Автор: Moura.
Фандом: The Chronicles of Narnia.
Название: И сбудется.
Пейринг: Питер/Каспиан.
Рейтинг: PG-15.
Размер: мини.
Предупреждение: AU. О прочем - выше.
читать дальше
Берегись! Слова - это медленный яд,
Я боюсь сорваться из шепота в крик.
Побелевшие губы послушно твердят:
«Мир мой - в ладонях твоих, Ученик...»
Тэм Гринхилл.
Я боюсь сорваться из шепота в крик.
Побелевшие губы послушно твердят:
«Мир мой - в ладонях твоих, Ученик...»
Тэм Гринхилл.
Сейчас.
Он прыгает в воду не раздумывая, легко; со стремительной, осознающей себя силой бросая тело в волну. Сначала вдоль позвоночника проходит ознобистая дрожь, а потом остаются только свежесть и ощущение свободы. Это то, чего ему не хватает там, на берегу, там, где идет простая до омерзения, четкая и ясная жизнь – идёт и проходит мимо, там, где под полосатым пляжным зонтом остался двухтомник по римскому праву и девушка, имени которой он не помнит. Он распарывает воду, а она мягко смыкается вокруг тела, держит, удерживает, как обнимает.
В какой-то момент он ловит себя на странном ощущении – всё внутри сжимается в ком и обрывается, словно после прыжка с высоты. А потом начинает кружиться голова, и прежде чем он успевает понять, что происходит, чья-то рука обхватывает его поперек тела и тянет к поверхности. Узнавание больше похоже на бред, на галлюцинацию от теплового удара, и ему хочется нервно расхохотаться в голос. Или проснуться.
Если бы это был сон – Питер так и сделал бы.
***
Он прыгает в воду не раздумывая, легко, одним слитным движением гибко вытягиваясь в струну. Без этого можно было бы обойтись, но, потомок пиратов и мореплавателей, он давно привык повиноваться зову моря – или тому, что люди зовут, помнится, интуицией. Но какое имя ни дай – лжи не будет. И когда прохладная вода обнимает тело, упругая и будто живая, ему как-то шало, сумасшедше весело, как от глотка крепленого вина. Впрочем, он знает достоверно: есть что-то, что может кружить голову сильнее любой лозы, бить больнее и отпечатываться в памяти дольше.
И, сделав последний рывок на глубину, не глядя обхватывает чужое тело – рука вокруг талии – и хочется расхохотаться в голос – прямо сейчас, наглотавшись воды, смехом умалишенного. И, может быть, проснуться.
Если бы это был сон – Каспиан так и сделал бы.
***
В первую же минуту всего слишком много – и цвета, и звука, и непокорности собственного тела, всегда такого послушного приказу. Питер плохо понимает, чья рука удерживает его до тех пор, пока он не сходит на доски палубы. Пахнет солёным ветром и нагретым солнцем деревом. Ещё – чем-то горьковато-знакомым, хвойным лесом, будто смолой. Так пах только забранный из ладоней дом – когда-то давно, в жизни, которой не было, и он открывает глаза и поднимает голову, страшась увидеть не то, чего ожидает, боится и вопреки здравому смыслу - хочет.
Но кто-то, разматывающий нити этого мира, явно упустил одну.
И он смотрит в чужое лицо – старше, точенее и резче, чем то, которое запомнил, на чужие обветренные губы, растягиваемые в улыбке, на то, как чужие – всё чужое – длинные ловкие пальцы отводят с лица волосы. С вымокших смоляных прядок капает вода.
- Что бы ни привело вас сюда – я рад, - Каспиан вдруг пропускает короткий, хрипловатый смешок, и Питер чувствует, как, обхватив его руку, к боку прижимается, почти падая, Люси, протяжно и облегченно выдыхая. Она тоже – рада. И в глазах застывшего в двух шагах Эдмунда – радость.
Он один не знает, что чувствует.
***
Питер ерошит мягкие волосы, в рыжине которых запуталось солнце, и Люси фыркает и улыбается. Они давно не виделись, ему хочется спросить: как ты? всё хорошо? – но здесь и сейчас не до того, и именно здесь и именно сейчас она кажется странно и страшно взрослой, словно этот мир снимает с них шелуху, отделяет зерна от плевел, и она смеется, щурит лазоревые глаза и никак не может перестать удивляться.
