Фандом: «Школа в Кармартене» Анны Коростелёвой.
Пейринг: ТЗ/ОМ.
Тип: слэш.
Рейтинг: PG, PG-13
Жанр: Неопределяем.
Размер: мини.
Предупреждение: Это вымученное и затянутое нечто с сумбурной концовкой. Обоснуй не просто бьется в конвульсиях, а умирает в мучительнейшей агонии уже ближе к середине, ну да не привыкать Одним словом, Ник, не стреляй в пианиста, он играет как умеет). ООС, AU, - всё в комплекте.
читать дальше
Эпиграфы к отрывкам взяты из канона.
________________________________
А когда долго сидишь с кем-нибудь наедине, тут-то и завязываются отношения.
- Что вам стоит, МакКархи, повернетесь к ней в профиль правой стороной – и все наши проблемы решатся в одно простое действие, - и Тарквиний Змейк, глядя прямо перед собой, с абсолютной вежливостью улыбнулся в пустоту. По лицу МакКархи прошла еле заметная секундная судорога. Змейк сложил за спиной руки, плавно качнулся с пятки на носок и галантно, не спеша избавиться от легкой доли яда в улыбке, кивнул коллеге на дверь.
В сущности, вот уже ровно семь минут они стояли перед замшелой дверью всеми забытого зала и решали, как им стоит понять изложенную в форме приказа просьбу Мерлина «вскружить голову Пандоре Клатч». МакКархи был самым молодым сотрудником школы – а ко всему прочему, обладателем поистине магической родинки и замечательнейшего очарования, а Змейк – ответственным за безболезненную комиссию.
- Тарквиний, ей-богу, я готов уступить выполнение долга перед школой, Кармартеном да и, что уж там, всем Уэльсом вам - как более опытному коллеге.
- МакКархи, пошла девятая минута. Я терпеливо жду, пока вы постучись в эту дверь. Когда пойдет десятая – я постучу сам и отправлю вас через порог одним легким движением руки. Не испытывайте моего терпения.
- Что-то подсказывает мне, что у вас безграничное терпение. Будьте же милосердны, Тарквиний.
- Вряд ли я сумею.
И Змейк вдруг, с непостижимым сочетанием резкости и плавности, развернулся и пошел прочь. Только когда он скрылся за поворотом, Оуэн осознал, что по-прежнему стоит перед пресловутой дверью, а Змейк так и не претворил свою угрозу в жизнь.
***
Курои, сын Дайре, всегда изливал свой гнев на несчастливца исключительно из наилучших соображений, главным образом – во имя справедливости. Понятия о справедливости у него были довольно оригинальными, хотя и находили отклик во многих сердцах. Одно из этих понятий непосредственно касалось химика, фармаколога, токсиколога, врача и вообще талантливейшего человека Луция Тарквиния Серпенса, ибо по мнению Курои было бы более чем справедливо испепелить его парой молний, а прах осквернить и смыть в сточную канаву.
Именно этим – то есть, популяризацией своих идей - он и занимался погожим декабрьским днем, поймав случайно проходившего мимо Мэлдуна (перехваченного им на пути из Карфагена в Стамбул через Уэльс) и Орбилия, который на досуге вообще любил послушать пышные речи.
Примерно на фразе об осквернении праха вышеупомянутого Змейка проходивший мимо МакКархи вдруг резко остановился, примерно секунду прислушивался к беседе (при громогласности Курои для этого не требовалось особых усилий), а потом развернулся ровно на девяносто градусов, подошел к группе коллег и очень четко, но крайне спокойно спросил:
- Простите, коллега, но я всё-таки никак не могу понять: в чем конкретно вы обвиняете Змейка?
И Курои, безусловно, в красках рассказывал бы ему обо всех земных прегрешениях этого исчадия Ада, но тут вдалеке прошмыгнул Мерлин, который уже третий день бегал от достославного сына Дайре с его праведным гневом, и Курои решил, что тот является куда более важным слушателем. Смерив МакКархи взглядом, которым он предположительно смотрел на ежегодно побеждаемое им чудовище, Курои воинственно взмахнул посохом и отправился за мгновенно испарившимся Мерлином.
