Продолжаю засорять вашу ленту тем, что копилось во мне всю неделю.
Идея поста родилась из книжных планов на год - дочитать, наконец, большую часть книг, которые я когда-то бросила, не осилив. Среди них Анна Каренина (дошла до середины) и Воскресение (начинала дважды, оба раза доходила до трети и откладывала). Эти недочитки - вызов. Я этот вызов собираюсь принять и, простив Льву Николаевичу выигранные им у меня битвы, нацелена выиграть войну, закрыв эти гештальты. Потому что, скажу сразу, я от и до, от альфы до омеги, от Калининграда и до Владивостока - адептка Фёдора Михайловича в полную, сокрушительную силу, и ни с кем
закон Геннекена-Рубакиназакон Геннекена-Рубакина:«Художественное произведение производит эстетическое действие только на тех людей, душевные особенности которых воплощены в его эстетических свойствах. Короче говоря: художественное произведение действует только на тех, чьим выражением оно служит» не срабатывал и не срабатывает у меня на все 200% процентов, только с Достоевским. Одного мы с ним психологического поля ягоды. Это чистый Юнг; по сути, не зря для описания интро и экстра он брал именно Ф.М. и Л.Н. как ярчайшие примеры жизней и творчества на импульсах изнутри и импульсах извне. Вот так, готовясь выйти в этом году на битву с двумя большими романами Толстого, я всё же хочу объяснить, почему один, а не другой (по пунктам, не загребая всё под одну тотальную общую организацию психики).
{***}1. Знаменитое булгаковское (М.А. - вторая моя большая любовь, by the way) «Героев своих надо любить». Булгаков любил их всех, даже Тальберга, даже Иуду из Кириафа. Для меня этот закон непреложен. Достоевский как раз любит своих героев, всех, каждого, любит искренне, пылко, и Свидригайлова, и Смердякова, и Верховенского. У него вообще ни к кому не чувствуется ненависти, он не людей ненавидит, а поступки, мысли, события, модели, но никогда гуманист Достоевский не ненавидит человека. Человека он любит и жалеет, человеку он сопереживает, причём эта приставка со- буквальна. Он переживает со своими героями вместе, пропускает через себя всё, он всегда внутри истории, вернее же, история - внутри него, изливается из самого нутра, из растворённых жил.
Толстой - обратное во всём. Он может не любить своих героев. Он может их осуждать, порицать, презирать. Он уж если не любит, так не любит, не стесняясь, будто забывая, что каждый из них - его собственное детище. Он практически никогда не сопереживает, он вообще никогда не находится внутри, он всегда - вовне, сторонний конспектирующий наблюдатель, цензор, корреспондент. В этом отношении, к слову, Толстому гораздо лучше, чем Достоевскому, удаётся то, что классически принято называть описанием быта и нравов. Он отлично рисует общественные срезы - именно потому, что он - порицатель от Бога. Пришел, посмотрел, записал, осудил.
Достоевский держит своих героев за руки, робко, мудро и сожалеюще заглядывая им в глаза. Толстой нависает над своими героями грозным исполином, держащим в руке дубинку.
2. Как было сказано выше, Достоевский - сопереживатель, Толстой - цензор. Из этого исходит следующее: Ф.М. признаёт право людей на ошибки, их право на безумие, на опрометчивость, на низость, их право попросту быть людьми. Толстой же - ментор. И вот этого я больше всего не люблю в нём, не приемлю этого учительского, поучительного даже тона, этого намеренного, настойчивого назидания, этой попытки обучать меня, как читателя, жизни, тому, что правильно, а что - неправильно. Но никто не властен наделить нас правом судить и миловать, - Достоевский это знал и понимал, чувствовал нутром. Толстой же считал, что в этом и состоит задача писателя. По сути, Толстой в данном контексте - олицетворение того самого «Литература должна учить», которое я так искренне и огненно ненавижу в отношении любого вида творчества. Ничего и никому литература не должна! Учить же жизни она и подавно должна меньше всего, но она может её показывать, раскрывать. Когда я читаю Толстого, то не могу отделаться от ощущения, что надо мной стоит строгий педагог, готовый вот-вот ударить меня линейкой по пальцам. Я его боюсь. При чтении Достоевского же ощущаю полярно противоположное - что всё может быть понято и прощено, что люди - это всего лишь люди, с их силой и их слабостями. Толстой строг, но строг не как благочестивый и милосердный, а как фанатик, Достоевский - именно и исключительно милосерден.
