Предшествующие отрывки: 1, 2, 3, 4, 5, 6.

Здесь, впрочем, пейринга не будет, а будет одна, так сказать, нжп. Потому что сердце требует рассказать, каково ей там, Адриане, в Кэналлоа. В сущности, это не отрывок даже, смысловой нагрузки он не несет, на сюжет не влияет, но зато там появляется хороший друг, рассказываются две не слишком веселые женские истории, а жена скучает по мужу, потому что это единственное понятное и четко определяемое чувство. У этой бессмыслицы ещё и продолжение будет, о да. Оно, однако, таки решит соответствовать книгам и включит в себя хоть немного мистики, а то как-то совсем никанон. Впрочем, какой канон в AU.

читать дальше

Лунная ночь залита вином,
То, что не "завтра" - всегда "потом".
Все, что сказать я не посмел,
Увидите между строк...
(c) Канцлер Ги, Романс.

Кэналлийцы Ворона были почтительны до невероятности, вежливы до неестественности и, кажется, понесли бы карету хоть на руках, если бы ей вдруг захотелось. Но Адриане Лиско не хотелось ничего. Мысли просачивались в сознание тяжелым густым туманом, обволакивали и топили, от них было нельзя избавиться и им нельзя было не подчиняться, и всё, что занимало её – это память и полынная горечь на губах, память и горечь, горечь, не сходящая вторую неделю – или, может быть, многим дольше.

Адриана закрыла глаза и откинула голову на синий бархат. Цвет уже стал родным, цвет впитался в кожу, цвет напоминал о самом важном – о небе и о том, что было ему сродни, и мысли текли ровно и мерно, тягучие, топкие. Юная кэналлийка, скромно жмущаяся в углу напротив, смотрела в пол, говорить желания не было, и она позволяла себе думать. В конце концов, две недели в дороге это было её единственным занятием. Две недели в дороге, две недели чужой войны, две недели уже забытого страха за кого-то, две недели нового имени и зыбкого будущего.

Впрочем, вряд ли будущее станет более определенным, когда они пересекут узкий перешеек, отделяющий полуостров от материка. Но там хотя бы… Создателя ради, она не знает, что там, она едет в никуда, в пустоту, приготовленную для неё чужими руками, но, значит, всё будет в порядке, потому что рукам этим можно верить – по меньшей мере, она надеется. Адриана больно закусила губу. Хватит. Пора научиться меньше думать. Теперь это будет полезно. Теперь, когда всё окончательно запуталось.

Внезапно карета остановилась, затихла и мерная лошадиная поступь. Дверца распахнулась, и один из спешившихся кэналлийцев низко поклонился ей, приложив руку к груди, и произнес:

- Маркиза Кьяра Кампане просит у доры позволения говорить.

Имя ничего не говорило, но здесь так будет со всеми именами. А было обещано, что её встретят. Значит, встретили.

- Передайте маркизе Кампане моё позволение, - кивнула Адриана. Позволять или не позволять было ещё одни требованием, которое теперь предъявляли к ней окружающие, и к этому надо было привыкать.

Кэналлиец, имени которого она не помнила (две недели в дороге! Надо знать всех, всех, кто будет рядом. Говорят, Первый маршал Талига знает по имени каждого, с кем хоть раз встречался лицом к лицу. Она сможет – тоже), склонил голову и отошел. Вскоре послышался шорох легких быстрых шагов.

- Моя дора, - перед каретой показалась женщина, молодая и красивая чужеземной, непривычной ещё южной красотой. – Я счастлива приветствовать вас на этой земле. Я просила бы позволения говорить с вами наедине. Находящаяся при вас девушка может перейти в мою карету, - и из-под темных кудрей и кружева мантильи на секунду сверкнули яркие глаза, в которых плеснулась горячая искра.

- Альма, вы можете быть свободны и поступаете в распоряжение маркизы, - Адриана тонко улыбнулась сидящей напротив девушке и та, поблагодарив и склонив голову, быстрой тенью юркнула наружу. Её место заняла женщина – гибкая, кошачья грация движений и греющая, солнечная красота. Маркиза Кьяра Кампане была старше герцогини Алва не более чем на десяток лет, но, вероятно, значительно меньше. Она подняла смуглую, точеную руку и спустила на плечи черное кружево. Темные, густые, вьющиеся крупной волной локоны были изящно-небрежно перехвачены на затылке и сплошным покрывалом падали на плечи и грудь. Что-то было в этом лице, молодом лице красивой и сильной женщины, располагающее и приятное.

Адриане хотелось верить, что она разбирается в людях. Тем более, Рокэ не прислал бы первую же встречную аристократку, а в том, что именно маркизе приказано сопроводить её до Алвасете, Адриана не сомневалась и доли секунды.

- Пусть моя дора простит мне, что я потревожила её покой.

- Таково было желание соберано? – спокойно спросила Адриана, впервые употребляя новое для себя обращение, которое ей не раз доводилось слышать от людей Алвы.

- Моя дора всё поняла правильно.

