Во-первых, там снова нет Ворона, есть очень странная, на мой взгляд, Адриана (а что делать, герои всегда начинают жить своей жизнью), Кэналлоа, ещё немного ночных кошмаров (а у Алвы таки привычка гулять по чужим кошмарам, вы заметили?), сомнений, дурных предчувствий и раздумий. И, да, чуть бессмысленной мистики, потому что ну надо же что-то писать... На самом деле, мне нужно каким-то образом перейти уже к событиям ЛП, и тогда я бессовестно стану вводить свою Мэри-Сью в каждую любопытную сцену А для этого надо договорить о её ссылке "В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов" и вывезти в Олларию. Над последним пунктом ещё, правда, работать и работать. Впрочем, читателей всего двое и они простят мне десять вордовских страниц литья воды. Я надеюсь.

читать дальше

Отчего ушел в закат
Мой любимый брат,
Все простивший брат?
Знал ли он последний ответ
В страшном поединке с судьбой?
Что оставил он за собой
В мире, где его больше нет?
Древнюю клятву, что губит идущих за ней,
Древнюю славу и доблесть былых королей,
Древнюю гордость, живущую в тех,
Кто не видит скорбей и преград -
Но время сильней. Не правда ли, брат? -
Дороги назад не будет отныне…
(с) Лора Бочарова, Final Finrod Song.

Адриана отвела в сторону легкую портьеру, провожая глазами экипажи, увозившие из замка Алвасете адмирала Филиппэ Абриля, его супругу Изадору, младшего брата, двоих сыновей и прелестную дочь восьми лет. Все они были людьми приветливыми, предельно почтительными, а ямочки на щеках Изадоры Абриль выдавали в ней женщину улыбчивую и добросердечную. Создатель, да в этом герцогстве все были улыбчивыми и добросердечными, но если возникла бы необходимость – перерезали бы горло и армии. Молодая герцогиня Алва еле слышно вздохнула и отвернулась от окна.

Маркиза Кьяра Кампане проводила из гостиной слуг, уносивших остатки прохладительных напитков, и повернулась к своей госпоже, которая не признавала подобного эпитета, и подруге – на подобный статус Адриана была вполне согласна.

- Филиппэ Абриль хороший человек. Я знала его ещё другом отца, что удивительно, учитывая то, как трудно порой сговориться моряку и кавалеристу.

Это звучало как «Ему можно верить». И подобное Кьяра говорила практически о каждом из тех, кто за последнюю неделю прибывал в Алвасете с визитами вежливости – предстать пред очи своей новой герцогини. Адриана принимала всех, со всеми беседовала и всё больше убеждалась в мысли, что Рокэ не просто отправил её принимать владения. Он сослал её в Кэналлоа, потому что здесь любой солдат или виноградарь шагнет за своим соберано в Закат. А, значит, и за ней, носящей его имя. Совершенная защита, крепчайший щит, усыпанная сапфирами решетка клетки. Впрочем, кому она лжет, врать самой себе – первый шаг на пути к забвению. Здесь она счастлива – возможно, впервые за последние семь лет. Почти счастлива и почти спокойна.

- О чем задумалась дора? – Горячая мягкая ладонь опустилась ей на плечо. Адриана тонко улыбнулась и покачала головой.

- Всё прекрасно, Кьяра. Так хорошо, что с каждым днем всё более очевидно первоначало.

- Говорить загадками – привычка Ворона. Я прошу, в этом единственном не уподобляйся ему, - Кьяра рассмеялась, но смех вышел глуховатым, без привычного серебряного перезвона.

- Тогда я скажу точнее. Или, возможно, спрошу: что именно написал тебе герцог Алва и когда это было?

- Одиннадцатого дня Весенних Молний курьер доставил письмо, датированное 24-м днем Весенних Ветров. Эта дата должна что-то говорить?

Которая из? Двадцать третьего дня Весенних Ветров она пришла к Кэналлийскому Ворону с повинной, со словами о том, что никогда не сумеет предать его, и сама не знает на то причины. Тогда же он предложил ей войти в Дом Ветра, тогда же она дала слово согласия. Да, эта дата говорит, но не о том. Адриана секундно улыбнулась одними углами губ иронии судьбы – письмо пришло в Алвасете на следующей день после венчания. Рокэ Алва просил встречать герцогиню, которая оной ещё не была. А если бы она взяла своё слово обратно? Когда письмо уже было в пути?

Создатель, нет, положительно пора избавляться ото лжи самой себе. Зачем бесполезные вопросы, если на них давно известны очевидные ответы?

- Что он писал?

- То, о чем я уже говорила тебе. Земли Кэналлоа обрели свою герцогиню. Так или дословно так. Он думает, что Алвасете и смелость его соотечественников в состоянии дать герцогине всё, что будет необходимо. Письмо не сохранилось, я уже несколько лет жгу письма, что получаю. Впрочем, ты бы не прочла там ничего другого, я сказала всё, что могла.

