. - Она встает и, не разнимая рук, скрещенных на груди, проходит по комнате. Минсаров, следя за ней взглядом, смотрит слегка растерянно и почти с интересом.
- А вы здесь умеете быть злыми, Елизавета Викторовна. Это хорошо, это правильно. И ваша подруга вместе с тем молодым человеком, простите, имени я не знаю, действительно очень нам помогли, я никогда не забуду. Но это сын, мой сын, понимаете? А ваш отец – он же был прав, во всём прав, а вы же… вы же дочь своего отца? – Вдруг с надеждой спрашивает он, и она поворачивается к нему. Надо сказать правду, но что-то не позволяет, и она роняет в тишину – твердо и равнодушно – само собою разумеющееся:
- Конечно.
Он выдыхает, опускает голову, нервно запускает пальцы в волосы и молчит.
- Мне надо обсудить это с другими, - она пытается говорить мягко и решительно одновременно, впервые в жизни понимая, как это трудно. – И ещё мне надо посмотреть на мальчика.
- Нет, - он качает головой, - я не могу. Я не могу привести его сюда. Вы не понимаете…
- Я всё понимаю, - обрывает его Лиза. – Но я должна посмотреть мальчика. Не здесь, так где-либо ещё. Организуйте встречу – где угодно, на любой нейтральной территории. Я должна знать, кого привожу в дом своего отца.
В мой дом.
- Да, - Минсаров выдыхает. – Да. Разумеется. Вы правы, Елизавета Викторовна. Я организую. Есть квартира… у нас, в городе. Я вам позвоню, можно?
Она кивает, быстро записывает на странице первого попавшегося под руку журнала номер своего мобильного и вырывает её. Он аккуратно складывает рекламку противопростудного препарата и убирает её во внутренний карман пиджака.
- Спасибо. Спасибо вам, - произносит он уже на пороге, а она не отвечает ни слова. Её просто научили помогать – в принципе, это всё, чему её научили: делать как надо.
***
- Чего он хотел? – Темный силуэт отделяется от стены, и Лиза закрывает уже приоткрытую дверь своей комнаты. В коридоре полутемно, но всё-таки отчетливо видно, как недобро горят у Белова глаза.
- Помощи, - отвечает она, и это самая чистая правда из всех возможных.
- Глава СДЧ – от нас?
- Не язви, - устало просит она. – Он просит нас принять его сына.
- Само собой, ты отказалась.
- Нет. Я сказала, что мне надо посмотреть на мальчика.
- Зачем? – Она знает этот короткий изумленно-непонимающий взлет бровей, она знает, когда Никита готовит отповедь, а когда запрет, но помимо всего прочего она устала слушаться – даже его, и можно позволить ему говорить. В сущности, это ничего не изменит.
- Чтобы знать, кого я сюда привожу, - вкрадчиво поясняет она, как неразумному ребенку. – Спокойной ночи, я очень хочу спать. – Она открывает дверь и ступает через порог, когда он хватает её за запястье, задерживая, и резко спрашивает:
- Ты что, глупая, не понимаешь, что это значит?
И тогда Лиза видит, что взгляд его, по-прежнему недобрый, недобр отнюдь не по отношению к Андрею Минсарову.
***
Интересно, - думает она, - что сделало его таким. Откуда в человеке, решившем когда-то создать Совет по делам чародеев, великолепнейшую и масштабнейшую социальную организацию, эта нервозность и ломкость. Лёша, светловолосый мальчик со слишком взрослыми глазами и напряженно сжатыми губами, старательно отвечает на вопросы предложенного ею теста, а она смотрит в сторону, в соседнюю комнату, на дверной проем, мимо которого ходит от стены к стене его отец, скрестив на груди руки и кусая губы.
Московская квартира Минсаровых охраняется надежнее, чем Форт Нокс, их сегодняшняя встреча окружена тайной большей, чем смерть президента Кеннеди, и ей нравится подбирать эти глупые сравнения, потому что это отвлекает и заставляет не думать ни о чем, кроме дела – кроме мальчика, сидящего напротив и иногда сдувающего со лба легкую пепельно-русую челку. Мальчик хорошо развит, психически устойчив, не владеет контролем силы и хочет жить, как живут все. В общем-то, мальчик идеально впишется в их нынешнюю компанию.
Лиза улыбается ему, кивает, просит продемонстрировать силу. Лёша хмурится и демонстрирует. За стеной его отец нервно впивается пальцами в волосы, меряя шагами комнату. Такая жизнь, - думает Лиза, - такая жизнь.