- Не приходилось сомневаться, - негромко уронила Адриана скорее в никуда, чем собеседнице. Это было так похоже на Ворона, что ей не хотелось даже удивляться. Он умел предусмотреть столь многое, что иногда приходилось лишь соглашаться.

… Тогда он не обманул, впрочем, он не делал этого никогда. На четвертую ночь после той, когда он пил «Черную кровь» и играл ей незнакомые, рвущие все жилы из души мелодии, она получила записку. Просто нашла сложенный вчетверо лист на своей постели. Место и время. Большее было ненужно, и той же ночью юная графиня Лиско невидимой тенью выскользнула из дворца и пришла к северному подъезду. И её действительно ждали.

Она не знала, какие и кому аргументы привел Рокэ Алва (или сколько золота отдал, если можно купить даже священнослужителей), чтобы их венчали в часовне Святой Октавии в аббатстве имени той же святой. Молодой священник с темными колкими глазами не слуги Создателя, а чернокнижника или дуэлянта, ровно и твердо вел обряд, а она стояла, чувствуя, как чужие сильные и горячие пальцы сжимают её ладонь, и молилась. Она не молилась давно, с тех пор, как проводила на последнюю страшную войну отца и брата, но сейчас так было правильно и нужно. Она молилась о том, чтобы мир удержался на ногах, а этот человек был жив. Чтобы безумие продолжалось и не заканчивалось, потому что оно подарило ей эту ночь.

Иногда ей хотелось отвести глаза от пляшущего под сквозняком пламени одиноко стоящей у иконы святой свечи, но она держала взгляд на этом желтом лепестке, словно от языка огня, от того, горит он или погаснет, зависело чудовищно много. Она смотрела на свечу. Герцог Алва, которому она клялась в вечной верности, смотрел в темноту – вперед и в никуда. Лицо его было бы спокойно, почти равнодушно, если бы не этот цепкий острый взгляд, не смотрящий, а полосующий, обещающий сталь и Закат, конец и начало. Она не хотела знать, о чем думал её будущий супруг, чьи лица были там, за непрозрачной синью глаз. Нет. Она не хотела.

Его «Да» было твердо и спокойно, и горячая дрожащая волна прошла по её позвоночнику. Всё решено. Теперь всё решено окончательно, потому что её ответ уже не важен и не нужен, он дан давно и обратно не будет взят никогда, даже если он захочет этого.

Она уезжала той же ночью – скорее, впрочем, утром, сизым душным утром, когда на востоке уже светлела полоса предрассветного неба.

- На границе с Кэналлоа тебя встретят, - сообщил он, когда она нырнула в темноту кареты. – До неё две недели пути. От границы до Алвасете – ещё три дня. Не пиши писем, не верь никому, кто будет клясться тебе в вечной верности, не лги, потому что там, куда ты едешь, ложь чуют за версту и не прощают, и не бойся, - он коротко усмехнулся, и усмешка эта показалась ей страшной среди предрассветного тумана и нового зачинающегося дня, в котором её ничего не ждало – или ждало слишком много.

Она не боялась только рядом с ним, но пора привыкать обещать невозможное – и исполнять это.

Ей до головокружения хотелось поцеловать его. До холодеющих пальцев, до дрожи внутри. Она была готова слушать, запоминать и следовать сказанному, но она ненавидела прощания, потому что в жизни Адрианы Лиско за ними слишком часто не следовало долгожданных встреч. И уже когда он отступил, собираясь захлопнуть дверцу, она вдруг быстро нагнулась, подалась вперед, опустила руку ему на плечо и прижалась губами к губам – касанием, не поцелуем даже. Чужие пальцы скользнули по её лицу, от виска до губ, а потом был только последний синий всполох, смущенное лицо юной кэналлийки, что старательно смотрела в зашторенное окно, и голос, быстро и на незнакомом ещё языке отдающий ровные, короткие приказы. Она прижала сомкнутую в кулак руку к губам, больно царапнула перстнем кожу - и это отрезвило и успокоило.

А потом мир качнулся – и начались долгие две недели, слившиеся в сплошную пелену цокота копыт, постоялых дворов – отчего-то пустых, когда она входила в комнаты пятью минутами после кэналлийцев Ворона, тонкого и звучного голоса Альмы, прислуживающей ей и иногда, ночами, тихо поющей что-то тоскливое, нежное, нужное…

Нужного было так мало, в сущности же. Своего – ещё меньше, а чужого – целая вселенная.

- Я могу называть вас по имени, маркиза?

Адриана не была из тех, кто ищет дружбы с первыми встречными, но сейчас ей было всё равно, потому что молодая кэналлийка, перебирающая в пальцах ткань мантильи, была её связью с тем, кто сейчас оборонял Фельп, была её связью с двухнедельной давности ночью и с землями, что должны стать домом.

- Если дора пожелает.