Мэлдун, сын Айлиля, только обрадовался и быстро исчез в неизвестном направлении, а Орбилий сочувственно похлопал МакКархи по плечу и отправился по делам. Когда рядом не оказалось ни одной живой души, МакКархи позволил себе подумать о мотивах своего вступления в беседу, но глобальный акт рефлексии был прерван ровным, абсолютно не наделенным эмоциями голосом (если не считать эмоцией легкую издевку, которой практически сочилось каждое слово):
- Благодарю, МакКархи, но вряд ли я нуждаюсь в адвокатах.
Оуэн поднял голову. В высоте, на галерее, стоял предмет давешней беседы в лице Тарквиния Змейка. Вероятно, за сценой внизу он наблюдал если не с начала, то застав основную часть.
МакКархи ничего не ответил.
Через мгновение на галерее стало пусто.
МакКархи подумал, что готов присоединиться к пожеланиям Курои, чего уж греха таить. Просто-напросто, Змейк был единственным человеком, которого ему хотелось чем-нибудь сильно ударить по голове уже после одной секунды, проведенной наедине.
***
Вы подозреваете, что все это называется двуличием; смею Вас уверить, это именно оно и есть. Однако, на мой взгляд, Вы придаете этому слишком большое значение. Пресловутая двойная жизнь, хорошо знакомая мне по личному опыту, – всего лишь необходимое условие, благодаря которому мы можем заниматься нашим делом.
- Зачем вы это делаете, Змейк?
Не то чтобы вопрос застал врасплох, однако далеко не каждый день Оуэн МакКархи ловил его в темных коридорах и хватал за рукава. Тарквиний, словно всё так и полагалось, спокойно высвободил руку. МакКархи, осененный внезапным приступом такта, отступил на шаг, однако решимости из взгляда у него не убавилось.
- Иду по коридору? – Невозмутимо вопросил Змейк.
- Пытаетесь сделать всё возможное для закрытия школы.
- Кажется, - в голосе собеседника зазвенел металл, - я единственный человек, который пытается не допустить этого.
- И потому, например, решили поведать комиссии Зануцкого историю своей юности, допустив, чтобы и все наши преподаватели поступили так же?
Металл теперь звенел не только в голосе – он плескался на дне глаз.
- Наши преподаватели – взрослые и умудренные жизнью люди, и я не считал нужным направлять их на путь истинный. Что же касается лично меня, то мне задавали вопросы, МакКархи, я отвечал. Или вы предпочли бы, - невинно продолжил Змейк, - чтобы я лгал представителям власти?
- Я предпочел бы, чтобы вы хотя бы объяснили, Тарквиний, зачем вам это нужно…
В голосе МакКархи мелькнуло что-то надорванное, а глаза вдруг стали очень внимательными.
- Зачем мне нужно что?
- Вы талантливый человек, я понимаю, - медленно, смотря ему через плечо на камни стены, начал МакКархи, - работа провинциального учителя для вас – низ карьерной лестницы, должность в министерстве куда более привлекательна и куда более соответствует вашим способностям и амбициям, но, Бога ради, Тарквиний, скажите: неужели это место ничего для вас не значит?
- Не место красит человека, человек – место, - бросил Змейк и, обойдя опустившего голову МакКархи, свободно продолжил свой путь. Оуэн так и не двинулся с места, а потом вдруг, словно решившись использовать последнее средство, уронил в пустоту:
- Однажды вы уже пытались приблизиться к власть имущим, Тарквиний. Вспомните, чем это кончилось. Возможно, ваше место – здесь.
Змейк остановился и обернулся через плечо:
- Возможно, вы ошибаетесь касаемо моих мотивов, МакКархи.