… - Олег, отвезёте Лёшу в школу. Встретите у дверей и доведёте до крыльца. За мной вернётесь часа через полтора, - он захлопывает крышку мобильного, и из глаз и голоса в мгновение уходит спокойная выдержанная властность. Так и живут двойной жизнью, и кому, как не дочери Виктора Серебрина, знать это лучше других. Она мастер спорта по двойной жизни, она мировая чемпионка в дисциплине «делать вид, что я – как все». Никто не обещал, что будет легко.
- Что? – Вдруг переспрашивает Минсаров, и Лиза поворачивает голову. Последнюю фразу она произнесла вслух.
- Никто не обещал, что будет легко, - повторяет она, и начинает быстро собирать сумку – нервно, роняя то карандаш, то зачем-то вынутый кошелек.
- Вы его возьмете?
Даже если бы она делала это только для проформы, даже если бы она никогда не собиралась приводить в свой дом сына главы СДЧ, сейчас она могла бы передумать, потому что нельзя лгать, когда тебя спрашивают так, нельзя обмануть того, кто зачем-то так верит тебе.
- Да, - кивает она. – Скорее всего, да. Я думаю, Лёша готов к тому, чтобы жить и учиться у нас. С другими проблем не возникнет, этот вопрос я улажу. Остается определить, когда вы сможете перевезти его к нам. Или мы – за ним придти.
И тогда он внезапно судорожно выдыхает, уже таким знакомым жестом закрывая лицо, и оседает в кресло. Лиза никогда не видела плачущих мужчин и, растерянная, застыла напротив. Она протянула вперед руку опасливо, словно собираясь погладить против шерсти хищника, и коснулась его лба. Медленно провела ладонью по волосам. Она стояла рядом, гладила его по голове и думала, что мир действительно безумен, что всё в нём перевернулось вверх дном, и где в этом новом мире её место – не понять.
Иногда женщина должна переступать через себя, чтобы быть сильной; иногда мужчина не выдерживает и становится слабым. Иногда мы всё-таки такие люди.
Минсаров вдруг поднимает руку, перехватывает её ладонь и прижимает к своему лицу, мокрому от слёз. Лиза вздрагивает.
… Она уходит спустя несколько минут, когда они оба прячут глаза, когда ему стыдно за слабость, а ей – за жалость, когда обоим хочется извиняться – и оба не говорят ни слова, потому что их слишком много.
***
Он звонит ей два дня спустя. Тем же вечером она, Варвара и Дима забирают мальчика у одной из станций метро. Вся жизнь тринадцатилетнего Лёши Минсарова, умеющего воплощать предметы, уместилась в один чемодан и одну спортивную сумку.
Она ни словом не обмолвливается с Беловым. Она хочет верить, что сама принимает решения.
***
Телефонный звонок будит её, когда она только успела уснуть. В последнее время она спит тревожно и беспокойно, и мелодия будит её сразу.
- Да.
- Здравствуйте, Елизавета Викторовна, - голос приглушенный, тихий. – Как там Лёша?
Она садится на постели, укутывая одеялом плечи, и смотрит в окно – на тени, отбрасываемые деревьями на залитый фонарным светом сад, на черное и бело-голубое. На часах четверть двенадцатого.
- Всё хорошо, Андрей Леонидович. Не надо волноваться. Алёша занимается, Дима его тренирует, они ладят. Вы ведь можете ему звонить, вы звоните? - Спрашивает она.
- Я звоню.
Пауза долгая и тяжелая, как старое пуховое одеяло – до удушья. Лиза кусает губы, смотрит в пол, тянет из простыни нитку. Надо что-то говорить, но как объяснить отцу, что собственный ребенок не может быть с ним в безопасности, она не знает.
- Пообещайте его защищать, - вдруг требует он.
- Насколько это в моих силах. Обещаю. – И она думает, что теперь они снова будут молчать, но он вдруг продолжает:
- Елизавета Викторовна. Я в городе. Можно с вами поговорить?
И она кивает, хотя он не может этого видеть.
Через сорок минут чужая машина останавливается у одного из элитных жилых комплексов, и водитель открывает ей дверцу автомобиля. Она действительно не хочет ничего анализировать. Она готова поклясться, что не хочет понимать, что происходит.
***
В этой картине есть что-то, что заставляет её морщиться – открытая бутылка, полупустой бокал, распахнутый ворот рубашки и галстук, валяющийся за креслом. Сизые круги под глазами давно не спавшего и щетина на щеках давно не смотревшего в зеркало. Она вдруг понимает – всё и сразу, и ей хочется спросить, как давно он заперся в этой почти не обжитой квартире, где до сих пор пахнет краской, как давно он сидит здесь, глотает виски и звонит сыну. Как давно он отвечает на звонки сотрудников и инвесторов сообщениями о внезапной болезни. Ей даже почти интересно, какие именно он придумывает отговорки.
Но вместо того, чтобы спрашивать, она бросает на пол сумку, кидает сверху жакет, проходит в комнату и говорит:
- Если это не касается дела, я уйду через три минуты.