- Я верю, Кьяра, - Адриана протянула руку, сжала пальцы женщины, а потом, плавно выдохнув, подняла ладони к вискам и на секунду сжала их, закрыв глаза. – Забыв обо всём прочем, я не могу не думать об одном – от кого или от чего он так рьяно пытается меня отвести? Зачем? Я понимаю только сейчас, что это решение было принято давно, раньше, чем на моем пальце оказался этот камень, - в ярко-желтом свете клонящегося к горизонту солнца сапфир в серебряной оправе вспыхнул синим искристым пламенем. – У всего должны быть цели, Кьяра, а я не знала и не знаю человека предусмотрительнее Рокэ. Мнимые безумцы всегда разумнее прочих.

Маркиза Кампане закусила губу, а потом медленно покачала головой.

- Могу поклясться тебе хоть Четырьмя, хоть Создателем, хоть всеми закатными кошками, что мне ничего не известно. Я делаю то, о чем просил меня Ворон, и только. Ему одному ведомы мотивы собственных поступков.

- То время прошло, - растягивая слова, негромко произнесла Адриана. – Теперь он связан со мной, желал ли он того или же нет, и теперь я тоже должна знать хоть что-то, не всё и более чем не всё, но хотя бы то, что будет касаться меня.

Она отошла от окна и прошлась по комнате, обняв себя за плечи. В последние дни – с момента прибытия – она думала только о причинах, она перебрала в голове все возможные варианты, она пыталась разложить догадки и предположения по полкам, но когда ей казалось, что она почти нащупала верную путеводную нить, та с треском обрывалась в её пальцах. Куда проще было бы перестать думать и просто жить, часами гулять по заросшим гранатами склонам, держа под руку верную компаньонку, и чтобы блеск солнца на темнеющей внизу глади моря слепил глаза. Это было так соблазнительно и так невозможно, что впору было окаменеть, чтобы не чувствовать ничего.

В Олларии что-то назревало. В одной только Олларии или во всем Талиге – она не знала, но чувствовала это каким-то внутренним чувством, животным инстинктом, предупреждающем о грозящей беде. Но чувствовать – мало, не было ни видимых причин для беспокойства, ни фактов, на которые можно было бы опереться. Да, Первый маршал Талига средь бела дня отправил в Закат маршала Юга и коменданта Олларии, Первый маршал, которого по подстрекательству сбежавшего кансилльера чуть не отравил собственный оруженосец, глава одного из Великих Домов. Всё это могло казаться горячечным бредом, сюжетом для Дидериха, но реальность оказалась запутаннее самого сложносочиненного из сюжетов.

Рокэ чуял опасность лучше неё, но его она манила, а не гнала. И тогда он просто отослал Адриану, герцогиню Алва, туда, где она будет в безопасности. А сам отправился на войну – очередную скорую войну, победу в которой играючи принесет на острие шпаги. Но дело не в войне, нет, не в войне.

- Дело не в войне, - тихо произнесла она и, только услышав собственный голос, поняла, что сказала это вслух.

- В чем тогда? – Маркиза Кампане опустилась в ближайшее кресло и поймала её взгляд. Скоро должно было зайти солнце, и пока ещё прощально-яркий, густой желтый свет играл бликами на вдовьем браслете, надетом на смуглое изящное запястье. Адриана с трудом отвела глаза от скорбного украшения.

- Я не знаю, Кьяра. Он говорил о новой войне, новой большой войне, но ведь не так она скора. Он разобьет Бордон, в этом нет сомнений, и сделает это ещё до осени, не дожидаясь Савиньяка. Что потом? Дриксен, Гаунау, Кадара, Гайифа? Да, да и да, но не сразу же. Если всё пойдет так, как и шло, второй Двадцатилетней войны не миновать, но дело не в ней, иначе я первая рискнула бы обвинить Кэналлийского Ворона в том, что он перестраховался, - по губам Кьяры Кампане мазнула лукаво-невеселая улыбка. – Он не отправлял меня принимать владения. Он отослал меня, Кьяра. Не для пышных церемоний, хотя они не плохи… Нет. Что-то должно случиться здесь, в Талиге, внутри. Что-то, от чего можно было бы изолировать Кэналлоа. Ведь это так просто, я помню дорогу: достаточно лишь перекрыть перевалы, и ни один пеший не сумеет пересечь границы. А если и сумеет, то живым ему не уйти. Ни одна армия не сможет занять герцогство, оно неприступно. С суши, но не с моря, и именно поэтому, пробыв до Летних Молний в Алвасете, на берегу, потом я должна ехать в Гостилью – долину, не примыкающую к морю, в Гэриньенте. Создатель и все его святые, Кьяра! Я не боялась бы ничего, но я боюсь неопределенности. Мне кажется, что он знает что-то, чего не знает никто, и меня это пугает. Действительно пугает. Потому что я не понимаю, чего мне следует опасаться…

Кьяра поднялась, подошла к подруге и снова опустила той на плечо руку. Этот жест странно успокаивал.