Гулкие шаги в тишине коридора отзывались в голове преподавателя поэзии Туата Де Дананн пульсирующим эхом. Положительно, куда проще было понять баллады вышеозначенных племен, чем одного лишь Тарквиния Змейка.
***
– Тогда что для вас соответствует понятию промысла Божьего?
– Боюсь, что бич Немезиды, – сказал Тарквиний и откинулся в кресле.
– Боюсь, что бич Немезиды, – сказал Тарквиний и откинулся в кресле.
Когда комиссия в составе светила методик преподавания Лоренса Зануцки и всех его сотоварищей покинула школу, оная свободно вздохнула полной грудью. Впрочем, легче на душе стало всем, кроме Оуэна МакКархи. У него, в сущности, и без того было немало дел – как профессиональных, так и личных – но груз, камнем лежащий у него на сердце, не давал спокойно есть, пить, спать и вообще жить.
Груз этот был персонифицирован и носил имя Тарквиния Змейка.
Он не давал МакКархи покоя. Ещё никогда в жизни ему так не хотелось узнать, что же кроется за поступками одного конкретного человека, и вернейшим способом это узнать была, как ни странно, библиотека, потому что ничто лучше тщательно подобранных хроник не рассказало бы ему о событиях, явлениях и людях. Тяжелые деревянные переплеты папок были покрыты не менее чем вековым слоем пыли, но человеку, изучающему поэзию практически исчезнувших племен, было не в новинку листать древние (и не очень) фолианты. Чем он, собственно, и занимался вот уже третью бессонную ночь подряд. Змейк наверняка был бы польщен таким вниманием к своей персоне, - вдруг подумалось МакКархи, и он тут же вздрогнул, решив, что столь талантливому специалисту в области ядов лучше никогда об этом не узнать.
К слову, именно по причине своего умения работать с бумагами МакКархи стал находить в хрониках школы множество интереснейших фактов уже с первого же вечера, так как знал, что и где искать. И интересовала его вовсе не новая черепица башен, проступки Эйлонви, сына Дилана, знатного хулигана первой четверти XV века, и скандалы Мерлина с городской управой Кармартена. Интересовало его всё, что имело хоть какое-то отношение к биографии Тарквиния Змейка. За три прошедших ночи он узнал, каких учеников и чему он учил, что и когда вообще преподавал, прочитал большую часть его переписки с учениками, Мерлином, доктором МакКехтом (о медицинскую латынь этих писем можно было сломать язык) и некоторыми политическими деятелями XVII столетия.
Особенно – в силу определенных причин – МакКархи интересовали все письма, где хоть как-то упоминался небезызвестный лорд-протектор Англии, Шотландии и Ирландии. Упоминания о нем встречались чаще всего в письмах Мерлину (собственно, только в них) и носили странный характер, становясь всё страннее от года к году. Правда, в чем эта странность выражалась МакКархи не смог бы объяснить, даже если бы очень захотел, а косноязычием он никогда не отличался. «Этот человек талантлив, и вы это ещё поймете», «Не бойтесь того, что слышите, ибо цели, которые ставятся, оправдывают средства их достижения», «Мой долг – это, прежде всего, мой ответ перед собой и ещё лишь перед одним», «Здоровье Оливера ухудшается; я должен быть все время при нем. Отъезд наш из Ирландии становится, таким образом, делом решенным…».
Что-то странно задело МакКархи в этой последней фразе – что-то жалостливо-личное, подкожное, касавшееся не Змейка--лейб-медика и не Змейка, строящего карьеру, а Змейка-человека, и он даже на короткий промежуток впал в состояние, схожее с оцепенением, не умея понять, что именно так привлекло его внимание.
Где-то на краю сознания мелькнула до омерзения трезвая мысль, что если сейчас он не захлопнет эту папку, не встанет из-за стола и не уйдет отсюда, то ему в каждой строчке начнут мерещиться подтексты. МакКархи вдохнул, потер красные от недосыпания глаза и закрыл папку. Уже беря её в руки, собираясь вернуть на место, он краем глаза заметил выглядывающий уголок пожелтевшего от времени листа. Черная вязь почерка показалась ему знакомой по недавно изученным материалам. Вытянул лист из середины папки, МакКархи развернул его и принялся читать.