Минсаров поднимает голову и смотрит ей в глаза.
- Вы – добрая, Елизавета… В-викторовна… Это вас погубит, - обещает он, залпом опустошая бокал и морщась.
- Как вас? – Спокойно интересуется она.
- Как меня, - сдавленно сообщает он, пытаясь рукой нашарить на столе блюдце с лимоном. – Я ведь хотел как лучше, понимаете вы? Чтобы всем было хорошо – и правительству нашему, с-с-сукам продажным, и людям, и вам. А получилось, - он криво усмехается, - как всегда. Они меня просто уберут, когда я перестану быть нужен, ясно? Уберут и глазом не моргнут, только бы Тату с Мишкой не трогали… - Он, опираясь на подлокотники, с трудом поднимается на ноги и, пошатнувшись, хватается за край стола. – А, впрочем, не тронут, Татка скоро сама… уйдет… и правильно. Зачем ей муж, который ничего не смог, одного сына спровадил к чужим от греха подальше, второго любить так и не научился, а она же, ну, ни в чем не виновата, у неё силы-то – почти ничего, а я знаю, что её виню, понимаете, Е-ли-за-ве-та? Потому что если б не она, мои дети были здоровые, мои дети… - Он запинается, трясет головой и падает обратно в кресло. Отдышавшись, вдруг спрашивает ровно и буднично: - Мерзко?
- Очень, - честно отвечает Лиза. – И ещё. Мы не больны, - и в голосе её звенит сталь.
- Нет, - тихо отвечает Минсаров. – Вы – нет. Лично вы – нет.
Этот жест у него – всеспасающий, она его уже выучила, но закрыть лицо и не видеть кошмара вовсе не означает, что кошмара нет, время детских пряток давно прошло, а мужчина, не сумевший защитить ни женщину, которую любил, ни своих детей, ни дело всей жизни, этого так и не понял. Лиза подходит ближе и, взяв его за запястья, отводит ладони в стороны. Глаза его широко распахнутые и влажные, доверчивые, в них больная, топкая тоска. Он снизу вверх смотрит ей в лицо, а потом шепчет:
- Почему не все такие, как вы.
И Лиза понимает: пора уходить.
***
В четвертый раз она видит его день спустя. У ворот института к ней подходят и очень вежливо просят пройти. И она ничего не спрашивает, и идет, и садится в стоящую за углом машину. Рядом, не повернув головы, - осунувшийся, выбритый до синевы, с истончившимся лицом Минсаров. Первое слово, произнесенное им –
- Простите.
И Лиза выдыхает, закрыв глаза, и тихо говорит:
- Как я устала.
Тогда он, наконец, поворачивается, к ней.
- Как я устала, - медленно повторяет она. – Как я у стала от вас с вашими истериками и вашей неопределенностью, как я устала от ваших звонков, вопросов, слез. Как я устала доделывать чужую работу, решать, что-то искать, кого-то о чем-то просить. Если бы вы только знали, господи боже мой, как я устала тянуть всё это на себе – и вас, вас тоже вместе с вашим Советом и вашими проблемами. До идите же вы к Варе, к кому хотите идите, только меня оставьте в покое, зачем вам дочь Серебрина, зачем вам… - Она вдруг замолкает, морщится и отворачивается. Сквозь тонированное стекло майский день кажется выжженным, обугленным.
Рядом чувствуется движение, он вдруг подается вперед и ближе, касается пальцами её лица, поворачивает к себе её голову и говорит – вкрадчиво, уверенно:
- Вы – это вы.
И она дергается, отстраняется, и прикосновение исчезает.
- Я – функция, - тихо отвечает Лиза, и он почему-то судорожно выдыхает.
- Выпейте со мной кофе, - после паузы просит Минсаров.
- Вы же знаете, - она пожимает плечами, ломко и остро усмехаясь, - нам с вами никак нельзя появляться на людях вместе. Я чародейка, исчадие Ада, вы не забыли?
- Я хорошо варю кофе, - кашлянув, негромко и нарочито небрежно сообщает он, отворачиваясь к окну. И она отключает все инстинкты, буквально вопящие об опасности, она отключает все рефлексы. Она действительно устала, она действительно готова ехать туда, куда её повезут.
Машина трогается с места.
***
Он действительно хорошо варит кофе. Кофейный запах, насыщенный и горьковатый, почему-то всегда её успокаивал – может быть, потому что отец очень любил кофе – и, может быть, потому что она так и не научилась его варить. Минсаров, закатав рукава рубашки и ослабив узел галстука, разливает по чашкам горячий, ароматный кофе, а она сидит на этой почти стерильной, металлически-белой кухне и смотрит ему в спину. Ей почти неинтересно, зачем ему нужны эти встречи и почему её номер – первый в списке его звонков. Ей неинтересно, что сказал бы об этом Паша, если бы узнал, и что сказал бы Белов.