- Я не знаю тоже, Адриана. Я просто верю, что есть вещи, основанные не на знании. Возможно, так просто надо. Алвасете и Гэриньенте.

Но Адриана задумчиво покачала головой, не произнеся ни слова. Маркиза Кампане прекрасно понимала, что её не убедить и не переубедить, да и неблагодарное это дело – уговаривать кого-то быть спокойным, если саму одолевают те же сомнения и те же мысли. Ворон ничего не делает просто так. Но лучше б он иногда хотя бы мельком оговаривался…

- Давай выйдем. Я хочу прогуляться. Солнце заходит, мне почему-то нравится смотреть на Закат, хотя клирики меня не одобрили бы, - Адриана улыбнулась, но там, в темно-зеленой диопсидовой глубине её глаз всё ещё плескались сомнение и упрямство. – Пройдем через галерею. Я люблю её вечерами.

***
«Пир». Впервые она увидела бессмертный, проклинаемый церквями и вызывавший восхищение у людей шедевр Диамни Коро на следующий же день после прибытия в Алвасете. Кьяра вела её по комнатам и залам, а потом они переступили порог протяженной, сводчатой галереи, где на темных камнях старинных стен портреты предков чередовались с баталиями и сценами охот. В самом конце, у северных дверей, в одинокой нише одиноко же смотрела на случайную созерцательницу картина, о которой говорили шепотом.

Гениальный мастер не пожелал рассказать современникам, кто изображен на его полотне, но подразумевалось, что гордый зеленоглазый и светловолосый человек, чей взгляд лучился холодным яростным спокойствием, являет собой Леворукого. Кем были пировавшие, можно было лишь догадываться.

Тогда она застыла перед картиной и простояла так несколько долгих, растянувшихся на бесконечность минут, чувствуя, что не может сдвинуться с места и что зябнут руки. Вдруг стало холодно и черно от какого-то необъяснимого, алогичного предчувствия грядущей беды, но зло несла не картина - не угрожающая, а лишь предупреждающая. Вероятно, она простояла бы перед полотном ещё долго, но Кьяра тронула её за руку, и Адриана очнулась, даже сумев улыбнуться – этот навык улыбаться, когда улыбаться нужно, она приобрела очень быстро, сама не поняв, как и когда.

С тех пор она вот уже неделю каждый вечер проходила через галерею и стояла у ниши возле северных дверей, глядя на картину, с которой глазами иного цвета, но слишком похожим взглядом смотрел человек без прошлого и будущего. Пришла она и сейчас.

- Почему ты не спрашиваешь? – Вдруг, не оборачиваясь, бросила она вопрос. Кьяра, стоявшая за её спиной чуть в стороне, вскинула голову.

- О чем?

- Для чего я прихожу сюда каждый вечер – и каждый вечер смотрю на «Пир».

- Если бы я спросила, ты ответила бы? – Кьяра вопросительно выгнула темные дуги бровей. Тон вопроса подразумевал лишь один ответ, и Адриана, коротко рассмеявшись, не обманула ожиданий:

- Нет. Боюсь, что нет. Я думала, если ты спросишь, я пойму сама. Но, кажется, я никогда не смогу этого понять. Скажи, ты никогда не замечала, что он смотрит почти живыми глазами? Иногда мне думается, что он готов заговорить со мной, и от этого отчего-то кровь стынет в жилах. Никто не знает точно, кого рисовал великий Диамни, но я бы поговорила с его героем.

- Ты слишком много думаешь и плохо спишь, - попыталась улыбнуться Кьяра, но улыбка почему-то быстро сошла с её лица. – Я боюсь этой картины, Адриана. Не боюсь ни войн, ни стали, ни Заката, это можно пережить – всё, за исключением последнего, а человека с зелеными глазами боюсь. Нет, мне бы не хотелось с ним говорить.

- Неизведанное всегда страшит, - негромко ответила герцогиня Алва, и было неясно, говорит ли она о полотне Коро или о чем-то другом. – Пойдем, - она покачала головой, - пойдем. На сегодня с меня хватит созерцания безымянного…

Но пока она шла к дверям, ей казалось, что чужой цепкий взгляд не отпускает её. Так казалось и во все предыдущие вечера.

- Да, я дурно сплю, - вдруг произнесла она тихо и почти удивленно, то ли отвечая на недавнюю фразу маркизы Кампане, то ли имея в виду что-то своё.

Двери закрылись. Зелень чужих глаз отступила в уходящий день. В алеющий Закат.