Чистое счастье. Ему подобного уже не обрести.
А потом, когда за ней захлопывается дверь – хоть что-то не меняется во всей вселенной, пусть бы то и была её неудержимая стремительность, – они остаются вдвоём – и надо говорить.
… Я не думал, что ещё вернусь, и поэтому всё было так, как было?
… Я не думал о последствиях?
… Я просто – не думал?
… Может быть, тебе плевать.
- Твой меч всё ещё твой, - вдруг негромко произносит Каспиан, и только тогда, наконец, Питер поводит плечами, выдыхает и оборачивается. Всё изменилось. Тот, кого он помнил ещё почти мальчишкой, стал старше, лицо его – жестче, голос – послушнее собственной воле. Меч, помнивший некогда его руку, сейчас уместнее смотрится в чужой – гибкие, тонкие, обманчиво бессильные пальцы – и Питер, не переводя взгляда, внимательно следит, как идеально отполированное лезвие ловит солнечный луч, слепящую светлую вспышку.
- Спасибо, - кивает он, и оказывается, что собственный голос тоже послушен.
Время, да? Чертово время.
- Я обещал, - пожимает плечами Каспиан, встречаясь с ним глазами, и Питеру дорогого стоит выдержать этот взгляд. Там, откуда он пришел, уже давно никто не мог смотреть ему в глаза подолгу. Он успел забыть, что оставил здесь равного.
- Обещал, - соглашается он.
Каюта пронизана светом. Искусственным, словно нарисованным, прилепленным к поверхностям, к светлому дереву обивки, к обратной стороне век. В черных глазах напротив, полосующих лицо, цепкость и ожидание. Король Каспиан не знает, чего ждать от короля Питера, и беда в том, что тот не знает этого сам.
Каспиан откидывает назад голову и смотрит на него из-под ресниц.
- Ты этого не ждал, - констатирует он.
- А ты? – Питер прищуривается и усмехается нехорошо, одним углом губ. Тогда его собеседник снова пропускает этот короткий, низкий смешок.
- В отличие от тебя, я привык верить обещаниям.
***
Тогда.
- Пообещай, - Каспиан дышит тяжело и рвано, словно воздух с трудом проходит в легкие и ещё с большим трудом выталкивается во вне. В расшнурованном вороте рубашки – острый разлет ключиц, в темных глазах напротив – то ли безумие, то ли просто пойманный зрачками свечной отблеск, в голосе – требование, подобного которому ещё никто и никогда не смел ему предъявлять.
- Обещаю, - кивает Питер, и тон его, убеждающий, обманчиво-уверен. Когда он говорил так – за ним шли армии, сейчас же рядом только этот мальчишка, а, впрочем, он ли старше, и глаза эти – перед самыми его глазами – совершенно шалые. Так смотрят решившие и решившиеся. С отчаянием. Как перед шагом с обрыва. Смотреть в них невозможно, у Питера чувство, будто он проворачивает в чьей-то груди кинжальное лезвие – медленно, мучая. И тогда, чтобы больше не видеть ни этих глаз, ни этих алых пятен на чужих скулах, он, тяжело и раздраженно выдохнув, поднимает руку, кладет ладонь Каспиану на шею и притягивает его к себе, ближе.
Если тельмаринский мальчишка, наследующий Нарнию, так этого хочет – он это получит. Питеру не сложно дать ему желаемое, и не жалко, право слово. Он привык, что когда-то давно, когда он долгие годы правил этой страной, на него так и смотрели – с обожанием. И если обожание это вдруг перешло за какую-то границу – что ж, пускай. Хочет смотреть – пусть смотрит. Хочет касаться – пусть касается. Хочет, чтобы не было пути назад, - его не будет.
Хочешь? Бери, раз хочешь. Я уже знаю, что больше не вернусь, ты – ещё нет.
Давать обещания, которые не в силах будешь выполнить, оказалось легко. За такие не несешь ответа. Такие ничего за собой не влекут.
Для Питера это – шахматная партия. Для Питера это – и тоска по преклонению, и желание, поднимающееся из низа живота, жаркое и топкое, и ощущение власти. Для Питера это – чужие плечи, угловатое, неловкое тело под руками, выдохи на губах, сорванный голос, шепчущий его имя; для Питера это разменная монета. Пока ещё здесь. Пока не ушел. Пока в этом мире – надо брать от него всё. И это – тоже.