- Тогда, прошу, платите мне тем же. Я не привыкла и не люблю, - устало бросила Адриана. Вдруг яркий солнечный свет ударил в глаза, заставив на секунду крепко сомкнуть веки. Шторы синего бархата две недели были её неизменным пейзажем, она хотела так сама, не желая видеть Талиг и прощаться с ним. Ей не с чем было прощаться, она простилась с единственно значимым там, в душном утре Олларии, горячечным касанием. Теперь шторы эти были раздвинуты, умелой быстрой рукой заправлены в петли, и на лице кэналлийской аристократки причудливо вздрагивали тени от густой листвы. В солнечном свете маркиза Кампане казалась ещё моложе, чем раньше. Она смотрела в глаза своей герцогине смеющимся, какими-то очень понимающим взглядом.

- Теперь я знаю, почему он выбрал вас. Простите мне, это дерзко, но мне хотелось понять – и я поняла. Ворон никогда не ошибается, - и темные глаза снова сверкнули огненными искрами.

Адриана вдруг рассмеялась, рассмеялась без причины – просто потому, что захотела, это было такое незнакомое, странное, щекочущее чувство, ей просто стало хорошо, на несколько коротких секунд с плеч сняли тяжелую, давящую к земле ношу, и красивая молодая женщина с лукавыми глазами смеялась в ответ, и солнце бликами играло на небесном бархате, и воздух пах этим солнцем и землей, и она вдруг рвано выдохнула.

- Кьяра, что он писал вам обо мне?

- Что Кэналлоа обрело свою герцогиню, - просто ответила маркиза Кампане, и Адриана подавила вымученную, тонкую улыбку.

***
Замок Алвасете в одноименном городе напоминал гравюру с пожелтевшей от времени страницы старинного фолианта. Только у гравюры не было и не могло быть таких красок, как у этого слепяще-золотого заката над высокими темными стенами и над блистающей водой глубокого рва. Гравюра не несла бы запаха нагретого солнцем камня и чего-то терпко-сладкого и остро-горького одновременно, жасмина и полыни. Полыни, чей привкус теперь, вероятно, впитался в кожу.

Уже когда лошади ступили на опущенный мост при въезде в замок, торговавшая у дороги девушка бросила под колеса кареты букет ярких, мелких красных роз и широко улыбнулась. Адриана, не удержавшись, коротко приветливо кивнула и краем глаза уловила улыбку маркизы Кампане.

- Люди знают?

- Скорее, люди довольствуются слухами… конечно, не случайными, - и тот же, вероятно, столь ей присущий огонек сверкнул в глазах маркизы. – И им радостно. Вы прибыли на землю, любящую своего соберано. Поверьте, сердца Кэналлоа хватит и на герцогиню Алва, если она не разобьет его.

- У меня нет такой привычки, Кьяра.

- Значит, Кэналлоа будет защищать свою госпожу.

- Защищать от чего? - Пристально посмотрев в глаза маркизе, медленно роняя слова, спросила Адриана.

- Мы прибыли, дора, - вместо ответа произнесла Кьяра. - Замок Алвасете рад приветствовать герцогиню Алва.

Итак?

***

Она отпустила камеристку, распахнула окно спальни и оперлась руками на теплые полированные плиты подоконника. Ветер, легкий и напоенный чужими, приятными летними ароматами – моря, цветов, дорожной пыли – шевелил невесомые занавески. На её глазах догорал закат, потрясающей красоты золотой закат, тонущей в темной водной глубине, а на Адриану только сейчас, более двух недель спустя, всей своей тяжестью обрушилась ноша, которую она приняла на свои плечи. Нет, ничто не казалось ей невыполнимым или опасным, лишь непонятным, и вопросы, копящиеся, цепляющиеся один за другой, отравляли и этот вечер, и возможность долгожданного отдыха.

На гладкой столешнице изящного резного бюро лежали два конверта. Адриана повернула голову и посмотрела на письма. Письма эти были важны необыкновенно, они, шедшие скорой курьерской почтой, обогнали её кортеж и дожидались новую герцогиню Алва третий день.

Алый воск, леопард и роза. Темно-зеленый воск, сокол и сосновая ветвь, «Волен в полете».

Письмо от королевы Талига Катарины Ариго-Оллар, фрейлина которой вступила в брак без монаршего позволения. Письмо от последнего в роду графа Рауля Лиско, чья сестра стала женой потомка предателя и чудовища, утопившего в крови восстание Людей Чести. Было страшно читать оба – и не потому, что она ждал дурных слов, она была уверена, что их не будет, а потому, что письма эти возвращали её в реальный мир, мир, от которого кэналлийский Ворон захотел её спрятать – и спрятал в жарком южном лете среди тех, кто за ним пойдет и в Закат. Но прочесть письма было необходимо – и прямо сейчас.

Тихий, вежливый стук в дверь отвлекал хотя бы на секунду – и Адриана Алва была благодарна стоящему за этой дверью, кем бы он ни был.

- Да.

В комнату вошла, коротко улыбнувшись, маркиза Кампане. Адриана почувствовала облегчение. Маркиза ей нравилась, Рокэ не ошибся в ком-либо и в очередной раз. Кэналлийка знала, когда говорить, а когда молчать, улыбалась улыбкой той степени искренности, что давно забыта в Олларии, и, кажется, приняла молодую герцогиню сразу и безоговорочно. Это отчего-то было крайне важно, первостепенно – быть принятой.