***

В гранатовых рощах Алвасете, ковром укрывавших спускающиеся к морю холмы, царил странный, ни на что не похожий запах. Пахло терпко и горьковато, чем-то вяжущим, но не неприятным, и ещё немного – солью. Ей нравилось дышать этим воздухом, она вообще всегда любила горьковатые, свежие древесные запахи, любила лес и не любила душных цветочных оранжерей, а мать смеялась и говорила, что это естественно для той, в чьих жилах течет четверть кэналлийской крови, не признававшей прирученной природы. Братья привозили ей с охоты охапки лесных цветов, пахнущих травами чащоб, и Артур, осаживая своего полумориска перед вышедшей навстречу сестрой, с седла подбрасывал в воздух это разноцветье, с ног до головы осыпая её мелкими яркими цветами, и она закрывала глаза и вдыхала запах. У неё была для этого всего одна короткая секунда, пока пестрящий дождь не опадал на землю.

Потом, собранные с земли, они пахли уже иначе, человеком и домом, и она, всё равно любя эти нехитрые букеты, иногда жаловалась, что они живы так недолго, а Артур и Рауль смеялись, обещая привезти ей новых, ещё, ещё и ещё, и утопить её в цветах, раз их Ана так любит дикое разнотравье, а не фамильные нарциссы Лиско.

Создатель. Сколько лет должно пройти, чтобы она перестала вспоминать их такими живыми? Сколько лет должно пройти для того, чтобы образы не полосовали сердце? Сколько понадобится времени, чтобы лицо отца не снилось ей ночами – обреченное лицо мертвого… Будь проклята неизбежность и будь проклята та злая рука, чьей бы она ни была, что толкает людей бросать дома, детей, жен – и идти убивать. Не был виноват ни Эгмонт Окделл, поднявший восстание, ни Рокэ Алва, его подавивший и заставивший мятеж захлебнуться в болотах Ренквахи – а с ним и сотни и тысячи людей.

Виноватых нет. Есть только жизнь, что сложнее даже самого сложного её осмысления.

Адриана глубоко вдохнула и задержала воздух. Здесь все было хорошо, эти рощи и это палящее нежно-обжигающее солнце, от которого она так отвыкла в Олларии, это море, которое можно полюбить или сразу и навек – или не полюбить никогда, но Изабелла Лиско, урожденная Рискье, была права и в том, что зов крови всегда сильнее всех прочих. Этот замок, этот берег и эти рощи были её, Адрианы, домом – задолго до взгляда в чужую режущую синь глаз. Она могла бы быть спокойна, если бы где-то за грудиной, под сердцем, не холодело тревожное, тоскливое ощущение, предчувствие темноты.

Она скользнула рукой по шершавому стволу, медленно закрыла и открыла глаза. Последние дни она действительно слишком много думает, о многом беспокоится и дурно спит.

Адриана обернулась. Альма, тихая ласковая девочка, оставленная герцогиней Алва при себе, сидела неподалеку, устроившись на низкой деревянной скамье в тени особенно ветвистой кроны, и перебирала многочисленные травы, бережно вынимая их из огромной плетеной корзины, в которой её саму можно было спрятать целиком. Все женщины семьи Баро, вспомнила она, занимались травами, славясь на всю округу. Надо спросить у Альмы кошачьего корня или, возможно, даже маковой настойки, сколько можно загонять саму себя в угол и видеть мучительные сны о живых умерших? Адриана покачала головой, и мир вдруг качнулся тоже, зыбкий и смазанный, словно кто-то пролил на свежие краски холста воду. Она царапнула ногтями кору, вжимаясь в древесный ствол, пахнущий терпко и горько…

Вдруг снова мелькнули родные лица, странно, она узнала Артура и Рауля в этих смешных мальчишках, Артуру лет пять, она его таким не знает и не помнит; мама, Создатель, какой же она была красивой, Адриана Лиско почти успела её забыть, мама держит на руках новорожденного Рауля и улыбается отцу, такому счастливому отцу. Или нет, нет, это не было лицом Изабеллы Лиско, это её, Адрианы, лицо, и… Создатель!

Чужие руки невыносимо медленно тянут с плеч ткань платья, осторожные, нежные, но ткань трещит по швам или, возможно, это трещит по швам лопнувшая тишина, и вихрь, неостановимый серебряный вихрь врывается в тот могильный холод, что она смела называть своей жизнью…

- Моя дора! – Святая Октавия, какие испуганные у девочки глаза.

- Ничего, Альма, ничего. Всё хорошо.

Слова произносились её голосом, двигались её губы, но там, за стенами сомкнутых век, до сих пор были другие жизни и другие лица, прошлое и настоящее, вдруг сошедшиеся в одну прямую дорогу. Ещё до того, как пришло осознание, Адриана, герцогиня Алва, чувством поняла, что отныне жить надо будет на двоих, а, значит, сомнения больше нет места.