Минсаров ставит перед ней чашку, садится напротив и говорит, глядя в стол:
- Я должен извиниться ещё раз.
- Это утомительно, - замечает Лиза и поясняет: - То, как вы извиняетесь.
- Я был… не совсем трезв.
- Я заметила.
- Я не собирался вам звонить.
- Очевидно.
- Простите, что сорвал вас с места.
- Третий раз, - вдруг говорит она.
- Что?
- Вы просите прощения в третий раз за сегодняшний день. Не надо.
И он, виновато улыбнувшись, отпивает глоток.
- Елизавета…
- И этого тоже не надо, - быстро прерывает она. – Лиза. Когда мне будет сорок, сможете называть меня по отчеству. Если я, конечно, доживу до сорока.
- Доживёте, - он усмехается, глядя в стену. – Вы даже не заметите, Лиза, как в вашей жизни один год будет сменять другой, вы будете работать, будете любить, вам будет казаться, что ничего не меняется, а однажды утром вы проснётесь и поймёте, что вам уже тридцать пять, и за плечами у вас столько ошибок, что жить дальше просто страшно, что лучше бы вообще не жить, и окажется, что исправлять их поздно. И всё начнется заново. По кругу. Знаете, как бегают белки – быстро, быстро, в колесе… вот так.
- Зачем вы меня позвали? – Тихо спрашивает Лиза, когда он заканчивает говорить, и Минсаров, повернувшись к ней, отвечает:
- Не знаю. Клянусь. С вами легко, с ними так не бывает…
- С кем?
- С ними, - повторяет он, закрыв глаза и откинув голову к стене, - со всеми. Вы можете понять, что это такое – когда все ждут от тебя только дел, когда всем плевать на тебя лично, а нужно, чтобы ты что-то давал, давал, давал, и они бы брали, брали, брали – и платили тебе за это. И считали бы, что ты счастлив.
- А вы, разумеется, несчастливы, - узко улыбнулась она без тени веселья.
- Не могу понять. Не могу. Пойдёмте, - вдруг сорвался он, резко поднявшись на ноги и протянув ей руку, - пойдёмте, я кое-что вам покажу. – И Лиза протянула руку в ответ.
В комнате он долго искал что-то в ящиках письменного стола, перебирал папки, откладывал или кидал на пол бумаги, а потом, видимо, найдя нужное, протянул ей несколько листов в канцелярском файле.
- Что это?
- Читайте, - он кивнул на листы.
Заголовок гласил: «Устав Совета по делам чародеев. Для внутреннего пользования». И Лиза начала читать. Пятнадцать лет назад, когда она ещё не знала букв, двадцатилетний перспективный предприниматель Андрей Минсаров познакомился с девушкой – и полюбил её, и женился, не смотря на то, что в генах её был какой-то брак, лишняя черточка, микроскопическая зарубка, делающая её не такой, как все. И ради неё и таких, как она, его солнечная огневолосая Тата, он и создал совет, который должен был контролировать их жизнь и деятельность, блюсти их права и защищать их. И в этом первом, для немногочисленных сотрудников-энтузиастов написанном, уставе говорилось, что нет права выше, чем право любого человека на свободу, нет ничего важнее, чем право на жизнь и самоопределение, нет ничего преступнее, чем преследовать кого-то лишь за то, что он отличен от массы.
Бумага всё стерпит. Даже будущее, которого нельзя было предусмотреть. Даже прошлое, кажущееся в настоящем почти издевкой.
- Всё закономерно, - отозвалась она, дочитав до конца. – Всё очень правильно. Всё получилось так, как должно было получиться. Вы ждали другого? Вы с этим, - она вернула ему бумаги, - хотели, чтобы всё было иначе?
- Я был мечтателем, - тихо произнес он. – Мы тогда много мечтали. И опередили время. А, может быть, это оно нас опередило.
Она отвернулась к окну, обняв себя за плечи. Он подошел ближе и, подняв руку, нерешительно, робко коснулся пальцами её спины и спросил:
- А о чём вы мечтаете, Лиза?
- Не знаю, - глухо отозвалась она. – Ни о чём. Я разучилась, наверное.
И тогда Минсаров вдруг сжал руками её плечи, прижал вплотную к себе, уткнулся лицом ей в волосы, вдохнул глубоко; руки его дрожали и пальцы были холодными сквозь тонкую ткань блузки.
- Не надо, - шепотом попросила она, закрыв глаза и чуть повернув голову. – Не надо, прошу.
- Лиза, - выдохнул он. – Лиза… - И что-то надрывное, отчаянное, умоляющее было в этом шепоте.