В конце концов, трудно быть сильной, если ты одна. Одной быть не хотелось.

- Моя дора устала?

- Кьяра, пожалуйста.

Маркиза Кампане улыбнулась какой-то слегка заговорщицкой улыбкой и согласно кивнула.

- Адриана?

Та кивнула в ответ и, оттолкнувшись от нагретого за день камня, подошла к бюро.

- Мне уйти?

- Останься, - покачала головой Адриана. Первым она сломала сургуч кроваво-алого цвета, цвета Ариго. Письмо было коротким, витиеватые аккуратные буквы сложились всего в несколько строк. Их Величество крайне сожалеет, что «… не успели проститься с нежно любимой нами графиней Лиско», желает «милой Адриане» «счастья и мира» и благословляет её «именем Его Величества короля Фердинанда и нашим, именем королевы Талига Катарины, именем». Изумительное письмо. Буквально произведение искусства. С настолько тонким лицемерием она не сталкивалась ещё никогда, это восхищало. Она усмехнулась. Кардинал Дорак постарался на славу, убеждая Её Величество простить «блудную юную дщерь, верную Их Величествам и Святой Олларианской Церкви». Адриана была уверена, что в прохладной проповеди Дорака подобная фраза могла звучать слово в слово.

Простите меня, моя королева. Всё давно изменилось.

- На печати цвета Ариго, - вдруг уронила в напоенную летними ароматами тишину маркиза Кампане, и Адриана, обернувшись и посмотрев в глаза своей компаньонки, попыталась понять, что той известно о Катарине Оллар, её отношениях с Первым маршалом Талига и о её, Адрианы Лиско, с ним венчании. Вряд ли – всё. Вероятно, много.

- Да. Это цвет семьи Её Величества. Которая нежно благословила меня – с опозданием, правда же – на этот поспешный брак. В том не её вина, впрочем.

Маркиза Кампане лукаво сверкнула глазами.

Адриана отложила письмо в сторону и протянула руку ко второму пакету. Это письмо было страшнее и горше, потому что было искреннее, потому что и цвет, и герб были родными, потому что твердая рука и размашистый четкий почерк она помнила с детства, ещё по письмам Рауля из Лаик. Она быстро сломала печать и развернула письмо. Сердце кольнуло острой тонкой иглой, но она приказала себе быть спокойной – и была таковой.

Он верит, что она знает, что делает. Ему известно, что «дело, в которое верили все честные люди, не было претворено в жизнь» и он не понимает, «зачем и для чего» она «решилась на то, на что решилась». Но он верит в то, что «только сердце» диктовало выбор его сестре и она будет счастлива. Что нарциссы под окнами её бывших комнат цветут и запах дурманит. Что её Лона по-прежнему скучает по хозяйке. Что если хоть волос упадет с её головы по вине кэналлийского Ворона, то... Что он любит её, «свою маленькую Ану», по-прежнему – и так будет всегда. Потому что, прорвалось горькое, у него «есть только она». Только «Не ошибись».

Я не ошиблась, Рауль. О, нет. И я докажу.

Адриана выдохнула и опустилась в ближайшее из кресел. Отложив письмо, задержалась глазами на завитке коврового узора, а потом перевела взгляд на окно. Там, вдалеке, зеленели долины, бескрайние яркие солнечные долины, новый-старый дом.

- Ты знаешь, - вдруг начала она, бессознательно лаская пальцами ткань обивки, - во мне есть немного кэналлийской крови. Четверть. Может быть, этого будет достаточно? – И, повернув голову, посмотрела в глаза маркизе Кампане. Посмотрела с какой-то внезапно прорвавшейся секундной тихой надеждой.

Та поднялась и подошла к своей госпоже, встала за спинкой её кресла и подняла красивые смуглые руки, касаясь высоко собранных каштановых волос. Ловкие пальцы умело, не торопясь, стали вынимать из отливающих медью локонов многочисленные шпильки. Адриана расслабила плечи.

- Расскажи, - попросила Кьяра, и за этим словом, спокойным и негромким, крылось невысказанное «говори, а я стану слушать, сколько будет нужно», и Адриана была благодарна за это. В конце концов, она устала от долгой дороги, от тайн и от неизвестности. Тот, с кем рядом всё было просто и ясно, воевал с бордонами, играючи добывая очередную победу, а рядом была женщина, которой хотелось доверять. Кьяра Кампане, вдруг поняла Адриана, напомнила ей мать. Создатель, как давно это было…