Кажется, она улыбнулась.

***

- Моя дора, - Адриана глубоко вдохнула и выдохнула, успокоительно кивнула Альме – святые, перепугала девочку - и разрешающе – поклонившемуся и застывшему в нескольких шагах от неё кэналлийцу. – Маркиза Кьяра Кампане просит доложить о своем возвращении в замок Алвасете.

Кьяра! Слава Создателю. Маркиза Кампане уезжала проведать сестру, и теперь она была счастлива её возвращением. Адриана поднялась со скамьи, на которую её заботливо усадила Альма, и снова кивнула.

- Благодарю. Альма, - она вновь посмотрела на девушку, - прошу вас, проводите меня в гостиную.

Кэналлиец бесшумной тенью двигался за их спинами, не забыв забрать корзину с травами. Герцогиня Алва по-прежнему тихо улыбалась.

***

Кьяра Кампане не была ни глупой, ни – тем более – слепой – и нежный серо-зеленый оттенок лица своей подруги заметила сразу. Адриана опустилась в кресло у распахнутого окна, отчего-то полюбившееся ей более других, и с любопытством наблюдала в приоткрытую дверь, как та с пристрастием допрашивает девицу Баро. В конце концов несчастная Альма была отпущена, и Кьяра вернулась в гостиную, прикрыв за собою дверь.

- Ты спрашивала служанку, так спроси и меня. Вряд ли девочка знает больше.

- У меня меткий глаз, к тому же – женский глаз. – Глаза маркизы Кампане вдруг действительно сверкнули глянцевым лукавым блеском. – Я знала раньше тебя, - она не удержалась и все-таки улыбнулась, а потом вдруг сорвалась с места и осела на пол у её ног. – Во имя Четырех! Ты носишь под сердцем ребенка Ворона. Как давно ты поняла?

- Сегодня, - еле заметно пожала плечами Адриана. – Так ясно – только сегодня. Были причины, я подозревала, но не была уверена, а сейчас, там, я просто почувствовала.

И увидела.

- Создатель, - вдруг прошептала она, наклоняясь и закрывая руками лицо, - Кьяра. Я буду сильной, Кьяра. Теперь нельзя иначе.

Горячие пальцы с силой сжали её запястье.

***
Она не знала этого голоса, а обладатель оного знал её – знал и звал. Она не слышала имени, но знала точно, что зовут её.

Круг не разорвать, смертная.

Шепот ей снился. Его не могло быть в жизни, в реальности, в этой комнате и в этой ночи, напоенной запахами подлунных цветов, не могло и не было, но она ещё не была достаточно безумной для того, чтобы слышать несуществующие голоса. Ей не спалось, снова не спалось, а спать надо – и, желательно, долго и крепко, это нужно, но сегодня не получалось вновь, и она сидела в темной спальне, укутавшись в невесомую алатскую шаль, и смотрела в окно, на темнеющие сады и рощи. Луна, нестерпимо светлая, резала глаза, но Адриане нравилось смотреть на небо. В конечном счете, небо одно надо всем и всеми – и над Фельпом тоже.

Она повела плечами. У неё было странное для южанки свойство – часто мерзли руки, даже здесь, в солнечной жаркой Кэналлоа…

Слово сказано.

Ей не могло послышаться вновь. Пытаясь думать о другом, пытаясь не слушать, она всё равно слушала – эту тишину, нарушаемую только шорохом занавесок, в которых играл теплый ветер, и чужим голосом, спокойным, равнодушно-уверенным мужским голосом, доносившимся из ниоткуда и отовсюду.

Она так и не спросила у Альмы кошачьего корня.

Есть клятвы, что не нарушаемы.

О да, - вдруг подумалось ей, - о да. Такие клятвы – есть.

И, не понимая, что движет ею, она поднялась на ноги – и тут же прижала ладонь к шелку нижнего платья. Там, под её сердцем, их сын, её и синеглазого кэналлийца, у которого тысячи врагов и единицы друзей, там – новая жизнь, единая с ней. И ни один голос, даже если он порожден её безумным сознанием, не заставит герцогиню Алва бояться. Она защищена сильнейшим из оберегов.

Это было сном – вероятно, именно по этой причине Адриана была так спокойна. Она спала, этим объяснялись и темные коридоры, и отсутствие не то что звука – хоть шороха, и абсолютное спокойствие, когда ничто уже не вызывало страха. Она шла в галерею, она знала и понимала это так ясно и четко, как знала собственное имя, и это тоже не пугало. Знать всегда лучше, чем не знать.

Двери распахнулись слишком легко и закрылись бесшумно. Нужно было пройти через всю залу – туда, к северным дверям. Что ж, во сне возможно всё – даже ночная прогулка по темной фамильной галерее. И она пошла.

