Название: И закрепится. Сиквел к И сбудется
Фандом: The Chronicles of Narnia.
Пейринг: Питер/Каспиан.
Рейтинг: PG-13.
Размер: драббл.
Предупреждение: Было ключевое слово - "ветер", но своеобразное авторское мышление, непредсказуемое по своей сути, повернуло сюжет так, что слово это как-то затерялось и ключевым не стало. Автору (спавшему три часа, так что не судите строго) стыдно. Он трогательно смотрит в глаза читателям и просит прощения. Обилие курсива и все личные авторские фетиши прилагаются.
Посвящение: fiery-solveig - во-первых, за её сданную политологию (к чему и приурочивалось), а, во-вторых, просто - в благодарность. За все слова. Сольв! - целую.
читать дальше
Ты саднишь у меня на сердце, и неумело
я пытаюсь себя избавить от этих ссадин:
отпускаю тебя на волю, не вижу более.
И вдруг рушусь под грузом твоих бедренных впадин
и твоих холмов и равнин. И все твое тело
память мне возвращает с вражеской силой,
и хочется выть и просить…
Ирина Богушевская.
я пытаюсь себя избавить от этих ссадин:
отпускаю тебя на волю, не вижу более.
И вдруг рушусь под грузом твоих бедренных впадин
и твоих холмов и равнин. И все твое тело
память мне возвращает с вражеской силой,
и хочется выть и просить…
Ирина Богушевская.
В Тельмаре был обычай, который он запомнил ещё мальчишкой. Перед отплытием моряки салютовали морю – кубком, полным красного вина, будто жертвенной крови, и алое вливалось в бирюзовое, и море принимало эту дань уважения, не жертву даже. Жертвовали иным и иначе, и уж эту-то науку он выучил хорошо, так, что сводило судорогой тело – не здесь, впрочем, и не сейчас.
Моряки просили кораблям попутного ветра, напаивая волну вином. Он не просил, - ждал только одного – равнодушия, напаивая то, что осталось за грудиной, памятью. Но за грудиной давно были только металл и пепел, пепел и металл, и память лишь выжигала то, что уже и так было выжжено – каждый раз заново, и каждый раз он думал, что исцеление всё-таки пришло – огнем и холодом. Думал до сегодняшнего (вот – жертва! кровь – к крови!) дня.
- Я боялся, что, если всё-таки вернусь, не узнаю этих созвездий, - прозвучало за спиной негромкое, обманчиво-безразличное, и послышался тихий глухой смешок. – Но на этот раз прошло намного меньше времени.
И тогда Каспиан оборачивается.
- Ты надеялся на сотни лет?
Питер смотрит ему в глаза так прямо и просто, как не смотрел даже тогда, и хочется чего угодно, стали и схватки, ветра и моря, соли на губах, но только не этой тишины.
- Я уже вообще ни на что не надеялся, - Питер неровно усмехается и, подойдя ближе, облокачивается на борт и смотрит вниз – на темнеющую, густую, будто отливающую серебром воду. После захода солнца глубина кажется опаснее и бездоннее и притягивает взгляд. Каспиан помнит это всю жизнь, Питер – успел забыть.
У него лицо, ставшее жестче, и чеканный профиль – словно с монет, впрочем, в этом есть правда. У него, некогда пообещавшего, растерянный взгляд, который он прячет, опуская голову, и никто, никто не может предсказать ни дня будущего, ни часа, ни минуты. Тогда надо было отпустить, сейчас надо поверить, но даже боги не в состоянии уверить Каспиана, что тот, чей меч он хранил, как собственную память, не исчезнет с рассветом. Он запомнил одно утро, и этой памяти хватает до сих пор.
- Мы сделаем то, что должны, и уйдём, - Питер рвано выдыхает и устало трет ладонями лицо, а потом так и не убирает рук. Каспиану хочется сказать: даже не смей. Хочется сказать: второй раз – слишком даже для тебя. Сказать: ты так и не смог ничего понять. Но, не произнося ни слова, он всё-таки не выдерживает – в конце концов, кровь за кровь и вино за вино – протягивает руку и отводит в сторону червонную челку, а потом почти невесомо касается чужих пальцев.
Руки твои, моя память, ру-ки тво-и…
… и отдергивает собственную, будто ожегшись. Но поздно задабривать море, когда шторм рвет паруса, и поздно ковать латы, когда треснул щит.