- Отец моей матери был младшим сыном барона Рискье, - начала она, а в волосах заскользил прохладный черепаховый гребень. – Говорят, у него был буйный норов и тяжелая рука. Юношей он ввязался в некую безнадежную политическую авантюру, авантюра провалилась и баронет, как честный человек, собрался уже с гордо поднятой головой шагнуть за порог одного из каменных мешков Багерлее, но тут подвернулась небольшая кампания в Померанцевом море, и старик Поль быстро отправил туда сына от греха подальше. Антуан Рискье, которому пришлось пойти в моряки, так как воевать хотелось больше, чем сложить голову на плахе, под чужим именем дослужился до капитанского чина и даже был представлен к награде. Тогда-то расторопный барон и подал Его Величеству прошение о признании своего блудного сына законом и о даровании ему высочайшего прощения. Расчувствовавшийся король прошение подписал. Антуан Рискье мог бы вернуться домой, но как-то сердцем прикипел к морю, остался – с позволения соберано Алваро Алвы – в южной Кэналлоа, женился на виконтессе Джименез и следующие семнадцать лет они счастливо растили свою единственную дочь Изабель, благо, старший брат Антуана Шарль имел четверых сыновей и без наследников Рискье не остались. А потом, - дрогнувшая улыбка тронула губы, - молодой наследник одного из вассалов герцогов Эпинэ, граф Эдмон Лиско, путешествовавший по Талигу, посетил и Кэналлоа, где, в том числе, был тепло принят в доме Рискье. Очаровательная юная Иза так поразила его, что он увез красавицу в Лиско не спросив ни её, ни своих родителей. Вспыльчивый Антуан, говорят, хотел догнать невесть что возомнившего о себе щенка, но бывшая виконтесса Джименез была женщиной неглупой и утихомирила супруга. А Жозеф Лиско мудро рассудил, что девушка из дома Рискье – не худший выбор, который мог сделать его сын. Отец мог совершать поступки, он страха не знал...

Адриана откинула голову на спинку кресла и открыла глаза. В зеркале трюмо, стоявшего у противоположной стены, отразился странно серьезный, острый взгляд из-под полуопущенных век. Маркиза Кампане склонила голову к плечу и скользнула пальцами по её волосам.

- Они были счастливы? – Тихо и ровно просила она.

- Да, - ответила Адриана. – Они были очень счастливы. Растили двоих чудесных сыновей, которым прочили громкое будущее, и сорванца-дочь. Когда этой дочери было десять, а её братьям тринадцать и пятнадцать, графиня Лиско в полгода сгорела от болезни, которой ни один лекарь, откуда бы он ни был, не мог дать названия. Она гасла на глазах мужа и детей, а они ничего, ничего не могли для неё сделать, а она улыбалась до самого последнего утра.

Пальцы в её волосах скользят успокаивающе, ласково. Такие похожие руки.

- Это стало началом конца, только этого ещё никто не знал. Потом же, - Адриана выдохнула и начала говорить как-то преувеличенно равнодушно, - Люди Чести подняли восстание против короля Оллара, Повелитель Скал Эгмонт Окделл его возглавил, граф Лиско пришел на помощь своему сюзерену Эпинэ, а талантливейший полководец Золотых Земель совершил очередное победное безумие - и болота Рейнквахи навсегда оставили себе кавалерию, беззащитную и бесполезную, но бившуюся до последнего. Те из верных, что сумели вырваться из топкого кошмара, привезли в Лиско тела моих братьев. Тело отца так и осталось за болотами – вечной данью, - она не заметила, как пальцы крепко сжали подлокотники. – Я стояла на крыльце, колокола фамильной часовни только что отзвонили пятый час утра, было холодно, пробирало до костей, а я стояла в одной сорочке и смотрела, не понимая, на что смотрю, как окровавленные, грязные, уставшие, израненные люди цепью не людей, а призраков возвращаются домой, ведя издыхающих лошадей. Когда я увидела на одной из повозок Рауля, подумала, что он мертв, мертв тоже – и, наверное, не выдержала бы, умерла бы там же, но кто-то успел, тяжело согнув спину, поклониться мне и прошептать – может быть, это был и крик, но для меня – шепот: что Рауль, ныне граф Лиско, жив. Жив, Кьяра… но ты не видела его лица. Исполосованного чужими ударами лица. Помню, я разрыдалась на чьем-то плече, когда мне сказали, что там, накрытое мешковиной, лежит тело нашего старшего брата, наследника и первенца, моего Артура, вечно улыбающегося Артура, который никогда больше…

Горло перехватило спазмом, плечо сжали неожиданно сильные пальцы, и Адриана, выдохнув, продолжила – потому что говорить было надо, неизвестно, для чего, но надо, потому что если не выбросить это в вечернюю тишину сейчас, то оно снова будет просачиваться в ночные кошмары, снова скатываться в холодящий клубок под сердцем, потому что с той секунды, что отняла лицо от чужого, пахнущего потом и кровью плеча, она разучилась и рассказывать, и плакать.

- Надо было стать графиней. В одно утро. Из девочки – графиней, и я стала, потому что выбора не было. Потому что надо было думать, как спасать от неизбежной немилости этих людей, верно пошедших за своим сюзереном. Надо было хоронить брата. Надо было испросить у Создателя благословения для погибшего отца. Надо было ухаживать за Раулем, во сне звавшем то отца, то Артура, то кого-то из братьев Эпинэ. Надо было ждать, когда по комнатам имения Лиско застучат сапоги дознавателей и солдат победителя. Надо было отпирать перед ними замки, отчитываться о доходах, поить их последним вином и, сжимая руки, молиться лишь об одном – чтобы они не потребовали Рауля, чтобы они оставили нас в покое, чтобы нам, наконец, дали оплакать жизнь, истоптанную этими сапогами. А когда всё кончилось и победители, усмехаясь, покинули Лиско, плакать не было ни сил, ни желания. Надо был жить. Не потому что, а вопреки.