Он понимает, что Каспиан что-то шепчет, только когда слабеют руки, судорога отпускает тело и он обессилено падает сверху, утыкаясь лицом тому в шею. Истома приятная, он расслаблен – и позволяет себе прислушаться. Каспиан, не разжимая пальцев, которыми впивался ему в плечи, шепчет выдохами:
- Не могу, не уходи, не могу, обещай, слышишь, обещай, ты не…
И Питер, повернув голову, скользит губами по его виску, скуле, к губам – и целует. На этот раз – чтобы не слышать.
Так влюбляются новобранцы в полководцев и верноподданные – в королей. С этой тихой восторженностью. С этой готовностью сделать, что угодно, хоть закрыть собой, но только не отпустить. И после, наутро – провожая и отдавая, но не отпуская – Каспиан смотрел на него так, словно ему били под дых.
Но быть королем – значит не замечать чужой боли, потому что боль – ничто, да, Питер? Тебе ведь не было больно. Тебе – нет. Тебе, обещавшему ему вернуться вопреки всему.
***
Сейчас.
- Вы вернулись. Что бы там ни было – ты слышал – я этому рад, - Каспиан улыбается тонко и узко, глаза его опущены, а пальцы скользят по краю лезвия. Питер протягивает руку и принимает меч, ладонь помнит рукоять, рука – вес и баланс, тело помнит схватку, и эта память на минуту снова делает его свободным.
Он оставлял здесь почти мальчишку, сбрасывая на его плечи королевство, а вернулся к тому, чье первенство стало опасно оспаривать. Интересно, что он, Каспиан Десятый, высшей волей государь и правитель, понял за эти годы, если понял. Но, глядя ему в глаза, Питер считывает с них – с морионовой глянцевой глубины – я тебя разгадал.
Шах и мат. Шах и мат, Верховный король.
- И как же ты думаешь: зачем мы здесь? – Тон наигранно беззаботный, но, кажется, врать ему Питер разучился.
- Есть мысли, - пожимает плечами Каспиан.
У Питера отчего-то – кругом голова. Так должны чувствовать себя загипнотизированные, введенные в транс, послушные чужой воле. Когда собственное тело не выполняет приказов, не поддается контролю рассудка, когда замираешь недвижно. И он просто стоит напротив и смотрит. На тонкие сильные пальцы, отбивающие по столешнице дробь, на – знакомость и незнакомость, было и не было – этот крылатый разлет ключиц в свободном вороте, на темную прядку, выбившуюся из собранных волос. Смотрит и не понимает, зачем смотрит: ведь всё то же, всё было, всё отыграно.
Но всё уже совсем не то. Что-то изменилось – здесь, сейчас, только что, а он не понимает.
Это казалось так просто – там, в другом мире, тосковать по этой стране, злится, нарываться на драки, заставлять себя жить примитивной жизнью как-у-всех, рваться сюда, мечтать, проклинать. Просто – потому, что он знал: возвращения больше не будет. Но кто-то и где-то разыграл новую партию, и в ней Питер больше не вёл. Он проигрывал с разгромным счетом, со страшным отставанием, увязая в неоплатных долгах.
- Не похоже, чтобы ты был счастлив, - прищуривается Каспиан, и Питер думает, что у того была прекрасная школа. Потому что подобный взгляд – лезвием по лицу – не приходит сам.
- Ошибаешься, - сообщает ему Питер, откладывая меч. Пальцы разжимаются будто против воли, словно с символом власти уходит и сама власть.
- Я уже давно не ошибаюсь, - очень тихо, на грани слышимости отзывается тот, и глаза его темнеют, наливаются глубинной, непрозрачной чернотой. – Очень давно. – И Каспиан вдруг быстро поднимает руку, кладет ладонь ему на затылок и тянет на себя – пальцы вплетаются в волосы до боли, но Питер не замечает и не чувствует, он не чувствует ничего, кроме одного-единственного слишком громкого удара сердца, чуть не разорвавшего грудь, а потом – остановки сердцебиения.
