...

[Moura]

"Вариация на тему".
Без названия, о рейтинге думайте сами, жанр тоже не определяем.
И есть посвящение, но те, кому посвящено, об этом знают.

Она жила с ним восемь лет – куплено и оплачено – и это было де-факто.
Де-юре они были женаты, а в глазах знакомых даже счастливы. Как-то чрезмерно счастливы. Если бы хоть кому-то пришло в голову спросить её, довольна ли она своей жизнью, она улыбнулась бы, пригубила бы шампанского и ответила «Безусловно», а потом саданула бы этим бокалом о стену. Но никто не спрашивал.

Равно как никто и не знал, откуда она вообще появилась. Говорили, что он вытянул её из какой-то дикой, совершенно неправдоподобной нищеты, привез шестнадцатилетней девчонкой из глубокой провинции в Москву, что - то ли она была дочерью старых знакомых, то ли родственницей из разряда «седьмая вода на киселе», племянницей мужа двоюродной сестры, то ли никем вообще, но поселил он её у себя, заставил закончить школу, оплатив ВУЗ, а потом женился. Создал жену по образу и подобию, которое было наиболее удобно – та, которая всю жизнь будет обязана ему, никогда и никому не скажет ни слова.

А ей было о чем молчать.

***
Она действительно была ему какой-то далекой, давно уже не кровной родственницей из тех, кого даже не помнят по именам, и он действительно забрал её из мелкого рабочего уральского городка, откуда был родом, когда приехал – впервые за пятнадцать лет – чтобы похоронить сестру матери. Она, в растянутом черном свитере – явно с чужого плеча – сновала от стола к столу, прятала в шкаф бутылки с дешевой водкой, тайно курила в форточку дешевые сигареты и смотрела, как тихо спивается её отец.

Он же совершенно не понимал, как когда-то мог жить здесь, брезговал, пил привезенный с собой коньяк, курил что-то дорогое и ароматное и невпопад кивал на слезливые жалобы полузабытых родственников. Поминки уже давно перешли в ту фазу, когда собравшиеся не помнят, зачем собрались, и нестройно затягивают «Мне малым-мало спалось…», когда он встал из-за стола, поморщившись оттолкнул очередную панибратски легшую ему на плечо руку и вышел на кухню.

Там, пуская сизый дым в приоткрытое окно, она курила очередную пародию на сигарету. Он подошел, взял у неё из пальцев окурок и швырнул в окно. У неё дрогнули губы и, сузив глаза, она бросила что-то очень ожидаемое, вроде «Жизни учить будете?». От неё пахло дымом и дешевыми тяжелыми духами, а глаза были красивые и пустые – ничего впереди не было, ни жизни, ни существования, одно ожидание чрезмерности. И ему вдруг стало нестерпимо её жаль, и он протянул ей сигареты – как будто так и было надо, и она затянулась ароматным и крепким дымом и вдруг спросила, когда он уезжает. Он ответил, что послезавтра – как только уладит дела с оставшейся от тетки квартирой. Она усмехнулась.

Он провожал её до дома – по темным пустым улицам, страшным и уже давно чужим – а она отмахивалась, говоря, что дня через три отец сам домой приползет. Ему вдруг стало жутко от того, что он сам когда-то жил так же, среди паленой водки, бедности и трехдневных загулов, пока девятнадцатилетним парнем не уехал на поиски счастья в московские удачливые девяностые.

Наверное, только потому, что знал, что скоро его здесь не будет, он согласился подняться до квартиры – здесь взрослели рано, а с прямолинейностью рождались, так почему бы и нет?

Простыни были накрахмалены до каменности, как когда-то в детстве, господи, он не думал, что так ещё делают, и она раздевалась перед ним совершенно бесстыдно, как на приеме у врача, аккуратно складывая одежду на стул. У неё только дрожали руки, но он совершенно не обратил на это внимания, и испугался, когда понял, что был у неё первым. Он никогда бы не подумал, что… никогда… И это было так странно. Горько-сладко - как жженый сахар.

Следующим утром он уже вёз её в Москву. В сумке, которую она перебросила через плечо, лежали документы, потертые джинсы, полупустой флакон приторных духов и два тома любимого писателя.

