Автор: Moura.
Название: От сотворения мира.
Фандом: Небесный суд.
Тип: намёки на гет и фем.
Пейринг: Самаэль/Лилит, Лилит/?.
Рейтинг: PG.
Размер: драббл.
Примечания: Ане под заказ. Тчк. Всё смешалось в доме Облонских.
{read}Она не запоминает, как они сменяют друг друга, эти текстуры поверх её кожи. Домотканная холстина, выпряденный лён, китайские шелка, прошедшие Великим торговым путём - великим? там действительно так полагают? впрочем, она забывает системы координат, тяжелая парча осени Средневековья, первые брюссельские кружева, фабричная недошерсть, сверкающий люрекс безбожно (ха) ускоряющегося времени, маленькое черное платье по завету той, что угодила в Сектор Покоя, хотя сама, совершенно не скрываясь, жаждала Сектора Раздумий - туда, туда, к тем, кого любила на протяжении всей своей жизни.
К тем, кого любила. Смешно. Чуть завидно.
Лилит подтирает кончиком мизинца резкую, острую, как бритва, изгибающуюся алую линию губной помады. Оправляет, как тяжелой золотой рамой, лицо - гладким локоном. Оглаживает натуральную ткань того самого - маленького, черного, литтл блэк дресс, платья. Ей остатся только мечтать о «к тем, кого любила». Эта фраза для неё крошится, бьётся, размывается, расходится на слои; нет тех, есть только тот, но память о нём - это уже почти что её детство, младенчество жизни, расцвет бытия и всего лишь заря вечной жизни, уготованной после. Тот, не те - вот её проклятие. Тот, первый за неимением других. Тот, сужденный навсегда.
Послушай, Ты, ссудивший мне его в долг. Интересно, создавая нас из одной глины, заранее зная меня, видя влажное, густое, липкое, крепкое моё нутро, Ты уже знал? Уже примерялся к его ребру - после меня? Замена - была - в твоей - системе - координат? О, слава другому, павшему от света, что я ушла раньше.
Она не запоминает, как времена и эпохи сменяют друг друга, в конце концов, робы приходящих почти не терпят изменений, просто на смену первым письменам возникают записи колыбельных греков, на смену им - скрижали иудеев, родивших и казнивших, а на смену тем - англичанин из Стратфорда-на-Эйвоне. Он как-то сумел облечь в слова. Не тебе, Изгнавший-Из-Сада, благодаря. Вероятно, другому. Тому другому, которого нужно было бы полюбить изначально, но он так поздно, так поздно пришел...
Лилит ненавидит яблоки. Из всей земной контрабанды она, её одобряющая и тайно поощряющая, ненавидит единственное - яблоки. Любителям железосодержащих фруктов на её территории приходится тяжко. Однажды, уже так поздно, что даже стыдно, она, сорвавшись, выдаёт Вене: «Чтоб они сгнили, сгнили все, её любимые!»
Веня отмалчивается. У Вени свои проблемы, неразрешенная, как загадка, святость и две земные женщины. А у Лилит в багаже - ненависть к той, что родилась от ребра, и к фрукту, которым он, второй и невозлюбленный, воспользовался, как орудием. Второй не по рождению, но по порядку, Самаэль знает о своём не-первенстве. Самаэль вообще знает слишком много. Буквально столько же, сколько Он. Иногда Лилит кощунственно думает, что, пожалуй, и больше.
Больше, любимый? Больше, любимый мною - не воистину? Больше, чем Он сам и чем первенец Его? Не-до-сын ка-ко-го-то дня тво-ре-ния?
— Больше, - отвечает он, склоняя темноволосую голову к её узкой ладони, - больше не побеспокою тебя, прекрасная, если не попросишь.
Петушиное перо свешивается с его лилового берета. Маскарад, дань традиции и памяти. Он смешил её таким - любимцем средневековых мистиков. Ещё немножко - и почти понравился бы. Ему шли яркие цвета. Потом - острие шпаги и лёгкий флёр серы. Ему вообще шли приметы каждого времени. Змеиная шкурка - в том числе.
— Лжешь, - легко роняет она, сдвигая по запястьям - сверху вниз - тяжелое золото браслетов, оставляющих кандальные алые следы, - лжешь, Великий Лжец. Ты никогда меня не оставишь.
— Звучит как просьба, - бархатно шепчет он - и уходит. Мрамор лестниц тих и неслышен под его шагами. Господин Чертогов Раздумий, не приходи больше. Приходи чаще.