«Пир». Её страх и её восхищение. Гений Диамни Коро, давший лицо тому, кого не принято поминать вслух, но люди никогда не чтят запретов. Все святые, эта тишина – всё-таки слишком густая, слишком тяжелая даже для кошмарного сна.

И она снова услышала его. Чужой голос, ставший ближе и громче, живой голос говорящего с ней. Но рядом не было никого. Она одна стояла среди чужих лиц и чужих подвигов, навеки застывших в красках, и смотрела в нишу, на знакомое полотно, которого не узнавала. Всё было как прежде – и всё было иначе, а это бред, горячечный бред, она больна и видит сон…

Что ты сделала, смертная? – С сожалением, с грустью, что накрывает, как волны в бурю накрывают хрупкие галеры. – Что же ты сделала?

Она не знает, что отвечать, она не знает, откуда этот голос. Она знает, о чем он спрашивает, и кажется, что единственное спасение – молчать. И она молчит, смотря на темный холст.

Есть слова, что не вернешь назад, и деяния, что не назвать ни добром, ни злом. Ты носишь под сердцем ребенка, который не должен был быть зачат. Вечность, как песок пропустив вас сквозь пальцы, дала надежду, но надежда обманчива. Будущее настигнет, смертная, будущее всегда настигает. ОН – последний. Последний из всех. ЕГО кровь заклеймена, ей не будет жизни. Так решено…

Твои глаза… - Она могла прошептать это вслух, а могла подумать, но разве есть разница между тишиной и звуками во снах и в бреду?

Мои глаза смотрят в Пламя, смертная.

В этом голосе, впитывающемся в кожу, тихая усталость, непомерная усталость сотен человеческих жизней. Вечность, оплетенная вокруг запястий, связывающая, запрещающая, неумолимая, как небытие.

Ты говоришь, но я не понимаю твоих слов.

И она не лгала. Она отучилась лгать – здесь и сейчас, среди древних камней этих стен, помнящих столь многих – и готовых забыть её.

Понимаешь. Ты понимаешь меня, женщина. Не случится того, чего не должно случиться. Дитя, зачатое против печати крови и силы, не родится.

Ужас, накрывающий с головой. Ужас, душным покровом укутывающий всё тело. Холодный и простой, как линия, ясный, четкий ужас мгновенного понимания. Но тот, чей голос звучит в её голове, в её безумии, плохо знает, что дает ей жизнь. Тот, кто говорит с ней, не слышал её клятв и не смотрел её глазами в глаза цвета небесной сини. Это ночной кошмар, он кончится и начнется жизнь, та жизнь, в которой она будет счастлива, и будут цвести гранатовые деревья, и море будет биться о берега, и она найдет способ написать Рокэ о том, что родит ему сына, его сына, что…

Есть вещи, которых не избежать, но пытаться надо всегда. Всегда!

Нет! Нет, слышишь, ты, с кем я так похожа глазами? Нет! Это мой ребенок, мой, мой, мой и ЕГО ещё не рожденный ребенок – и тебе я его не отдам. То, что моё, лишь моё – и лишь наше. Если я назову тебя по имени, ты… уйдешь?..

Я не миф древности, женщина, - с сожалением, тихой, отчаянной, смертной тоской. – Я не был бы им, даже если бы хотел. Ты пошла супротив от незнания, но это уже ничего не решит. В тебе огромная сила, её хватило, чтобы посметь воспротивиться тому, что словом было запечатано, как кровью. Но её не хватит, чтобы перевернуть Часы. Песок сыпется. Сказанное свершится. ОН – последний. Чему ты противишься?.. Миры гибнут. Всё сочтено. За что ты борешься? За что вы, смертные, боритесь так рьяно?

За что? О!

Ты лжешь, тот, чьи глаза так зелены… Лжешь. ЕГО ребенок под моим сердцем. Я видела его на своих руках, я смотрела в его глаза, что чище горных рек, я прижимала его к себе. Этот ребенок будет жить. Жить! Жить!

Прости меня, смертная, - странное, почти нежное сострадание. – Но ты не оставила выбора. Последний уже рожден, и боль, предательство и смерть протягивают к НЕМУ свои руки. И объятия эти примут ЕГО четырежды, ибо так суждено.

Но Я не причиню ему боли, не предам и не пущу к смерти. Я уже встала на твоем пути, слышишь, слышишь?.. Мой ребенок будет жить, и его отец возьмет его на руки и коснется губами смеющихся детских глаз, сапфировых детских глаз… Будет только так, слушай меня, ты, чьи глаза - цвета первых и последних трав.

Ветер дует с Четырех сторон, и колесо вертится всё быстрее и быстрее, неся холодную, как касание смерти, воду, и бросает её на скалы, разбитые молниями скалы. Колесо времени неотвратимо и то, что закреплено именем преданной крови, свершится. Так надо, женщина. Так будет. Решения нельзя изменить, ибо всё смертно… Это последнее слово, - и боль в голосе, чужом топком голосе, такая живая, такая настоящая боль, такая полнота нечеловеческой жалости – кажется, почти к себе. Жалости, прорвавшейся против воли.