- Что нам делать? – Он спрашивает тихо и спокойно, так спокойно, что ветер, ерошащий чужие светлые волосы, кажется холоднее, чем есть на самом деле. Питер убирает от лица руки (чеканка; мы оба умеем держать лицо, мой король, этому – выучились) и поднимает голову. За ним и над ним – слившаяся чернеющая синева, морская и небесная, и слишком яркая искрящая россыпь – звезд и бликов на воде.
- Скажи ты мне, - и в голосе Питера вибрирующее, звонко отдающееся в каждом нерве напряжение. Ибо когда-то я уже сказал – не сказал: взял и отдал – и мы оба знаем, чем это кончилось.
Поздно. Уже просто – поздно, и сейчас становится проще думать, что терять больше нечего, в конце концов, остались только металл и пепел, пепел и металл. И Каспиан подается вперед, обхватывает ладонью его затылок, вплетая пальцы в пряди, и рывком притягивает к себе. Поцелуй иссушающий, горький на вкус, солёный, как принявшее все жертвы море, солонее, чем он может себе позволить, и горше, чем они оба могут себе разрешить.
Пальцами – тонкими, длинными, сильными – в мозолях, прости – огладить мягкие золотые завитки и – вниз – по шее, горлу, ключицам в распахнутом вороте. Питер, не открывая глаз, дышит тяжело и редко, и в этот раз надо не отпустить его, а поверить ему, хотя отпустить он тогда так и не смог. Питер молчит, не двигается, запоминает. Заучивает.
И что-то, слишком похожее на нежность, которой нельзя себе позволить, затапливает, подступает к горлу, застит глаза. И что-то, слишком похожее на ярость отдачи, которую он себе запретил, заставляет сжимать зубы до боли. Больше не хочется ни терпеть, ни защищаться. И Каспиан отступает на шаг, через голову стягивая рубашку.
Тогда ты брал, не отдавая, а я думал, что смогу с этим жить, хотя пришлось жить без этого. Но партию можно переиграть.
Взгляд Питера – глянцевый лунный отблеск в потемневших, широко распахнутых глазах – стоит того, чтобы себя – как умирающего на поле боя – добить. Жалеть не о чем и нечего беречь, всё, что было дорого, годы назад унес в чужой мир тот, кому Каспиан смотрит в лицо. И теперь можно, осев на доски палубы и прижавшись спиной к борту, потянуть его на себя.
В том, кого Каспиан помнил, не было ни послушности, ни готовности. Тот, кого Каспиан помнил, не выдыхал судорожно сквозь зубы и не сжимал коленями его бедра так, словно пытался удержать и не отдать. У того, кого Каспиан помнил, не было губ столь горячих и пальцев столь быстрых, ломких, касающихся везде, кончиками – по лицу, шее, груди, животу. Тот, кого он помнил, никогда не издал бы этого тихого, хрипом-выдохом, стона на грани слышимости – от одного только плавного огладившего движения от плеч и до поясницы.
- Ты на себя не похож, - говорит он прежде, чем успевает подумать, так не было слишком давно, и он столь же давно думает прежде, чем говорит, но не здесь и не сейчас. И Питер, отстранившись, сначала смотрит ему в лицо – сизость в непрозрачную черноту – а потом подается вперед и вжимается лбом ему в плечо, словно говоря: Я знаю. И не знаю, не знаю, не знаю, что со мной.
- Не думай об этом, - шепчет Каспиан, понимая, что улыбается, но эта улыбка сходит слишком быстро – стирается чужими губами. И не думать – это лучшее, что они сейчас могут сделать друг для друга. Освобождаемый – для удерживающего, и отпускаемый – для неотпускающего.
Здесь и теперь не происходит ничего больше. Только руки, прикосновением рождающие дрожь по всему телу, и губы, целующие и зацеловывающие. И ветер становится холоднее, но теплый выдох теперь обладает властью согревать. Потому что теперь будет время.
Теперь мы поговорим. И на это раз – обойдемся без обещаний. Я устал выживать, а не жить. Ибо жизнь моя – там, где меня нет, но есть ты. Я помню тебя, ещё не успев забыть, а, может быть, я люблю тебя, а, может быть, только снится мне и больно мне.
… но боли нет.
Больше нет.