По мере того, как глаза его пробегали по строчкам, он медленно оседал на скамью, с которой не так давно встал.
***
- Бога ради, МакКархи, если вы снова решили задать мне пару смысложизненных вопросов, отложите это на потом. Сейчас я занят. – И Змейк снова опустил глаза к разложенным перед ним на столе работам первого курса. Химия многим из них давалась, судя по результатам последних эссе, нелегко.
- Вы были правы, Тарквиний, - кивнув в пол, тихо произнес гость, не ступая через порог. – Вероятно, я ошибался касаемо мотивов ваших поступков. Многих, но, впрочем, не всех.
- Я премного благодарен вам, МакКархи. Это всё?
- Нет, не думаю. – И Оуэн, шагнув в лабораторию, поднес руку к нагрудному карману, доставая оттуда сложенный вчетверо, истрепавшийся лист. – Думаю, это попало в хроники школы случайно и должно быть у вас, так как принадлежит вам лично. – Подойдя к столу, он положил лист на чью-то работу по реакциям гидролиза. Если бы МакКархи смог поднять глаза, он заметил бы, как ровно на одну десятую секунды лицо Тарквиния Змейка исказилось еле уловимой судорогой – он, бесспорно, узнал документ.
Но МакКархи глаз не поднял, а, развернувшись, бесшумно исчез за дверью. Когда он почти миновал первый лестничный пролет, над его головой послышался голос:
- Я не спрашиваю, что и зачем вы искали, когда нашли это. Но если вы думаете, что я легко подчиняюсь разным мотивам, то вы ошибаетесь. Может быть, МакКархи, место, о котором я, по-вашему, должен жалеть в случае его утраты, только наказание для меня.
Черная тень взметнувшейся мантии исчезла, а до Оуэна ещё около минуты попеременно доходили, одно за другим, все возможные состояния – от дежа вю, когда однажды он уже слышал над своей головой этот голос и тоже ничего не ответил; до злости на себя и отчаянной, парадоксальной, наиглупейшей благодарности за откровенность человеку, который только что, сам того не понимая, кажется, внезапно вручил ему на хранение одну из тайн своей жизни.
И это пугало.
***
…ведь там, в Ирландии, где мы с вами познакомились, я уж конечно выступал как орудие Божие?
Март начался сыростью, мелким моросящим дождем, не кончающимся сутками, и головной болью, имеющей далеко не физиологические причины. Головная боль Оуэна МакКархи обитала на самом верху Пиктской башни, лучше находила общий язык с металлами, чем с людьми, и вот уже полтора месяца смотрела на него то с презрительным любопытством, то с неким даже человеческим интересом. И МакКархи прекрасно понимал, чего Змейк от него ждет (если он вообще ещё питал в этой жизни какие-либо ожидания), но не собирался заговаривать с ним больше никогда в жизни.
Он просто не знал, что ему сказать – и надо ли говорить.
Фраза «Простите, коллега, я случайно прочел ваше личное письмо и долго не мог прийти в себя» явно не была лучшим из того, что может сказать один ученый другому. Не спасало даже то, что письмо это триста пятьдесят лет лежало в общем доступе, но никто и никогда, судя по всему, так его и не прочел. Это выпало на долю именно ему. И вряд ли МакКархи был благодарен за это Богу. Его интерес к Тарквинию Змейку должен был быть не более чем профессиональным, но, кажется, тот рубеж, который отделял преподавателя и ученого от человека уже был перейден МакКархи, причем как-то совершенно незаметно.
Ему всегда нравились загадки. Его привлекал процесс разгадывания – и чем сложнее задача, тем лучше. Но сейчас она казалась непостижимой, а изначально была так обманчиво проста – всего лишь узнать, есть ли в Змейке хоть что-то искренне-человеческое.