Тишина не была ни звенящей, ни гулкой. Это была просто тишина, бархатная тишина теплой южной ночи, и сильно пахло сладкими и терпкими цветами, когда ветер шевелил занавески. Она снова начала говорить – тихо, медленно, глухо:

- Эдмон Лиско мертв, и я рада, что мама не застала этого… Артур мертв. От Рауля осталась лишь тень былого, потому что и себя он похоронил там, в болотах Рейнквахи, с ними всеми. А их дочь и сестра стала женой потомка предателя, женой того, кто втоптал их мечту о свободной Талигойе в грязь. Он втоптал, а она помогла.

Тонкие пальцы ещё сильнее впиваются в её плечи, и Адриана бросает туда, в зеркальную гладь, взгляд, полный вызова. Глаза Кьяры Кампане отвечают её отражению тем же темным блеском. Это длится, возможно, минуту, возможно, час. Возможно, краткий миг. Всё станет ясно сейчас, здесь и сейчас, потому что клятва – клятвой, сердце – сердцем, но кровь – кровью, и ничто не станет понятно, пока она собственными устами не произнесет ответы вслух. Для этого кто-то должен задавать вопросы, и если маркизу Кампане к ней привела судьба, то пусть так оно и будет.

- Ты считаешь – так?

Отражаемые в темном зеркале глаза Кьяры Кампане по-прежнему смотрят в глаза отражению Адрианы Лиско-Алва.

- Это не имеет для меня значения, - и только когда слова эти звучат вслух, она понимает, что они – истинная и единственная правда, что другой нет и не может быть, что ей всё равно, чья кровь течет в жилах кэналлийского Ворона, а война – это всегда война, и за кровь погибших мстили той же кровью. Не вина синеглазого герцога в том, что сам Леворукий хранил и хранит его (и храни впредь! прошу же!) от пуль и стали – хранит для неё ли или же нет.

Кьяра молчит долгую, невыносимо протяженную минуту, а потом начинает говорить – негромко и спокойно:

- Я живу в этом доме, Адриана, я берегу Алвасете для его герцога. Я хотела бы сказать, что хочу этому человеку счастья, но ему не нужны ни мои просьбы богам, ни мои пожелания. Соберано Рокэ Алва берет то, что хочет, не больше и не меньше, и делает это сам. Я хочу счастья его жене, той, что он избрал, потому что знаю, что венчался бы не с именем и не с золотом, что жена его может быть только Октавией Рамиро. И, верь, знаю, что нет для женщины счастья большего, чем любить и быть любимой, редкого, такого редкого счастья. Я должна спросить герцогиню Алва всего об одном, и тогда всё станет таким, каким должно и может быть: герцогиня – счастлива?

В одну секунду всё вдруг оказалось очень ясно и просто, мир сжался до пространства затапливаемой ночью спальни и до темных глаз, ожидающих её ответа. Всё внезапно встало на свои места, и если нужно сказать правду и одну только правду, то она скажет.

- Да.

И Адриана, наклонившись, уронила лоб на лежащую на подлокотнике руку.

- Тогда нет женщины счастливее герцогини, - прошептала Кьяра.

Адриана, не глядя, протянула руку и поймала чужое запястье. Ей хотелось задать этот вопрос давно, ещё с самой первой минуты, когда смуглые красивые руки спускали на плечи черное кружево мантильи, а за синим бархатом штор мелькали пейзажи чужой, чужой ли, земли. Лучшая женщина, приставленная лучшим мужчиной к своей молодой супруге. Всё было так понятно и так легко. Но вопрос задавать не понадобилось, маркиза Кампане была понятлива.

- Эту историю надо начинать издалека. С рассказа о коротком счастье. Ты устала. Ты готова слушать?

И Адриана, подняв голову, молча кивнула, возвращая собеседнице безмолвный долг – «говори, а я стану слушать, сколько будет нужно». Кьяра отошла к окну и, прислонившись спиной к стене, вдохнула теплый ветер.

- Десять лет назад я носила фамилию Гисела, и моя семья была беднее последней амбарной мыши, - невесело улыбнулась она. – Отец был солдатом по призванию, солдатом и только солдатом, и этим, конечно, можно было жить, но он, дослужившись до полковничьего звания, оставался честен и неестественно бескорыстен до абсурда. Всё, что было можно и нельзя, уходило на содержание его солдат, на откупные неосторожным возлюбленным его теньентов, на чьи-то новые сапоги, на чистокровного мориска для многообещающего юноши… Я и Иоланда, моя младшая сестра, перешивали старые материнские платья и не сильно горевали по этому поводу. Удивительно, но у нас получалось быть счастливыми. Молодости не нужно много. Ведь дело не в золоте, Адриана, ни единой секунды. Было только жаль Иоланду, влюбленную в молодого Пиньялвера, а тот никогда бы не женился на безродной и нищей… Впрочем, всё это предыстория. История началась, когда отец сообщил, что его старый сослуживец, проездом через эти места, посетит наш дом. Мама продала последнее кольцо, наняла прислугу и купила нам с Иоландой шелка на платья. В конце концов, среди сопровождающих генерала могли оказаться впечатлительные офицеры.