Однако. Ф.М. - это не попустительство ни в коей мере. Он так же показывает дурное, он тоже показывает, как ненужно, но он всегда предоставляет возможность искупления, возможность получить прощение. Каким бы то ни было путём. Л.Н. места для искупления не оставляет. Наглядная аналогия: Толстой для меня - Ветхий Завет, тяжелая, литая, давящая, жестокая в своей широкой красоте парадигма. Достоевский - Новый Завет, право на милость, свобода быть собою, если в итоге ты всё равно идёшь к свету. Бог Ветхого Завета ничего не прощает. Пострадавший Сын Нового готов простить многое.
3. Несколько раз в не зависящих друг от друга источниках встречала фразу: «Никто не понял женщины лучше Толстого и Бальзака». Она всегда вгоняла меня в лёгкую оторопь. О Бальзаке судить не берусь, читала лишь Лилию долины, а Блеск и нищету бросила, так же не дочитав (забавная параллель), - о Толстом: ничего он в моём восприятии в женщине не понял. Он взял тут и там самое поверхностное, усугубил и выдал за глубокий психологизм. Здесь сразу: Толстой для меня наблюдатель, но не психолог, нет. Лишь однажды, в Анне Карениной, с самой Анной он подступил близко-близко к разгадке женщины, всего самого глубинного, нутряного, бескрайнего, тёмного, сильно-слабого, самоотверженного в ней, но, заглянув в бездну, испугался, что бездна в ответ заглянет в него, и наказал Анну за то, что она ему показала, за то, насколько женщина как существо низшее и презираемое внезапно оказалась глубока. Достоевский же описал в своих женщинах гораздо больше, он заглянул так глубоко, до страшного, что немеют руки, он докопался до таких глубин, куда мы сами вообще никогда не рискуем смотреть. Всё прекрасное и омерзительное одновременно он показывал так, словно говорил: она имеет на это право. Любой имеет на это право. Человек вообще имеет право чувствовать и думать, как хочет и может.
Ф.М. не боялся патологичного, абсурдного, чернушного в людях, ибо никто не совершенен. Толстой боялся, отплёвывался, открещивался от этой исконной, природной черноты, судил её, не вникая. Один предпочитал погружаться на дно людских душ, другой - выхолащивать (или, будучи великим писателем, погрузившись против собственной воли, за это карал). Сопереживатель и каратель. Психолог и учитель. Таковы они для меня.
NB! Не отрицаю величия Толстого. Достоевский - погружение в человека, в чувства и помыслы; читая его, невольно уверуешь в существование бессмертной души, ибо не может вот это всё быть просто продуктом высокоорганизованной материи мозга. Толстой же - это великолепный исторический анализ, срез событий, эпохи, действительности. Он гениален как хронист и патологоанатом общества. Опять, смотрите: внутреннее и внешнее. Так вот внутреннее для меня всегда будет важнее. Всё, сказанное выше, не о том, что Ф.М. лучше вообще (конкретно для меня - да, но не на весах всемирной литературы), а Л.Н. хуже. Это о том, что лично я, как читатель, предпочитаю именно внутреннее, то есть, Достоевского. Я не хочу стоять бок о бок с наблюдателем и фиксировать в блокноте, чтобы потом выдать рецензию на жизнь. Я хочу натягивать на себя склизкую, мокрую изнутри от соков и крови чужую шкуру, чтобы, обрушиваясь в темноту человеческой души, знать: оттуда, с самого дна, всегда будет тянуться тоненькая лесенка наверх, к небесам.