Название: Дар.
Фандом: Ориджинал.
Тип: гет.
Рейтинг: PG-13.
Размер: драббл.
Примечания: понимаете ли. В момент написания автор был очень пьян. И когда я говорю «очень», то имею в виду:
{***}
***
Гирлянда сверкает, как сумасшедшая - апоплексическое, апокалиптическое чередование желтого, синего, алого, зелёного. Можно сойти с ума, можно - да нельзя.
— Я люблю тебя, — говорит Слава. — Я люблю тебя, Лёлька. Больше жизни, знаешь?
Момент для того, чтобы восхититься собою, самый подходящий - нет, она не знает, она не верит, она смеётся над милым, добрым, славным мальчиком в идеально отглаженной белопенной рубашке. Он словно вышел из бирюзовых вод у берегов Крита - чистый, отмытый, отшлифованный солью алмаз, красивый, чувственный, мудрый мальчик. Если он расстегнёт рубашку, она потеряет одну третью своей воли, одну третью, но далеко не всю. Воля женщины - металл, не поддающийся разрушению этого рода (только мужчины полагают, что знакомы с продуктом распада; о, мужская самонадеянность).
— Я люблю тебя, — улыбаясь, отвечает она.
Эти гирлянды горят, будто огни в преддверии ада. Одна на ели, одна на окне, одна поверх советского узорчатого ковра. Славе всё равно, где брать её, на что опрокидывать бокал выдохшегося, как чужое тело, игристого, где раскладывать, как карту, эту женщину. Ведь женщина разрешит. Ведь женщина всегда разрешает.
Это - задача, — немо шепчет она себе. — Так нужно.
У женщины есть имя, возраст, адрес в паспорте, венчанность - и вечность - с другим. Женщина этого не помнит. Женщине нужно забыть.
***
— Держи крепче, — шепчет раба Божия Ольга. — Крепче!
Пальцы подруги и сестры вжимаются в захватанный венец так, что края ранят подушечки. На истёртом недрагоценном металле («Батюшка, ну, право, это же не пластик?» - улыбка, судорога, чёрный всполох на дне зрачка) остаются тёмно-красные мазки - она поранила пальцы, та, что держала. Такая малая чужая цена - ровно тысячная всех её цен, подарок на свадьбу без свадьбы.
Если не перед людьми и их лживым законом, то перед Ним. Он всё увидит. Он всё услышит. Он красиво обманет, если будет нужно.
Бог тоже мужчина.
***
— Я люблю тебя, Лёля, — выучено проговаривает он, на всю выкручивая вентиль с горячей водой. Рыжая зимняя хурма дымится в его руках. Заботливый, нежный, мой милый... отравила бы. Убила бы.
— Что, — бескровным губами спрашивает она, — чужих детей не бывает?
Если ты останешься со мной, я буду презирать тебя всю свою жизнь, — звучит в этом. Всю - до самой гробовой доски, до тяжелого чернозёма сверху, до соли искусственных слёз на искусственных же цветах. И даже после. Даже после презирать - тебя, а любить - его. После ненавидеть - тебя. Мой нежный. Мой честный. Мой враг.
— Это мой ребёнок.
Кран молчалив - чуткий собеседник. Дом молчалив. Улица молчалива. Она вдруг прижимает к животу руки - обе - удерживая. Поплывшее, как вымокшая акварель, чужое обеспокоенное лицо стекает всё ниже и ниже, будто на картинах Дали. Это раба Божия Ольга клонится ниже, сгибаясь в вынужденном поясном поклоне не зачавшему, но спасшему - не отцу, но бла-го-де-те-лю, не вечности, но минуте.
— Уйди! Уйди! Уйди!
Слава успевает вызвать скорую быстрее, чем она зажимает зубами жгут кухонного полотенца.
Сима рождается крепкой и сильной - благо, что на тридцать пятой неделе.
Слава очень боится за своего-чужого ребёнка - и за свою-чужую жену.
Жена уже очень давно вовсе не боится за себя.
***
— Па-па, — розовые, как малиновое монпансье, рисованные детские губки в ответ счастливо размыкаются, будто в передаче на очередном детском телеканале. — Па-па. Па-па. Ну, Симочка? Давай. Па-па.
Симочке шестой месяц. Она улыбается маме. Она не узнаёт папу. Мать улыбается, будто блаженная пьяная, вывернув голову до боли в шее: дочь всё знает мудростью новорождённой, скормленной розовым - с её кровью - молоком из вечно ноющих грудей.
— Чья? — Бледные губы двигаются без звука, будто ведьмински заговаривая колыбель. — Знаешь, чья?
Глаза шестимесячной Симы - не глаза ребёнка. Ольга счастлива.
***
Его вещи умещаются в одну адисасовскую сумку и два пакета из супермаркета «Перекрёсток». Так не хочется отпускать того, чья рука обнимала - заменяла - обещала (слабость тела!), так жаждется выгнать того, кто не смог, не заменил, не спас (сила жил!).
— Я думал, что смогу, — говорит Слава. Под его глазами - черничная синь уставшего. — Не смог. К Симке... к Симке - буду ходить.
Она кивает. Прижимается губами к русому пушку - нежный, мягкий завиток на младенческой головке. Слава умудряется на удивление тихо затворить за собой дверь. Она, не выпуская дочери из объятия, опускается на пол, плавно и текуче, будто ослабшая после кровопотери. Теперь всё правильно. Истина одиночества. Бог тоже мужчина, вспоминает она, Бог карает за измены даже спасения ради.
До свидания, нелюбимый.
Я уже больше не жду тебя, единственный. Не в этой вселенной.
Наступает беззвучие.