Ты говоришь: всё смертно и предрешено, а я говорю тебе: те, что рискуют перечить, могут спастись.

Смертная…

Твоя любовь не случилась, а те, кому ты был верен, предали тебя. Я вижу, я знаю, глаза твои говорят за тебя… Я – женщина, мне ведомо читать сквозь прошлое, которого нет. У тебя отняли память и сердце, тот, чьи глаза зелены морским дном, но я вылечу эту боль. В НЁМ, слышишь меня, слышишь?

Она сходит с ума, она говорит с гулкой кричащей пустотой, она знает, что надо говорить, она знает, как заставить эту пустоту ощутить себя пульсирующей, живой, как заставить эту пустоту вслушаться в её голос, как…

Важен лишь наш выбор. Не выбирай больше ни за кого, ты, ушедший в Вечность, не выбирай за нас. Прошу, я прошу тебя…

Смертная…

Боль. Она врывается копейным ударом, отравленной стрелой, жгущей молнией, врывается и распарывает, губит, кровит… Боли так много. Так много. Так много – больше, чем может выдержать человек, больше, чем может выдержать женщина. Пожар этой боли убивает, сжигает заживо, не оставляя ничего, ни капли жизни там, под её сердцем, под руками, которыми она пытается обнять себя и крохотную, ещё несуществующую жизнь внутри.

Нет! Нет! Нет! Твои слова – печать и вечность. Значит, моим будет – жизнь!

Прости и простись, смертная.

Нет! Нет. Я не позволю. Я не…

- Адриана!

Но оклика она не услышала. Сон оказался явью.

***

Она помнила этот лес, эту беспросветную темную чащу. Она помнила холодящий ужас, что испытала в той бешеной скачке, когда обезумевшая Лона несла её сквозь эту нескончаемую тьму, и помнила, чья рука перехватила поводья и выхватила её у небытия. Но теперь, когда она вернулась туда снова, там не было ни линарки, ни того, кто позвал её по имени. Над головой застыли неподвижные ветви, густая листва закрывала небо, а корни хищно извивались, прорывая землю, и тянулись к ней, словно живые. Страх стал её вторым Я, страх не за одну себя, а бояться было нельзя. Но она боялась: одиночество страшило её, тянуло к ней чудовищные корни-когти, и Адриана вдруг поняла, что в этом лесу нет ни ветра, ни запахов, ни движения. Этот лес был мертв и хотел, чтобы она стала его частью, чтобы она стала одной из них – этих черных пустых гигантов, не помнивших солнца. Но она не может, нет, она не имеет права, она должна жить и растить своего сына, своих сыновей, своих детей, она должна успеть сказать человеку, которому никто не нужен, что он нужен ей, потому что без него она станет частью этой тьмы, цепкой холодящей тьмы.

- Ты забыла, что я говорил тебе.

Адриана резко обернулась. Создатель, Леворукий, Закат…

Между темными стволами светлел силуэт. Ворон отделился от тьмы и подошел к ней. Рубашка распахнута на груди, в руке обнаженная шпага – не оружие, продолжение кисти, и глаза - невыносимая синь, лишь глядя в которую она защищена и спокойна.

- Нет, я не забыла. Я не лгала им, не писала писем, не успела услышать чужих клятв. Ты просил не бояться, но я не могу. Под моими ногами нет тверди. Мне страшно. Я не хочу к ним, - и она кивнула на сливающую темную чащу.

- Выбрать другой путь вполне под силу, - он пожал плечами, глядя куда-то ей за спину. – Пойдем, - и взял её за руку – крепко, но не причиняя боли. Повел вперед, словно твердо знал, куда нужно идти. Она ничего не спрашивала. Она просто шла. Так когда-то уже было – она тоже просто шла…

- Рокэ. Ты больше не должен уходить, - произнесла она, глядя в землю – мертвую, сухую, окаменевшую землю.

- Значит, я не уйду, - и вдруг он резко остановился, взял её за плечи и развернул лицом к себе. – Что ты забыла в этой тьме, Адриана? Кто позвал тебя сюда? Кто? – Она не отвечала. – Это не твоё место, оно не было предназначено для тебя, оно ни для кого не было предназначено, это не Рассвет и не Закат, а самая грань, и здесь ты не должна мешать мне. Больше никогда не возвращайся сюда.

- Что будешь делать ты? – Слова замирали на губах, тяжело падая на безжизненную землю.

- Если это война, то с ней я как-нибудь справлюсь, - он вдруг привычно усмехнулся, и у неё отлегло от сердца. – Если нет, то будет хотя бы не скучно. Но ты уйдешь.