Противоречивость просьб. Самая чистая правда из всех отмытых правд.
Самаэль знает всё о её ненависти. Всё о её любви.
Первый год каждого столетия - на протяжении тысяч, тысяч вёсен. Первый год каждого столетия - время повторного, неотменяемого Суда, пересмотра Первого, а, значит, Вечного дела. Он и она. Мужчина и женщина. Первый и вторая. Породившие Авеля (щенок!) и Каина (несчастливец). Будто что-то можно изменить.
Лилит, как профессионал, фиксирует их проход по лестнице раз в столетие - привычно, автоматически. Первые века было больно - настолько, насколько может быть больно ей, а потом боль уходит, оставляя лишь пустоту от взгляда на их отупелые, измученные, пепельно-серые лица. Они пришли к Раздумиям прежде всех прочих. Они знают каждый угол этого бесконечного лабиринта. Они так и не выпустили рук друг друга.
Она же предала тебя, - иногда хочется крикнуть Лилит, - она, а не я, не породившая тебе детей, но ставшая разумнее прежде тебя и ангелов! Она предала тебя. Я знаю, кому. Я видела, как. Вкусила! Так почему ты сжимаешь в своей ладони её пальцы? Будто и не было меня, не было меня, невиннейшей из сладострастных...
Адам её не помнит. Она понимает это на первом же Суде, где есть самый лучший из прокуроров - и ни одного адвоката. Она понимает это, кутаясь в грубую ткань ручной выделки, пахнущую овечьей шерстью. Она понимает это, вспоминая их общую жизнь день за днём - зелёная чеканка блаженных кущ заковывала лазурь неба, солнце грело кровь, плоды сами падали в руки, а роса - лилась в прорезь губ. О, как я любила тебя, единственный, не зная других и ничего ещё не зная! О, как я любила тебя под кронами первых древ! О, как я любила!
Они осуждены по всем пунктам. Их судят собственные сыновья и внуки. Лишь блаженный Авель - воздерживается из раза в раз. Лилит улыбается кудрявому мальчику со своего созерцающего, зрительского места в партере шуточного судилища. Ей любопытно, знает ли этот сын, кто она такая. Впрочем, здесь - конечно, знает.
Суд повторяется с промежутком в девяносто девять лет. Она успевает проводить в зал всех - от строителей Вавилонской башни до тех, кто шел из Египта. Вердикт - всегда один: дети не прощают родителям.
Как хорошо, что я не зачала от тебя.
На пороге первого тысячелетия от Рождества Христова она внезапно произносит это вслух. Женская слабинка. Ей очень уж нравится горбоносый, горделивый, горький профиль Каина. Ей хотелось бы такого сына. Она рада, что у неё не было такого сына.
Самаэль неуловимо, быстро, текуче разворачивается к ней через левое плечо едва мысль формулируется. Хлопок и золотое шитьё, неуловимая прямота черт лица - дань эпохе. Щурит жалящие глаза:
— Как плохо, - слова искажаются в его устах, теряют первоначальный смысл, - что ты не зачала от меня, драгоценная. Ты, жемчужина Его замысла. Первая среди первых. О, наше дитя... Были бы тогда Ад и Рай, драгоценная? Существовали бы они? Разумеется, нет. Было бы лишь царство, наследуемое нашим сыном.
Он усмехается ей в лицо. Он не боится называть вещи их истинными именами. Наклоняется, прижимаясь губами к её запястью над тяжелым витым золотом браслетов. Уходит, щурясь. Он обожает эту пытку. Он знает, что она любила лишь одного - тогда как должна была любить именно его.
Когда Сына Божьего казнят на кресте, Самаэль появляется перед её столом снова. Она плачет, и соль разъедает глаза. Сына провели мимо неё. Сразу - вне секторов - в это «вне», одесную от Отца.
— Я не допустил бы этого, - режет он. - Я не допустил бы этого, возлюбленная, ты веришь мне? Для твоего и моего ребёнка. Твой и мой сын. Он бы не испил уксуса.
Земля захлебнулась бы в крови, но он бы не испил уксуса, любимая! Жажденная! Единственная!
Он впервые говорит вслух «возлюбленная». Впервые думает «любимая». Он впервые просит о вере. Он впервые обещает ей. Сейчас он ничем не отличается от Творца. Сейчас он - впервые он. Слуга, отрёкшийся от господина, раб, возомнивший, что сумеет лучше, любовник, так и не получивший плоти и пульсирующего жара желанной женщины.