Губы, целующие его, сухие и горячие, обветренные, жесткие. Так пьют, не напиваясь, и глотают воздух, не умея надышаться, так мстят, любят, припоминают – всё прошлое и всё настоящее. Поцелуй глубокий, требовательный – ответь, ответь, - и Питер подчиняется, отвечает, ему больше нечего терять, он уже здесь, он уже проиграл, он уже вернулся.
Теперь тоже: бери, не жалко, но только всё перевернулось, изнанка, другие роли.
Сердце всё ещё не бьется, только кровь пульсирует в висках, набатом бьется в ушах, мешая слушать, ударяя в голову, не давая думать.
Каспиан отстраняется внезапно, рывком. Отступает к стене, откидывает голову, вжимаясь в неё затылком, и нервно сглатывает, дышит ртом, сжимает пальцы. А потом открывает глаза и смотрит ему в лицо.
- Думал – прошло, - шепот хриплый, низкий. – Всё-таки ошибся.
Губы Питера растягиваются в полубезумной, бесконтрольной усмешке.
- Да, я тоже на это надеялся, - отзывается он, и это, может быть, самое искреннее из того, что он когда-либо говорил. Ему хочется сказать: это должно было выгореть за годы. Это должно было уйти. Почему ты всё ещё болен, какого черта, господи, почему? Но они оба молчат – и это ещё страшнее.
- Зачем? – Вдруг очень просто, равнодушно, словно между делом интересуется Каспиан, и пояснять ничего не надо, этого вопроса он ждал.
- Ты сам этого хотел, - Питер пожимает плечами. – Вот и всё.
- Было бы благоразумнее прочитать мне мораль. Осадить. Хоть бы даже и вызвать на поединок. Но не запирать изнутри дверь, разве нет?
- Ты сам этого хотел, - повторяет он, и это единственный в его арсенале аргумент, других нет.
- И ты, конечно, ни о чем не думал, - Каспиан смеется, но в глазах у него только та самая жесткая острота. Ты был – наваждение, и ты был – вера. Ты был – знамя, за которым я шел, руки, которых я слушался. Ничего не выжглось, кроме души, слышишь? Только болезнь и осталась. За эти годы – только она и осталась. Ничего живого. Ты – всё – забрал – с собой.
- Попросить у тебя прощения? – Золотистые брови медленно изгибаются, привычное, памятное лицу выражение изумленного пренебрежения. Так по-королевски. Так – из того времени. Так, как он привык, но, даже надевая эту маску, Питер смотрит в глаза Каспиану и понимает, что ещё за минуту этого сумасшествия готов заложить кровь, жизнь и душу – в любой последовательности, и плевать бы уже на маски, но, нет, не получается.
- Уже не нужно, - Каспиан, глядя мимо него, отталкивается от стены и делает шаг в сторону. – Есть дела важнее. И есть проблемы, которые нужно решать. Со всем прочим мы разберемся позже.
Знакомые интонации - приказ. Знакомые жесты - уверенность. И взгляд этот тоже знакомый – спокойное равнодушие. Ты перенял от меня самое худшее, Каспиан, ты знаешь? Впрочем, нет. Это я – отдал тебе.
- С чем именно? – спрашивает Питер, лишь бы спросить, и в ответ слышится тихий смешок на выдохе.
- Не бойся. Больше требовать с тебя обещаний я не стану. – Мне хватило, мне – как моря утопленнику – их по горло хватило. Как и ожидания. Как и ночей – слишком долгих и слишком душных – без тебя. Как и мыслей, вязавших по рукам и ногам. Как и понимания, ставшего знанием, которого - лучше бы не было.
Каспиан склоняется над картами – он знает их наизусть, но эту манеру – я занят делом – Питер тоже помнит по себе. И вдруг подходит ближе и, рвано выдохнув, наклоняет голову и вжимается лбом ему между лопаток. Чужая спина каменеет, и минута тишины кажется оглушительнее любых звуков.
- От подачек я отучился, - полуобернувшись, шепчет Каспиан.
- Тогда сделаем проще, - отвечает Питер и, развернув его за плечи, целует. Неловко, мазнув губами по губам, будто разучившись, будто в первый раз, будто не был никогда ни умел, ни уверен.
И чужие губы раскрываются, выпуская теплый выдох.
Не отгорело. Ни у тебя, ни у меня. И даже сбежать, и даже солгать, и даже лишить цены – не получилось. Потому что уже тогда никто никому не лгал.