***

Они не ссорились, да и из-за чего бы? Её было не к кому ревновать, она не терпела прикосновений и спать бы больше ни с кем не смогла, была исполнительна, хорошо играла на публику и умела казаться благодарной до гробовой доски.
Нет, то, что происходило между ними иногда, было не ссорами, а страшными в своей короткой истеричности скандалами, вспышками безумия, когда он мог до крови разбить ей лицо, а она запиралась в ванной и, шаря по полке рукой в поисках лезвия от его бритвы, надрывно и истерично кричала ему из-за двери что-то об исковерканной жизни, о том, что лучше бы оставил её загнивать дома, что лучше бы она сдохла, чем жить так, что лучше бы он сдох, чем портить девочек…

Ей было о чем молчать.

***

Она, откинув голову к стене, судорожно, большими глотками допивала остатки шампанского – как воду, и шпильки туфель угрожающе впивались в мягкую обивку дивана, на котором она стояла. Это был очередной вечер после проводов гостей, очередной приступ и новая истерика, не страшная, а скорее привычная с этими её «Шлюха!» - «Подонок!» - «Сама под меня легла, бл*дь!» - и ей было мерзко, нестерпимо мерзко от всего этого, как от грязи, налипшей на кожу и не желавшей смываться, и надо было отдирать её вместе с кожей, с кусками тела, с кровью.

Сначала она в очередной раз умоляла, ползала на коленях, обнимая его ноги, плакала и просила «Пожалуйста, не надо», а он нервно тер виски и грубо отталкивал её в сторону – ногой, как шавку. Она кинулась к нему, как только за гостями захлопнулась дверь – за всеми этими норковыми манто, шлейфами дорогих духов и дорогих сигар, бриллиантовыми запонками и шутками о бизнесе – но это было так привычно, что уже не удивило его.

Потом она кричала – и он, не выдержав, перекрикивал её страшнее и громче, судорожно рвал с шеи ворот белоснежной рубашки, и гневная сетка вздувшихся вен венцом лежала на лбу и висках. Рутинная истерия по давно прописанному сценарию. А потом она большими глотками пила шампанское, не дыша и не двигаясь, и шпильки её туфель вот-вот грозили пропороть кремовый велюр.

Она испугалась сразу, увидев ту девочку – дочку его сотрудницы, приглашенной сегодня, красивую, взросло-пятнадцатилетнюю, с этими мягкими чайными глазами и легкомысленной копной рыжих кудрей. Она отлично знала смысл всех его покровительственных отцовских жестов и улыбок, смотрела, как он подливает ей, краснеющей, вино в бокал, и кусала угол расшитой салфетки.

Ничего было не изменить, он выбрал и решил, и от неё не требовалось ничего, кроме очередной дозы молчания. Осада всегда длилась недолго, и очередная девочка – им никогда не было больше шестнадцати, она сама когда-то стала для него этим рубежом – сдавалась, влюбленная и покоренная – он был ещё молод в свои «за сорок» и умел заворожить. Он приводил их сюда, в их квартиру и их спальню, а она, сжавшись клубком в соседней комнате, зажимала ладонями уши и, спрятав лицо в коленях, беззвучно плакала.

- Ты сделала это! Ты!
- Не смей! – она болезненно кривила лицо, и голова бессильно металась от плеча к плечу, - не смей!..
Но она была первой.
Началом конца.

После он как-то умел заставить их молчать, и ни одна – никогда – не обмолвилась ни словом о том, что происходило за запертой дверью.

***
Обещанные февральские морозы накрыли город, и снег крупными хлопьями валил за окном. Она смотрела за стекло, на освещенную огнями улицу, и старалась не показываться слишком сильно – надо быть незаметной, когда смотришь, как он заботливо открывает перед рыжеволосой забавной девочкой дверцу автомобиля и, галантно придерживая за талию, ведет к дому.

Она давно простила ему себя. Та, что обязана всем, никогда не ступит против.

Просто когда-то, нездешние восемь лет назад, она, посреди ночи выскользнув из-под его руки, открыла привезенную с собой записную книжку и в свете уличного фонаря записала простым карандашом на обороте: я вырасту и…

… тогда она ещё не придумала дальше.

И может быть только теперь, когда слушала повороты ключа в замке, понимала, что надо было дописать.

Бедная девочка. Бедная девочка.