Ты прекрасная, замечательная, чуткая и нежная, сильная и надежная, очень светлая, всегда такая разная и безмерно талантливая, я до бессознания рада тому, что прошлое лето подарило мне тебя Я желаю тебе лишь одного - чтобы всё счастье, какое только есть в этом мире, никогда не смело обходить тебя стороной
Неказистый, косноязычный, лишенный всякой осмысленности коротенький подарок. Мне за него стыдно, прости меня.
читать дальшеЛэнгдон разгадал в своей жизни уже столько загадок, что этой – последней, вероятно – ему уже не распутать, не хватает сил. Патрик МакКенна – ребус, на котором он споткнулся. Лабиринт, из которого нет выхода. Точка. Абсолют.
Когда Патрик шепчет, откидывая голову, «Ро-берт…» - рвано, через выдох, у Лэнгдона кружится голова и сразу хочется, безмерно хочется что-то для него сделать, скрыть за своей спиной, спрятать в кольце рук, закрыть поцелуем губы – от слов. Когда утром Патрик оборачивается и улыбается ему, произнося через плечо: «Прости, Роберт, я должен помолиться», Лэнгдону хочется встать и уйти, потому что он чувствует, как болезненным головокружительным жаром приливает кровь стыда. В те утренние минуты, когда Патрик одними губами шепчет молитву, Роберту хочется оказаться где-нибудь далеко – на другом континенте, в своем доме, где нет, не было и никогда не будет этого пропитавшего каждый сантиметр тела запаха сандала и пота – греха и отгоревшей страсти.
Роберт не может сказать ему «Брось всё, мы уедем». Он слишком хорошо понимает, что нет ничего ирреальнее, чем вырвать Патрика из мира, который врос в него, пустил корни под сердцем, стал частью. Но точно так же он не может сказать «Я бросаю всё и уезжаю». Потому что это будет значить – «Я бросаю тебя».
А это выше сил божьих, дьявольских и человеческих.
Иногда Лэнгдону кажется, что Патрик хватается за него только потому, что он связует его с какой-то прошлой жизнью, с тем берегом, который был – до. Чаще всего это ощущение проходит с мимолетной быстротой, стоит только Патрику закрыть глаза и шепнуть первое же слово молитвы – не звук даже, а выдох из самой глубины, из сокровенного. Первое слово, которое уже – квинтэссенция веры, и тогда Роберт отчетливо понимает, что единственный, за кого Патрик МакКенна в этой жизни цепляется, это Бог - конфидент, советчик, помощник, господь, надежда, всё, что составляет сущность бытия и смысл жизни.
Лэнгдон до сих пор не знает, верит ли в бога. Но если во что-то верит Патрик – он верит тоже.
Роберт думает столько, что под вечер раскалывается голова, и римские бары приветливо распахивают перед ним двери, но спасительный алкоголь облегчает душу только на ближайшую ночь. У каждого свои боги, - думает Роберт, вертя в пальцах бокал, - мой – это виски. И усмехается. И, выдохнув в ладони, с силой трет лицо. Нет, даже в такие минуты его ум решает главную из загадок – Патрик.
Он думает: «Зачем это – ему?». И: «К чему это приведет?». И: «Что всё это значит?». И даже сакраментальное: «Что делать?». И: «Думай же, Роберт, мать твою, думай». Но загадка остается неразрешенной. Камерарий покойного папы, Патрик МакКенна, до сих пор остается для него задачей без решения. Уравнением из всех неизвестных.
Книгой, в которой он не пролистнул, кажется, ни страницы, как бы не тщился.
Когда очередным утром Роберт сквозь сон ловит чутким слухом легкий шорох, он успевает протянуть руку и ухватить тонкую, теплую ладонь.
- Подожди.
- Роберт, - с мягкой настойчивостью, - я должен помолиться. Роберт.
И Лэнгдон, сонно выдыхая густой воздух, поворачивается и тянет Патрика на себя, обратно, в ворох смятых простыней, и говорит хрипло:
- Останься.
Может быть, сейчас, именно сейчас он найдет решение, он уже чувствует, как отгадка скользит где-то на краю сознания, только бы Патрик…
- Прости, Роберт. Это не долго, - и, легко касаясь губами его лба, быстро встает. Лэнгдон ещё с минуту пытается привыкнуть к этой пустоте рядом с собой, а потом закрывает глаза и думает, что, нет, эту загадку ему никогда не разгадать.