Она кивнула. Она ничего не понимала, она не знала дороги и не хотела оставлять его здесь, в этой тьме, но тьма была ему не страшна, она пугала её, но не его. Но надо что-то сказать на прощание, надо о чем-то попросить, только она не помнит, о чем.

- Ты ещё не знаешь, - она шагнула ближе, позволяя себе слабость, и прижалась лицом к его плечу. – Твой сын. Под моим сердцем. Рокэ!

Руки снова сжали её плечи, отстранили от себе. Он заглянул ей в глаза – серьезно, внимательно, цепко.

- Ты должна жить. И он должен жить.

Жить! Слово больно резануло слух, ударило в грудь, ранило, оттолкнуло, и она почувствовала, как из-под ног уходит земля. Она падала в густую ждущую темноту, кто-то тянул её назад, но в последнюю секунду, тогда, когда тьма уже была готова принять её, он успел перехватить её руку, крепко сжав запястье.

- Жить, Адриана!

И она, на самой грани между бытием и бездной, выдохнула:

- Я живу, пока живешь ты.

… Она не поняла, откуда хлынул белый, слепящий свет.

***

С криком, рискуя захлебнуться вдохом, втянув в легкие режущий, остро-горький воздух, Адриана вынырнула из черной глубины, рывком подавшись вперед, на меркнущий, уходящий в даль белый отблеск. Дыхание было тяжелым, больно резало грудь, но дышать было надо, и она дышала, дрожа от холодного пота и не чувствуя рук, которыми упиралась в постель.

Тихий голос, всё ещё незнакомый язык, речь укутывает, успокаивает, чужие ладони теплые, ласковые – и, ложась ей на плечи, тянут обратно, вниз, на пахнущие лавандой простыни, и она подчиняется. И только после открывает глаза.

Первый взгляд, случайный и ненароком, в распахнутое окно – небо светлеет, близится рассвет, а из-за мерцающего мягкого свечного света спальня всё ещё кажется заполненной ночью, которую нужно изгонять. И прямо напротив, склонившись над ней, чужое испуганное лицо, огромные потемневшие глаза.

- Кьяра, - голос хриплый, севший, Адриана давится звуком и, тяжело сглотнув – сухое горло, слова – песок, повторяет: - Кьяра…

Это вопрос без вопроса, и ответ не заставляет себя ждать – маркиза Кампане взмахом руки отсылает двух служанок – Святая Октавия, их лица белее полотна – и оборачивается к подруге.

- Ночная стража услышала крик, ей показалось – из галереи, - взгляд становится тяжелее и темнее, - бросились туда, у дверей столкнулись с Альмой, разбуженной голосами. Нашли тебя, - почти шепотом.

- Продолжай.

- Адриана, - Кьяра Кампане говорит вкрадчиво, тихо, так говорят с неразумными детьми, втолковывая им вечные истины, - В нише, у которой они нашли тебя, в той самой нише стены и пол обуглены, словно кто-то разводил огонь, а картина невредима… Девочка говорит, что во сне услышала голос, приказавший ей идти к галерее, она перепугалась до смерти, но у неё хватило ни то ума, ни то испуга перебудить весь замок. Ты почти не дышала. Боги! Что ты там делала, что там произошло, что…

Адриана еле заметно шевельнула пальцами, тело всё ещё не желало слушаться, тяжелое и чужое. Галерея. Картина. Камень, холодный серый камень – и холодный, пробирающий до корней волос ужас, топкий страх, снова клубящийся в груди. Слава Создателю, она бы почувствовала, если бы проиграла… Победы не было тоже, но порой не проиграть, когда выиграть невозможно, - это больше, чем выиграть. И улыбка – тонкая, одним изломом губ, её ответ тому, с кем она говорила этой ночью.

Её ребенок будет жить. И она готова биться за это право хоть со всеми демонами Заката.

Впрочем, не проиграна только битва, первая из. Это ещё не война, о нет.

- Кьяра, ты веришь в существование того, чего не может понять рассудок? В силы больше человеческих?

- Кэналлийцы – потомки недавних язычников, мы чтим многое и во многое верим. Но всех богов ради, Адриана…

- Тогда я скажу, что этой ночью побеседовала с Леворуким. Он отчего-то отчаянно не хотел, чтобы на свет появился наследник Алвы. Скажем так, - улыбка всё ещё тонка и страшна, - мы поспорили.

Темные глаза вспыхивают лихорадочным ведьминским блеском, а смуглое лицо вдруг бледнеет, и это видно даже в полумраке.

- Ты считаешь меня сумасшедшей? – Откуда-то даже нашлись силы усмехнуться. – Возможно, это недалеко от правды.

Кьяра Кампане склонилась ниже и коснулась губами её виска.

- Нет. Но теперь будущее страшит и меня.