Лилит блюдет верность. Это сухо и больно, но она справляется. Верность тому, первому, кто забыл её, тому, кто предпочел пустышку, глупышку, рёберную косточку, рожающую сыновей-братоубийц. Лилит умеет быть по-настоящему верной. Это легко, когда ты мертва.
Три дня - мига! - спустя, ещё не зная последних новостей (свитки лишь идут, идут к ней, о тяжесть воловьих упряжек) - она слышит раскатистый, заразительный, искренний Самаэлев смех. «Вознёсся! - хохочет он. - Вернулся! Воскрес! О возлюбленная! Слышишь? Воскрес! Жены шли умащивать Его тело маслами, а Он воскрес! Хитрец! Отец! Старый, подлыйт лис...» Она зажимает уши ладонями. В глазах кислота.
... Накануне первого суда третьего тысячелетия она оправляет контрабандную помаду от Диор и смотрит на себя в туалетное зеркало. Адам будет прежним - блаженно-пустые глаза отмучившегося. Ева будет прежней - беспечно-наивный взгляд не признавшей ошибки. Самаэль будет прежним - даритель неизменного приговора, прародитель прокуроров, тот, кто бросил бы вселенную к её лодочкам от Лабутена, но ей это совсем, совсем не нужно. Он каждый раз дарит ей этот вердикт, как пригоршню драгоценных камней. В последние века - пару десятков - Лилит мнится, что он и правда за неё мстит, о благородный рыцарь на вороном коне, о покупатель душ. Будто шепчет: смотри, смотри, некогда земная возлюбленная. Он снова наказан, он, который предпочел тебе подделку из собственной кости. Возлюбленная! Я тоже - не - загадывал - тебя. Веришь ли?
И он, оказывается, знает муку. Удивительно Ты придумал, Господь. Или не Ты. Или не придумал.
Её терпение не бесконечно, и единственное, что однажды, на пороге очередного столетия, удерживает Лилит за столом, это всполох алого шелка вплотную к чужому телу. Огонь вспыхивает и гаснет, гибельный, страшный, а она подаётся вперёд и глотает разом загустевшую, посолоневшую слюну.
— Ты? Ты сменил тело, наряд, костюм? Лжец! Ты слушаешь меня, лжец?
Пышноволосая женщина, будучи окликнутой и чуть крепче сжав тонкими пальцами дерево мундштука, поднимается ещё на одну ступень и оборачивается, глядя непонимающе.
Морфея смотрит на неё чуждо-чёрными, древними глазами того, не добившегося. Того, любителя яблок.
Самаэль словно шепчет ей на ухо не своими губами: не так, значит, иначе, возлюбленная. У меня много времени. У меня - бесконечность. Я могу менять облики без счета. Я получу тебя, возлюбленная. Я сильнее первого из мужчин. Я упрямее и вернее него.
На следующем Суде она, глядя ему прямо в глаза, смачно откусывает от зелёно-алого яблока. Гримаса боли искажает точеное, смертельно-красивое мужское лицо падшего.
Не играй, - просит Лилит, - и не изображай. Я знаю, в чьём обличье ты пришел ко мне на этот раз, князь князей. Не смог иначе, пришел - ею? О, ты, всегда добивавшийся своего... хочешь, я - наконец - тебе - сдамся? В холстинах и шелках, в меди и золоте, в Армани и парах незаконной водки, в звоне тимпан и джазе? Ты, наконец, завоевал. Ты долго ждал. Рукоплещь себе.
Она не знает одного: женщина-стрела в алом - не его обличье. Женщина-стрела в алом - самость и рок.
Тот, Кто сотворил, смотрит сверху, снова обыгрывает их в подкидного и смеётся, смеётся, смеётся.
Это было неизбежно, как катастрофа.
Автор: Moura.
Название: От сотворения мира.
Фандом: Небесный суд.
Тип: намёки на гет и фем.
Пейринг: Самаэль/Лилит, Лилит/?.
Рейтинг: PG.
Размер: драббл.
Примечания: Ане под заказ. Тчк. Всё смешалось в доме Облонских.
{read}
Название: От сотворения мира.
Фандом: Небесный суд.
Тип: намёки на гет и фем.
Пейринг: Самаэль/Лилит, Лилит/?.
Рейтинг: PG.
Размер: драббл.
Примечания: Ане под заказ. Тчк. Всё смешалось в доме Облонских.
{read}