- Не надо, - повторила она, - слышите, не надо. Нет. – И, поведя плечами, высвободившись, отошла в сторону, нервно поправляя ворот и рукава блузки. – Я пойду. Так будет лучше. – Она уже дошла до порога, когда, не выдержав, повернулась: - Вы же её любите. Зачем?
- Люб-лю? – Спросил он, оборачиваясь через плечо. – Не знаю, Лиза… - Он подошел к ней, встал рядом, боком прислонившись к стене. – Когда-то давно… - и, не договорив, вдруг наклонил голову и вжался лбом ей в висок, зашептав: - Я ведь никогда ей не изменял, Лиза, никогда, я не знаю, что это такое, совсем не знаю, но если кого-то не будет рядом, я сопьюсь, я наложу на себя руки, вы говорите: разучились; а я тоже разучился, уже ничего не вижу, не знаю, а вы… ты… такая… как из другого мира. Я помню твои руки, на всю жизнь запомнил, ты пахнешь лавандой и домом. Лиза... Ли-за!
Она судорожно вдохнула, глотая воздух, тело было какое-то ватное, неподвижное, непослушное, надо было уйти, а она не могла, только пыталась дышать, но воздух не проходил в легкие. Он, обхватив ладонями её лицо, уже коротко и неловко целовал её в лоб, в виски, в закрытые глаза, в губы, и всё шептал:
- Не могу, не имею права, я не имею права, но Лиза, Лиза, Лиза…
И она, ловя его руки, тянясь навстречу, выдыхала:
- Можно, можно… Можно.
Нам с тобой теперь всё можно.
В этом было что-то нервическое, рваное, лихорадочное – в том, как они в четыре руки расстегивали пуговицы её блузки, и как пуговицы, не выдерживая, отрывались и падали на пол, с громким стуком отскакивая от паркета; в том, как он целовал её жадно и голодно – в губы, плечи, ключицы, в ладони, перехватывая и прижимая к лицу её руки; как ей было жарко, стыдно, неловко, и как не было стыдно и неловко, потому что она себе всё разрешила, она ему всё разрешила, и отчаянно сама подавалась навстречу. И он обнимал её, обхватывал руками до боли, до будущих синяков на хрупких плечах и острых лопатках и, опустившись на колени, рвал с её бедер брюки, а потом, прижавшись лицом к её животу, дышал на разрыв, и трогал, трогал, трогал везде, скользил руками, словно боялся, что она ненастоящая, что она сейчас растает, как туман, испарится, и старался урвать как можно больше. Она запутывалась пальцами в его волосах, откинув к стене голову, гладила его плечи, руки, и что-то шептала потемневшими губами, ничего уже помня, ни о чем уже не зная, кроме одного.
И когда она, подавившись вдохом, выгнулась тонкой дугой и начала сползать по стене, он подхватил её на руки, и она льнула ближе, грелась, жалась, а он целовал её до изнеможения.
Всё кончилось быстро, а потом началось заново, и всё было можно, и мир по-прежнему сходил с ума, и он шептал ей, чтобы она его простила, простила, простила, за всё, за всё.
Я бы никогда тебя не полюбила.
Я бы никогда к тебе не пришел.
Но всё обрушилось.
***
- Ты с ним спала.
Лиза наклонила голову и скользнула пальцами по периллам лестницы. Гладкое дерево ласкало кожу. На плечах её была рубашка, пахнущая чужим.
- И?
- Мне просто надо, чтобы ты ничего не забывала, - жестко бросил Белов. – Потом поговорим - и, поднявшись со ступенек, пошел наверх, не услышав, как она тихо, вслед ему, бросила:
- У меня слишком хорошая память.
***
Вот я и утонула, - думает она, - вот ты и утянул меня за собой. И, кидая на полку в коридоре ключи, сбрасывает с ног туфли, снимает жакет и аккуратно вешает на крючок. Лиза проходит дальше, останавливаясь на пороге комнаты. Минсаров сидит в кресле, наклонившись вперед и сцепив в замок руки, и смотрит в пол. В нём - напряжение струны, и Лиза тихо зовёт:
- Андрей.
Он поднимает голову, смотрит на неё глазами, которых она боится, взглядом, от которого она никуда не спрячется – воспаленным, ярким, полным мучительной нежности, полным больного отчаяния, и она хочет сказать: Господи, мы совершаем самоубийство, но он говорит первым:
- Ты пришла…
И она делает три шага вперед, опускается на колени, берет в руки его ладони и целует вечно холодные нервные пальцы – скрипача или пианиста.