Вот и разгребай теперь, олух, - ласково подбодрил его внутренний голос.
***
МакКархи медленно прогуливался по одной из галерей, попутно просматривая поэму Финна – у него были вопросы к некоторым местам этого великолепного произведения, и надо было бы предложить их на рассмотрение Бервину – вдруг он перевоплотится в нечто иное, нежели восстановлено в рукописи?
Совершенно случайно навстречу ему из-за плавного поворота галереи вышел Тарквиний Змейк, ведущий деловую беседу с некими мерцающими огнями. Завидев МакКархи, огни как-то сами собой погасли, а их собеседник дождался, пока поравняется с углубившимся в поэзию Туата Де Дананн коллегой, и тогда в полной мере насладился выражением лица оного. Впрочем, неописуемая палитра чувств, вызванная у МакКархи внезапной встречей с буквально подкравшимся Змейком, быстро сменилась на его лице выражением спокойной приветливости. Никогда ещё выражение это, свойственное Оуэну чуть ли не с рождения, не давалось ему так тяжело.
- Добрый вечер, Тарквиний.
- Возможно, он добрый, - с долей вежливого скепсиса почти согласился Змейк.
И на этом, вполне вероятно, столь содержательная беседа и закончилась бы, так как Змейк, вежливо кивнув, спокойно двинулся бы дальше, но МакКархи вдруг развернулся, полностью сменив изначальное направление, и пошел далее по галерее рядом со Змейком, чуть ли не нога в ногу.
- Благодарю, коллега, я знаю дорогу к спуску во двор Южной четверти, - насмешливо осведомил его Тарквиний, но МакКархи было не так легко смутить, как думал даже он сам. По сути, ему давно, уже очень давно хотелось сказать Змейку что-то хорошее – простую фразу в ободрение, сожаление, черт знает, что ещё – но он не представлял, как это возможно. Нельзя сказать, что нынешний случай был удачным, однако Змейк не так часто попадался ему в школе, а искать его специально МакКархи не стал бы, да и зачем?
- Бога ради – или в кого вы там верите, МакКархи – я ценю ваш такт и ваше… сочувствие, - насмешка, хоть и скованная холодной вежливостью тона, резанула до дрожи, - однако, не нуждаюсь в оном. Так прекратите же скрываться за углами, завидев меня, и смотреть глазами забитой собаки.
Оуэн вскинул голову, но ничего не ответил. Змейк мог быть вполне прав. Почему нет.
- Оказалось, что я ничего не знаю о вас, Тарквиний, и никто не знает, - вдруг произнес он, смотря поверх стен школы на солнце, бросающее последний желтоватый отблеск на горизонт.
- Предлагаете мне написать подробную автобиографию, размножить её и раздавать ученикам школы и жителям Кармартена?
- Предлагаю ответить мне: неужели вы действительно хотели бы вернуться в Лондон с успехом любой цены?
Взгляд Змейка стал на порядок острее.
- До сих пор не пойму, МакКархи, почему вас так интересует моя судьба.
- Может быть, мне просто не всё равно, - прозвучал тихий ответ. – Может быть, мне просто нужно знать о вас больше, Тарквиний. Потому что, может быть, вам полезно поговорить хоть с кем-то после трех с половиной веков молчания.
- Я не выбирал вас в конфиденты.
- Я…
Но закончить МакКархи не успел. Ещё до того, как он вдохнул воздух, чтобы начать фразу, Змейк вдруг исчез – словно его и не было, словно никто и не шел по правую от него руку, словно Оуэну МакКархи снился ещё один кошмарный сон, в котором человек самых сомнительнейших моральных и душевных качеств вдруг становился ему интереснее всего прочего на этой земле.
И пошлешь же ты наваждение, Господи.
***
Огонь плавно скользнул по складкам мантии, по рукаву взобрался хозяину на плечо и, ластясь, потерся ему о щеку. Змейк задумчиво поднял вторую руку и погладил не обжигающее, заискрившееся от удовольствия пламя. За окном давно было темно.
