В моей голове поселился очередной ориджинал. У него те же черты, что и у его не рожденных собратьев: слэш, макси, известный финал без начала и середины, это никогда не будет написано. На этот раз в моём сознании живут не мальчики-школьники и даже не герои чужого фэнтезийного текста («От весны до весны» - дитя, прожившее хоть сколько-то), - итак, на этот раз в моём сознании Гражданская война, Дон, Перекоп и пыльный умирающий Крым, Константинополь и купол нехристианской Святой Софии, цветаевский Лебединый стан, перекатывающийся по языку, офицеры - циники и идеалисты одновременно, распоротый рукав мундира, «Чьи это, Алёша?» — «Мне кто-то читал, Юра. Кажется, поэт остался - там», - и кивок в сторону «там», из страны ставшего аббревиатурой. Мой вымышленный Алёша - Вяземский или Оболенский - читал бы вымышленному же Юре Рыкову Мандельштама. Ничего не могу поделать - вот уже сутки крутится в голове: стихи, золотая пыль константинопольских улиц, ветер с золотой бухты. Из ниоткуда в никуда.

«Айя-София...»

Но я никогда не напишу о них - о белогвардейских офицерах, которых свело где-то между восемнадцатым и двадцатым годами, о тех, кому взбрело в голову связать себя друг с другом где-то в колчаковской Сибири и пройти весь путь. Никогда не проведу их через этот ад. Просто потому, что такие тексты обыкновенно и остаются жить только в голове, не на цифровом вордовском листе. Мертворожденные дети.

Впрочем, у меня стойкое чувство, что я этой, внутренне своей, эпохе что-то должна.