Она привыкла к его губам, к тому, как он, целуя её в шею, тянет вниз язычок молнии на юбке, как он дышит рвано и жарко, как она обхватывает руками его плечи, откидывает голову, а потом топит стон у него на груди; она привыкла к тому, что этот наркотик разжижен в её крови, она уже не знает другой жизни и других смыслов, и Паша – это Паша, и Никита – это Никита, и работа – это работа, - всё там, в другой, реальной жизни, а здесь есть мужчина, которому она долго смотрит в глаза, и он целует её спину, каждый позвонок, и однажды говорит: Я боюсь тебя потерять.
Она потом плачет в душе, смывая размазавшуюся тушь, и выходит оттуда, улыбаясь.
***
Полоса яркого белого света проходит под крышкой сканера, и она нажимает «копировать» - и снова, и снова, и меняет листы. В комнате темно и тихо, только слышно, как печатает принтер. Потом она соберет все бумаги и разделит их на две части. Одну, аккуратно сложив листы, уберет в свою сумку, вторую вернет в ящик письменного стола – в том же порядке, на то же место.
Она выйдет на кухню, чтобы набрать на мобильном номер и произнести:
- Я всё сделала, - и добавить: - Как я тебя ненавижу, - выдохнет она и, не дожидаясь ответа, продолжит: - Но себя больше, чем тебя. Ты рад?
И вернется в комнату, где, разметавшись по постели, будет спать Андрей Минсаров. Лиза, сев рядом, скользнёт рукой по его спине, обрисовывая рельеф и, наклонившись, коснется губами где-то под левой лопаткой, почти там, где бьется сердце.
Она действительно разучилась, а он так этого и не понял.
***
- Отлично. Очень хорошо, - кивнул Никита, перебирая в руках принесенные ею бумаги. – Теперь СДЧ у нас в руках, - и, отвлекшись, поднимает голову и смотрит ей в лицо. – Понимаешь? Мы их уничтожим.
- Понимаю, - откликается Лиза. Она сидит напротив и невидящим взглядом смотрит в монитор, руки её безвольно лежат на подлокотниках, и только иногда она легко проводит остро отточенными ногтями по пластику.
- Тебе его жаль? - интересуется Белов, и тогда Лиза, посмотрев ему в глаза, спрашивает – скорее для себя, чем у него, чуть удивленно:
- Когда я упустила тот момент, где надо было понять, какая ты циничная мразь?
Он морщится. На лбу его залегает тревожная напряженная складка – так бывает у тех, кто слишком много думает и слишком мало спит, у тех, на чьих плечах слишком много тяжелого, почти неподъемного, много греха и благодати решать за других.
- Это нужно было для дела. С этими бумагами, с этими договорами и контрактами, которых ты, конечно, не читала – да и зачем тебе? – мы можем уничтожить СДЧ раз и навсегда, просто стереть из истории. Здесь вещи, которые по уголовному законодательству любой страны тянут лет на пятьдесят, если не на вышку, тем более, если мы обнародуем всё это прямо в понедельник. Чем ты опять недовольна?
Лиза выгибает брови, изображая вежливое недоумение. Лицо её равнодушно и серо, а голос лишен эмоций.
- Ты подложил меня под него.
- Ты не была против, - снова глядя в бумаги, на тон ниже, но так же твердо отозвался он.
- Да, - соглашается она.
А потом, поднявшись, идет к выходу и уже у самой двери их рабочей комнаты, словно вспомнив что-то, оборачивается и долго смотрит на Белова.
- Я любила тебя, - и звучит это недоуменно, словно она сама не понимает смысла слов, которые произносит. – Надо же… любила тебя. - Он вскидывает голову, но ответить не успевает, и ещё с минуту, нахмурившись, смотрит в закрытую дверь.
Заперев дверь своей комнаты, Лиза закуривает первую в жизни, первую за двадцать лет свою сигарету, и не чувствует вкуса. У неё не получается даже плакать. Только молчать.
Так – шахматные пешки на черно-белых клетках. Так – игроки, переставляя фигуры на доске. Так вышло.
***
У неё хватает сил молчать ещё сутки, но ресурсы не бесконечны, а внутри болит одна единственная, не добитая, не выжженная ещё струна. Она не помнит, когда высыпалась в последний раз, она не помнит, ест ли хоть что-то, и Варя иногда стучится в постоянно запираемую теперь дверь, и стоит у порога, и Лиза отстраняет её механическим движением руки. Ничего не надо и никто не нужен. Вот мой Гордиев узел, а вот моя рука. Сама.
У неё хватает доводов и долга ещё на сутки. А потом она берет телефон и звонит ему. В первый раз – сама.
- Нам надо встретиться. Сегодня же. Сейчас.
***
Она не заходит в дом, стоит у подъезда, у самой двери, скрестив на груди руки, и ветер взбивает, треплет ей волосы, а она даже не убирает с лица мешающих медно-русых прядок. Она узнаёт машину, и Минсаров, выходящий из неё, нервно оглядывается по сторонам.