Кьяра вдруг еле заметно улыбнулась одними углами губ, но улыбка не казалась счастливой. Улыбаться прошлому, давно отступившему за плечи, никогда не получается с радостью.

- Генералу Фернандо, маркизу Кампане, в ту пору был пятьдесят один год, мне же только минуло семнадцать. Мы с Иоландой, в новых белых платьях, испуганные честью приема, стояла у дверей дома и комкали в ладонях кружево. Мужчина в Кэналлоа остается мужчиной, пока он воин, а Фернандо Кампане был воином от рождения и до смерти, ты не видела его, Адриана, ты не видела его. Он держался в седле лучше своих офицеров, в нем было больше гибкости, чем в любом мальчишке, и когда отец подвел его к нам, чтобы представить семью, я увидела, что и глаза его – молоды и ярки. Генерал поцеловал мою руку, и отец увел его в дом, а вечером, за ужином, Фернандо Кампане не сводил глаз с неродовитой бесприданницы Кьяры Гисела. Что это был за взгляд, боги! Здесь девушки расцветают рано, и я давно умела различать желание в чужих глазах, но это было другое, совсем другое, называть ли это страстью или судьбой. Этот темный взгляд обжигал, а я терпела. Он молчал и не отвечал на вопросы отца, я же смотрела в пол, хотя никогда не была из робких. Генерал уехал раньше, чем собирался, отец считал, что по службе. Но дело было не в войне. О нет.

Адриана смотрела на фигуру у окна, не отрываясь. Ей казалось, что она уже знает конец истории.

- Когда следующим же утром в еле успевшие распахнуться ворота ворвалась черная молния – мориск и всадник, я первой подошла к окну, и всадника узнала в одну секунду. Видела раз, но узнала сразу. Так бывает, Адриана. Помню, как навстречу ему вышел отец, как Фернандо что-то сказал– спокойное, решительное лицо. Помню, как он поклонился моей матери, выбежавшей на улицу, как отец повернулся и сказал ей что-то, как она прижала руку к груди и так они стояли бесконечные несколько минут – молчаливые каменные фигуры. Я отошла от окна, не понимая, что происходит, боясь войны, и тут в комнату вбежала Иоланда, и глаза её, широко распахнутые, горели изумлением. Она только и смогла, что выдохнуть: генерал Кампане просит твоей руки… - Кьяра снова улыбнулась тонкой, короткой улыбкой.

- Кажется, я не осознавала, как вышла из комнаты и как спускалась вниз. Вероятно, отпусти я перилла, упала бы тут же. Вдовые аристократы, ведущие в бой армии, женятся на таких, как я, только в сказках. Он ведь тогда был вдов, Фернандо, и от первого брака у него было двое дочерей – моя ровесница и старше… А он подошел ко мне, поцеловал мне руку и сделал то, чего обычно не делают – спросил моего согласия. Я краем глаза видела, как сжала четки мать. И сказала «Да». Не из-за титула или денег, даже не из-за того, что у Иоланды появлялась возможность когда-нибудь стать женой виконта Пиньялвер. Потому что просто поняла – всё случается, Адриана, и боги видят лучше и дальше нас. Человек, за которым я пошла бы хоть в Закат, нашел меня – и я дала ему слово. И была счастлива. Мы прожили четыре года, пролетевших, как четыре дня, я успела родить Фернандо сына. А потом он оказался в Олларии с поручением к Рокэ Алве, и тогда же грянуло восстание Эгмонта Окделла. Фернандо не мог вернуться домой, он был солдатом до конца – и пошел за своим соберано. Пошел, не вернувшись.

Адриана резко разжала руки, почувствовал, что пальцы вонзились в дерево до боли.

- Там, где гибнут люди, нет ни победителей, ни проигравшие. Я это приняла. – Кьяра вдруг отошла от окна, разгладила юбку и посмотрела на Адриану. – Моего сына растят Кампане. Это лучшее, что может дать ему жизнь. У Фернандо благородная семья и они честные люди, а то, что маркиза Кампане навсегда останется для них Кьярой Гисела – не такая уж и страшная беда, лишь бы они любили Хавьера. Моему сыну семь, и он очень похож на Фернандо.

Откуда ей знать, возможно, там, в болотах Рейнквахи, похоронено и тело Фернандо Кампане, возможно, в его груди пуля, выпущенная Артуром Лиско... Создатель и все его святые! Адриана медленно поднялась, подошла к женщине и опустила ладонь той на плечо. Кьяра улыбнулась.

- Но ты хотела другую историю. Прости. Я слишком много вспомнила.

- Не надо, Кьяра.