Провидение Божие и Наказание Его. Глас и Бич Божий. Благодать – и исчадие Преисподней. Человек с пламенем изнутри, с глазами, горящими светом потусторонних сил и стремлений, и болезненность этого взгляда никогда не была только ярким эпитетом. Тарквиний Змейк всегда чувствовал людей, способных менять историю, и готов был идти за ними, зная, что и ему перепадет шанс внести свое имя в хроники. О, он никогда не был чрезмерно амбициозен, только в меру честолюбив, он знал, на что способен и чего может добиться через свои способности.
За человеком, сделавшим из Англии республику, он пошел только потому, что тот готов был менять мир. Тогда, более трех веков назад, он, Луций Тарквиний Серпенс, тоже ещё готов был менять мир. Впрочем, это был изначальный мотив.
… Комиссии он всё-таки солгал. Потолок на гостя храма он обрушил не до. После.
И только годы спустя тот, за кем он пошел, чью жизнь спасал и кому служил, доказал ему одним фактом своего появления в его жизни, что жалеть о прошлом нельзя. Что жизнь не обманывает. Что можно быть преданным – безумию ли, нет ли. Что –
О, чистый душой и сердцем Оуэн МакКархи. Да, я хотел бы вернуться в Лондон.
Видят Бог и дьявол, он не хочет зла ни всем, с кем работает рука об руку, ни этим детям. Он просто хочет триумфатором вернуться в единственный на земле город, где когда-то был счастлив.
И, бесспорно, он никому больше не позволит доказывать ему что-либо.
Даже…
Нет. Нет.
Повтора он не позволит.
***
Мы доверили вам свою свободу, и вы поработили нас, мы доверили вам свою жизнь, и вы убиваете и истязаете нас ежедневно.
Оуэн МакКархи прекрасно знал, что такое научный интерес. Он так же хорошо знал, что интерес этот удовлетворяется по достижении желаемого результата и успокаивается, заменяясь другим. И уже довольно долгое время он ждал, когда, наконец, перестанет нервно вздрагивать, садясь на педсовете рядом с Тарквинием Змейком или сталкиваясь с ним в коридорах. Но ничто не менялось. Скорее, наоборот. Каждый вечер, наблюдая в вышине огонь в окне Пиктской башни, он тщательно давил в себе тревожную, больную дрожь, когда сводило судорогой в груди.
Впервые в жизни им так четко и явно осознавалось одиночество человека. Впервые в жизни он ничего не мог сделать.
Апрель наполнял воздух запахами луговых трав, неизвестных цветов и прозрачного неба. Небо тоже пахло – озоном и свободой – и МакКархи прекрасно помнил это по прошлым годам, но не ощущал сейчас. Свободы не было. Была тяжесть в висках и желание от этой тяжести избавиться, была мечта подняться в покои Змейка, встряхнуть его за плечи и сказать, что ещё три с половиной века жизни прошлым явно не сделают эту жизнь светлее.
Было стойкое ощущение потерянных границ.
Если бы полгода назад кто-то сказал ему, что он отдаст века жизни, кровь и плоть свою, разум и душу за спокойствие одного невыносимого, давно умершего внутри человека, он бы весело рассмеялся и отправился на очередное свидание, хлопнув вестника по плечу. Но сейчас ему было не до шуток.
Строки некогда прочитанного письма, где каждое слово кричало о сумасшествии преданности и отдачи, о безумии не любви – полета в пропасть, об отречении от прошлого, настоящего и будущего, строки единственного сохранившегося письма первого лейб-медика и советника Тарквиния Змейка лорду-протектору Англии Оливеру Кромвелю бились в подкорке Оуэна МакКархи, становясь его собственными словами.
***
Тарквиний Змейк не выказал ни удивления, ни недовольства, ни любой другой эмоции, когда в дверь его внутренней комнаты громко и отчетливо трижды постучали. Он знал, кто стоит за порогом.