- Почему ты не вошла? Что случилось? – Обернувшись снова, быстро спрашивает он, сжимая руками её плечи и увлекая к двери, и Лиза качает головой.
- Послушай меня, послушай меня внимательно, - начинает она, чеканя слова, а он смотрит ей в глаза и опускает руки, что-то понимая, пугаясь её решительного тона и глаз, не выражающих ничего, кроме настороженности, - бери семью – жену, сына – собирай все деньги, какие сможешь достать за короткое время… загранпаспорта есть?
- Есть, - кивает он. – Но я не…
- Покупай или выбивай визы, - она повышает голос, - я знаю, у тебя есть связи. И летите куда угодно, в любую точку планеты, только уезжайте, слышишь меня? Бери их и увози отсюда – немедленно, как можно скорее, до воскресенья, ДО, слышишь? Берите только самое необходимое, деньги и документы, вас не должно быть здесь к концу этой недели.
- Почему? Ты скажешь мне, почему? Лиза! – Он заставляет её повернуться к себе, обхватывает ладонями её лицо, заглядывает в глаза, но она отстраняется, это какое-то дежа вю, но нельзя, сейчас уже ничего нельзя, и мосты тоже надо жечь, и нити тоже надо обрывать, и она говорит, равняя вдохи и выдохи, ровно и четко:
- Я делала копии с твоих бумаг.
Его пальцы скользят по её щеке, он медленно качает головой, он хочет посмотреть ей в глаза, но глаза её закрыты.
- Нет.
- Да, - убеждает она. – Снимала, пока ты спал. Со всех договоров, всех контрактов, всех расписок, которые могла найти, боги, ну зачем, зачем, скажи мне, зачем тебе распечатки внутренней почты, зачем ты хранил всё это дома, бога ради, почему ты этого не жег? – Она всё-таки смотрит ему в лицо, вопросы риторические и безответные, ей просто надо спросить – отчаянно, нервно – ей просто надо сказать: всё могло быть по-другому.
- Нет, - повторяет он. – Я тебе не верю. Нет.
- Мы решили тогда же, - шепчет она, - когда ты приехал в первый раз. Белов так и сказал: «Ты не понимаешь, что это значит. Ты не понимаешь, как это может быть нам на руку». Если я стану спать с тобой, если ты будешь мне доверять… Такой хороший сценарий.
- Я тебе не верю, Лиза, - вкрадчиво, раздельно произнес он. – Ты мне лжешь. Я тебе не верю.
- Хорошо, - она уступила, потому что круг завершался, потому что силы кончались, а новых взять было неоткуда. – Твоё право. Но уже в субботу вас не должно быть в стране. Всё.
Он успел перехватить её за руку, притянуть к себе, отвести с её лица волосы, наклониться, шепнуть:
- Я не верю…
- Пусти.
- Я не…
- План. Всё укладывалось в план. В понедельник Никита обнародует информацию. Тебя сотрут с лица земли.
- Тогда зачем ты это делаешь?.. Это? Сейчас?
И она только пожала плечами. И, уходя, спиной чувствовала взгляд. Она знала, чем всё это кончится, потому что она разучилась, а он – нет. Верить – в том числе.
Я плохо играла. Я потеряла контроль.
***
Она стояла у дальней стены зала, у самых дверей, обняв себя руками за плечи – высокая, худая девушка в черном, и смотрела только вперед – на стол, за которым сидели, отвечая на вопросы журналистов, руководители Совета по делам чародеев. Пресс-конференция шла уже второй час, а вопросы не кончались - в отличии от ответов, да и ответ был только один, уже не раз произнесенный усталым, бесцветным, неменяющимся, словно на пленку записанным голосом: нашей вины ни в чем нет. Мы отрицаем все обвинения и улики, считая их фальсификацией. Подтверждения подлинности этих документов нет.
Эти фразы, формально-легковесные, ничьей жажды не утоляющие, в которых лжи было ровно столько же, сколько правды, Андрей Минсаров, возглавлявший СДЧ с момента создания, произносил уже не раз – меняя слова, переставляя местами фразы, ища синонимы.
Их обвиняли в коррупции, мошенничестве, отмывании денег, подделке документов, взятках, клевета, незаконном обороте всего, что только можно, в разжигании розни и провоцировании вооруженных беспорядков, в убийствах, их обвиняли во всем, на что хватало фантазии - и в истинном, и в абсурдном, а они защищались, как могли и умели.
«… и за плечами у вас столько ошибок, что жить дальше просто страшно, что лучше бы вообще не жить, и окажется, что исправлять их поздно. И всё начнется заново. По кругу. Знаете, как бегают белки – быстро, быстро, в колесе».