- Нет, мы договорим, - упрямо кивнула горделивая красавица, оказавшаяся вдовой и матерью семилетнего Хавьера, похожего на отца, генерала-мальчишку, влюбившегося в тонкую черноокую девочку с первой же секунды. – Надо ставить точки, раз и навсегда. – И, помолчав несколько секунд, она начала говорить: - После окончания торжеств в Олларии удостоившийся перевязи Первого маршала Талига Рокэ Алва прибыл в Кэналлоа. Он посетил и Кампане. Выразил мне соболезнования, - Кьяра как-то мягко усмехнулась, при этом остро блеснув глазами в полумраке комнаты. – Спросил, чем может быть полезен жене смелого человека, и сказал, что исполнит всё, о чем бы я ни попросила. Я не знаю, чего он ждал, возможно, что я стану просить денег, земель, сына… Впрочем, нет, Рокэ Алва не ждет от людей ничего. А я попросила у него только места в хорошем доме. Мой сын был в доброй семье, Иоланда была пристроена, а для себя мне не нужно было много. Тогда он, выдержав короткую паузу, спокойно спросил, не потревожат ли меня двусмысленные толки, которые пойдут, если он предложит мне следить за Алвасете, а я соглашусь. Я ответила, что слухи перестали тревожить меня ещё тогда, когда в них говорилось о том, что Фернандо Кампане женился на обесчещенной девице, дабы скрыть позор. Так я оказалась хранительницей и временной хозяйкой Алвасете. Грела ли я постель соберано? Если не каждая поголовно, то каждая вторая женщина в этом городе считает меня любовницей Ворона – и ошибается, пусть обещанные толки и лестны. Лишь раз, один только раз я была слабой. Тогда же, в первую же ночь здесь. Ты знаешь, говорят, что кэналлийские женщины лишь хмелеют, не пьянея, и я хотела проверить… Мы пили Дурную кровь, он играл, как умеет он один, а я пела полные иссушающей тоски песни о лошадях, которые никогда не понесут живого всадника под страшным черным небом и страшной белой луной, и о любви, что умерла. Было много вина, не трогавшего голову, и был мужчина, не боящийся ни смерти, ни дьявола. Адриана, всё можно было объяснить горем убитой потерей женщины, но я знала, что делаю, и не хотела противиться грядущему. Он оборвал мелодию, я посмотрела ему в глаза, отошла на шаг и распустила шнуровку платья. Больше я не помню ничего, - шепот, - почти ничего. Только утро в залитой солнцем комнате, короткую записку, назначающую меня хранительницей замка, и слуг, вежливо сообщивших, что соберано отбыл на виноградники Кампораисес, откуда вернется в Олларию, миновав Алвасете. С тех пор не было ничего. Я не знаю, можно ли стать этому человеку другом, но я пытаюсь и я хотела бы – и хотела бы, чтобы женщина, ставшая хозяйкой Кэналлоа, была здесь дома.

- Я дома, - кивнула Адриана.

И это было правдой, но Кьяра повернулась, вдруг взяла её за руку и посмотрела на блеснувший в лунном свете сапфир.

- Что тебя тревожит?

Адриана отняла руку и отошла, снова опускаясь в кресло.

- То, что тревожит меня, меркнет от того, что рассказала ты. Ты ушла за человеком, зная его день, а я боюсь, что не знаю того, кому дала слово, и после венчания. И не узнаю никогда, потому что это не под силу ни одной, но не то меня беспокоит. Кьяра, Создателя ради, - вдруг с нажимом произнесла она, подаваясь вперед, - он мог получить любую, а выбрал меня. Я видела Рокэ Алву четырежды во дворце; однажды, когда он спас мою свободу; однажды, когда он спас мою жизнь; и при следующей встрече я, не понимая уже ни себя, ни мира, спросила его: что мне делать? И он предложил мне титул герцогини Алва. Я подумала, что это безумие, но безумие оказалось не так страшно, как думалось раньше, и я дала ему слово, потому что тогда и туда пришла лишь по одной причине – потому что хотела, чтобы он был жив, чтобы он просто был, хотела того, чего не должна была хотеть, сердце рвалось к убийце, а я не держала… Потому что убийца стал человеком. Я наступила на горло слову Чести, обещаниям и многолетней ненависти. Всё это сгорело в серый пепел, когда Первый маршал Талига посмотрел мне в глаза. И теперь я здесь, потому что так захотел он. Только я не знаю причин. Ни одной, Кьяра. Ни одной.

По комнате пронесся легкий выдох. Голос собеседницы был тихим и усталым, но в нём звучала какая-то правильная твердость:

- Ты можешь считать эти встречи, ты можешь сложить их в часы, даже в секунды, тебя может пугать, что их можно пересчитать по пальцам, тебя может пугать то огромное, что отняло тебя у себя самой, но с этим ты справишься. Больше всего тебя пугает то, что ты не знаешь, зачем нужна ему. Но, может быть, нет причин, а есть одна лишь данность – всё настигает всех, Адриана, герцогиня Алва. И иногда минута решает жизнь.

Одна минута.