- Снова пришли провести со мной душеспасительную беседу, МакКархи? – Осведомился он, одним взглядом оттесняя гостя и выходя в кабинет. – Благодарю, но я давно не являюсь ценителем исповедей. – И, отойдя к столу, Змейк принялся деловито перекладывать с места на место стопки бумаг, чернильницу из письменного набора и пару неизвестных Оуэну кристаллов.
В сущности, эта не исповедь – отповедь должна была означать конец так и не успевшего начаться разговора, но МакКархи – и Змейк это заметил – был полон какой-то странной, почти самоубийственной решимости (Змейку доводилось видеть такие глаза у безумцев, у приговоренных к смертной казни и у безнадежно больных).
- Нет, мне ничего не надо от вас и, право слово, я обещаюсь оставить вас в покое, вы мне давно не интересны, Тарквиний, но только: вам не жаль времени? Почти четырех столетий. С сентября 1658-го и до нынешнего дня. Почти жизни. – Змейк сжал ладони до побелевших костяшек пальцев, но молчал. Молчание придавало МакКархи почти лихорадочное желание говорить, и он продолжал, всё ускоряя речь: - И вы заперлись в этой проклятой башне со своим ручным огнем, со своими древними металлами, со своими реактивами, ферментами, ядами, и – что? – все эти века мечтали о том, как однажды победителем победивших вернетесь в город, который вас в итоге убьет? Да вы же сами себя убьете, да вы же себя тогда, ещё в том сентябре, убили, когда не смогли его спасти - от чего, кстати? - да вы же этот орден храните как собственный надгробный камень…
Меж пальцев Змейка с тихим глухим хрустом переломилось гусиное перо. Шепот-шипение сквозь плотно сжатые зубы.
- Замолчите.
За окном сгущались сизые тучи и начинал накрапывать мелкий дождь, водяная пыль.
- Ваше прошлое мертво, Тарквиний! Оно не вернется. Воспоминания умирают – так и оставьте их умирать в одиночестве, но не хороните себя рядом с ними с таким прилежанием преданности! Да бога ради, люди смертны! Смертны.
- Если вы действительно так думаете, значит, вы глупее, чем я считал, - из последних сил спокойно, стараясь держать голос ровным, уронил в повисшую тишину Змейк, и только тогда МакКархи посмотрел ему в глаза, сумев поймать взгляд.
Глаза его были больными и воспаленными.
Мученическими.
Прошло не четыре столетия. Прошло не более четырех секунд.
И весь запал, что тогда копился в нём, вдруг исчез, и Оуэн медленно опустил веки и глубоко вдохнул. Голос его прозвучал тихо, почти робко.
- Если вы скажете – я уйду.
- Уходите.
Когда МакКархи переступал порог, Змейк всё ещё продолжал смотреть в стену. И только перестав различать удаляющиеся шаги, он медленно опустился за стол и закрыл ладонями лицо. Глаза были сухи, а в руках не было дрожи. От всего этого он давно отучился, не отучившись только от одного – от шага в пропасть.
Мелкая морось превратилась в ливень – сплошную серую стену дождя.
Стоящему внизу Оуэну МакКархи был почти неразличим еле уловимый свет на вершине Пиктской башни.
***
- Ни я, ни доктор МакКехт потом не станем спасать вас от агонии лихорадки, МакКархи. Прекратите ребячество. Пойдемте, вы замерзнете. – И Змейк, не дождавшись ответа, резко развернулся и пошел прочь, исчезнув в проеме входа в башню. Оуэну было всё равно, что делать и куда идти. Он подчинился голосу, звучавшему в его голове уже слишком долго, и взгляду, тянувшему за собой как на привязи.
И он пошел – как на привязи.
… Змейк щелкнул пальцами, и огонь в камине разгорелся сильнее и ярче, осветив комнату рыжеватым светом. Приятное тепло волной докатилось до МакКархи, и он непроизвольно вздрогнул. Отяжелевшая мокрая ткань неприятно холодила кожу. Сегодня был прекрасный ливень. Самая подходящая погода для похорон остатков разума.