Мы с тобой так и бежим. По кругу, - думает она. – Ты был прав. Все хотели как лучше.
Лиза будет стоять и слушать. Ей будет плохо видно, но хорошо слышно, и всё-таки главное она заметит – как постарел за этот месяц Андрей Минсаров, как запали его глаза, лихорадочно блестящие, и как расцветают на его скулах больные темно-алые пятна. Ей будет видно, как он утирает со лба пот, как утомленно смотрит по сторонам, будто ждет спасения, которого всё нет.
Она знает: и не будет. Белов постарался на славу.
И со всех сторон только топят, топят, топят, и ни одной руки. Да – и не будет.
Она думает, что он не замечает её, думает, что он не видит, но ошибается. Ей не рассмотреть и не понять, что все эти два часа он смотрит только в её сторону, в белую слепую стену, смотрит и ждет, что встретится с ней глазами, но они разминовываются взглядами, и он думает о том, как нездорово и ярко горят на её посеревшем, выцветшем лице ведьминские, пылающие зеленые глаза, о том, как она тонка и остра, о том, что он всегда всё знал – и не знал ничего. Он хочет смотреть на неё, хочет увидеть её глаза, а вопросы идут один за одним – бесконечной, унизительной, ядовитой чередой, когда никому не нужны ответы.
Лиза выдерживает ещё двадцать минут, а потом тихо выходит из зала, осторожно прикрывая за собой двери. И только тогда она может, наконец, выдохнуть до конца, и только тогда, наконец, всего на секунду перестает мучительно тянуть где-то внутри, и она рада, потому что отвыкла от того, что это такое, когда больно.
Она разучилась чувствовать всё. Боль – тоже, и не хочет приучаться снова.
Она так и не сказала: я любила тебя.
Он так и не сказал: я тебе верил.
***
Может быть, женщина привязывается к мужчине, с которым делит постель. Может быть, это правда. Она не знает. Она не успела понять и не успела дать этому название. Она не хочет искать определений ничему, всё вымерзло, умерло, ей просто пусто, страшно пусто внутри, и она долго стоит у двери своей комнаты, прижавшись лбом к гладкому дереву, а потом поворачивает ручку и, босая, выходит в коридор. Лицо её кажется восковым в неярком ночном свете ламп.
... Он всегда знал, что она придет. Он знал, что когда-нибудь ей будет некуда больше идти, знал, что она будет его, что он сумеет её забрать, взять себе, и нет его вины в том, что он не знал для этого других способов и других дорог, нет его вины в том, что он хотел обладать ею, и нет его вины в том, как он её любил. Любил как умел. И как умел добивался.
И нет её вины, что она пришла к нему пустая.
Никита открывает ей дверь, Лиза переступает через порог, и надо опять привыкать. К чужим губам – они жестче и требовательнее, и к чужим рукам – в них больше власти. Этим голосом имя её звучит совсем иначе, но ей уже всё равно, абсолютно всё равно. Она закрывает глаза. Она просит только об одном:
О чуде.
Спасись. Выживи. Возненавидь меня. А бог уже наказал. Если он есть. Если он, конечно, есть.
***
Я недостаточно любила тебя.
Я недостаточно верил тебе.
@темы:
Графоманство,
Гет,
Фики
-
-
04.11.2010 в 23:26как обычно, все эмоции и слова лично! но мне нравится! а главное! у тебя есть несколько откликов к тому, что я только собираюсь писать)
-
-
04.11.2010 в 23:40Очень рада, что тебе нравится). Всё обсудим).
а главное! у тебя есть несколько откликов к тому, что я только собираюсь писать)
Я же почти предрекла Кирилла и Илью!
А если серьезно, то мне интересно, чего именно это касается. Проблем СДЧ?
-
-
04.11.2010 в 23:42Очень рада, что тебе нравится)
А если серьезно, то мне интересно, чего именно это касается. Проблем СДЧ?
ну соответственно касается "профессиональной" деятельности серебринцев. и совпадений парочку: в плане одного решения Минсарова, а также маленький отклик-упоминание о том, как он сообщит об этом решении)
-
-
05.11.2010 в 01:17а также маленький отклик-упоминание о том, как он сообщит об этом решении)
Конференция?).
И - если бы ты знала, сколько я в это сублимировала, сколько я отдала в это Она так и не сказала: я любила тебя Лизы.
-
-
05.11.2010 в 19:20Конференция?).
не совсем не в ту степь) позвоню - расскажу))
- если бы ты знала, сколько я в это сублимировала, сколько я отдала в это Она так и не сказала: я любила тебя Лизы.
ой, зай, почему мне кажется, что я понимаю о чем, вернее о ком это?
-
-
07.11.2010 в 11:44Не так уж и много вариантов-то, да?)