Змейк несколько секунд подержал над огнем колбу с лазоревой жидкостью, под воздействием тепла ставшей абсолютно прозрачной, и протянул её Оуэну.
- Пейте.
МакКархи молча взял колбу. Пальцы Змейка, которых он случайно коснулся, были холоднее льда, и ещё вопросом было, кто из них замерз, бесцельно просидев под ливнем больше часа, ожидая - чего?
- Первые полчаса я ждал, что вы уйдете, МакКархи. Следующие – что мне станет всё равно. Я не дождался ни того, ни другого, и потому вы должны мне за обман в ожиданиях. Так объясните же, зачем вам всё это, и, если я так возмущаю ваше спокойствие, я исчезну из этого города под утро.
Оуэн медленно выдохнул и крепко сжал руками края столешницы, на которую опирался.
- То есть, - он нервно улыбнулся, покачав головой, - вы готовы даже исчезнуть отсюда без должного триумфа, лишь бы не терпеть меня. А, впрочем, я понимаю вас, я слишком долго и часто из лучших побуждений влезал не в своё дело, да и действительно: что мне до вашей жизни, до вашего прошлого, до праха, оставшегося от всего некогда живого в вас. Я слишком долго испытывал ваше терпение, вы правы…
- Воистину, - негромко, почти шепотом перебил его Змейк, - вы глупеете на глазах.
- Пусть, - упрямо кивнул МакКархи. Пальцы его почти впились в дерево. – Я договорю, я должен. Как мало я знал вас – но насколько меньше вы знаете меня. Но – что я вам? Хотя я мог бы, так много мог бы – и так мало.
- Молчите, пока не стало поздно.
- Уже поздно! – Резко бросил он, - уже поздно, и ты знаешь это и видел это. Как многим я мог бы стать для тебя – всем, чем ты приказал бы – огнем, послушным твоему слову и целующим твои руки, металлом, говорящим, когда ты хочешь слушать, и молчащим, когда ты ждешь тишины. Звуками, словами, вещами, всем тем, чем ты клялся когда-то быть – был бы я – тебе!..
- Не испытывай меня, - опуская голову, тихо произнес Змейк. Огонь в камине почти погас.
- Или?
Голос надорвался на едином слове. Кровь, которую сердце когда-то исправно гнало по сосудам, вязко застыла, и ни одной мысли не осталось в голове. Мучительнее всего в жизни – так странно, что он понял это только сейчас – было ждать, и он ждал, как ждут зачитывания приговора, как ждут первого шага на эшафот, как ждут, что –
Но он устал ждать. Он устал день за днем ждать от этого человека хоть одного живого слова – и не дождался сейчас.
Это были два шага – всего два, в пропасть и уже по дну её, всего два шага, чтобы обхватить ещё холодными ладонями чужое лицо – узкую тонкую маску – и, закрыв глаза, как в воды Стикса нырнуть в прикосновение, не в поцелуй.
Кажется, должно было идти время. Кажется, его больше не было.
Если бы МакКархи ещё способен был думать, он понял бы, что ставит против веков чужой ежедневной погибели полгода ненужных фраз и нелепых поступков, что ставит против целой жизни преданности одно своё безумие; но понял бы так же, что против всей болезни его сердца ставит свою болезнь – верности, отчаяния и готовности быть. Просто быть – рядом. Быть – со всей возможной преданностью раз и навсегда решившего и раз и навсегда выбравшего.
Болезнь, имеющую имя. Болезнь без выздоровления.
И тогда Тарквиний не понял – ощутил – как прошлое, которому уже так давно подчинена была вся его жизнь, пеплом от оков осыпается с запястий.
И был ответ на поцелуй, и Оуэн оказался ещё ближе, так близко, как не бывает и невозможно, и где-то на горизонте стало светлеть небо, обещавшее светлую теплую весну, пахнущую свободой и чем-то, что люди называют счастьем.