читать дальшеЯнуш не совсем понимал, где сейчас проходит граница между сном и явью. Рыжий фонарный свет и пуговицы собственной рубашки, выскальзывающие из пальцев, могли быть и тем, и другим. Ярко освещенный презентационный зал Федерации, медный блеск на пальце Вельги, рисунок чужого тела, узнанного сразу даже со спины - могли быть и тем, и другим. Поплывшая картина перед глазами и смазанная граница сознания, чужая рука на талии и короткий толчок трансгрессии могли быть и тем, и другим. Чужое – до последнего сантиметра знакомое – тело рядом, рот, в который вжимался губами, могло быть…
Сном явно не было только одно. Януша Корчака никогда не смели отталкивать. Будто он уже недостаточно хорош. Будто граница, через которую он переступил, была нужна ему одному. Будто и так мало унижался.
Больше, впрочем, уже просто невозможно, и Януш, поморщившись от невыносимой головной боли, попытался сесть на постели. К своему большому сожалению, он знал, где, как и почему оказался. Надо было подняться на ноги и трансгрессировать. И навсегда, черт побери, навсегда забыть об этом человеке, его причудах, его умении держать на привязи, как собачонку. Корчак снова болезненно поморщился и шепотом выругался. В конце концов, он с этим справится, уже не раз справлялся, он чемпион по умению забывать тех, на кого ему не было плевать, да в самом же деле...
Только вряд ли на этот раз получится.
И он бы ещё попытался сомневаться, если бы за стеной вдруг не послышался звон бьющегося стекла – и это странно придало ему сил. Как будто он ждал знака – и вот он, знак. Нелепый, надуманный и ненужный. Корчак усмехнулся.
Как ты говорила, Велечка? От чего нельзя убежать?
... Волки стаи могут не спать сутками, выслеживая врага или поджидая жертву. Волки стаи три дня и три ночи несут траурное бдение по своему вожаку, если тот с честью принял смерть в схватке. Волки-оборотни выносливы, но только в них всегда живет человек. Ровно половина слабого двуногого существа, иногда мешающая жить. Волки ловки, люди – неуклюжи, волки никогда не поддаются эмоциям, люди всегда идут на поводу у своих чувств. Это человек в нём, а не он, ненароком (или нет?) смахнул на пол треклятый бокал. Животная реакция не подстраховала. И чуткий слух уловил шаги.
- Бесишься? – Шелковый, смазывающий звуки польский выговор. Андрей усмехнулся.
- Теряю сноровку.
Януш кивнул, прошел на кухню, сел напротив, откидывая голову к стене. Не открывая глаз, рукой нащупал на столе почти пустую уже пачку сигарет, достал одну, щелкнул пальцами – и табачная крошка вспыхнула рыжей искрой. Корчак глубоко затянулся.
Есть такие сигареты – в них всё уместно. Время, место, запах, вкус. Такую нужно курить или когда очень хорошо или когда очень плохо. Это бывает нечасто, ты был прав. Но бывает, волчонок?
- Давай же, - вдруг бросил он, выдыхая теплый горький дым.
- Что? – Поинтересовался Романов, носком поддевая ножку разбившегося бокала. В воздухе висел острый спиртовой запах.
- Читай мне нотацию, - глухо пояснил Януш, снова затягиваясь. В его руке, в тонких гибких аристократичных пальцах сигарета смотрелась как нельзя более уместно. – О том, что я поступил глупее не придумаешь, о том, что я мальчишка, о том, что я ни черта не смыслю в жизни и меня уже не так-то и приятно целовать, да?
- Ты идиот, - от всего сердца отозвался Андрей, не отводя глаз от беззащитного, открытого горла. Януш улыбнулся каким-то неестественным изгибом губ.
- Да, - покладисто согласился он. – Возможно. Со мной непросто. Я умею быть невыносим.
- Корчак…
- Не перебивай же, - поморщился Януш, - я только начал и репетировал эту речь сколько-то там треклятых суток. Я чертов сукин сын, я дивно умею вытирать ноги об людей, я иногда сам не знаю, чего хочу, но хочу много. Мне, за редким исключением, плевать на то, что думают или чувствуют другие. Я капризен, упрям, несдержан и люблю играть на нервах. Ещё за мной по пятам идет смерть тем, кто мне хоть сколько-то дорог, и эта часть исповеди, вообще-то, должна тебя испугать.
- Я дослушаю до конца, - усмехнулся Андрей.
- Твоя воля, - пожал плечами Корчак. – Вельга рассказала тебе всё, что могла, и даже больше, чем надо бы. Я бы никогда не рассказал и десятой части, слышишь, никогда, но она рассудила иначе. Понятия не имею, зачем. Ах, да, я забыл добавить, фамильная кровь, знаешь ли, одарила ещё одним прекрасным качеством…
- Наследственная гордость? – Януш приоткрыл глаза и сквозь занавес густых светлых ресниц посмотрел в сторону, ожидая сарказма, но Романов был странно серьезен.
- Библия называет это грехом, - философски отозвался он, - но она вообще называет греховными огромное множество дорогих моему сердцу явлений. Тем паче, что в бога я верю ещё меньше, чем в людей, а Силе же на нас, грешных, плевать. Пся крев! – Януш вдруг подался вперед и так сжал почти до фильтра истлевшую сигарету, что растер её в пальцах. – Черт возьми, я давно сказал тебе, что не люблю длинных разговоров! Это не по моей части.
- Сложно? – Вдруг очень спокойно спросил Романов.
- Что? – С вызовом бросил Януш.
- Душу выворачивать.
- Унизительно, - в очередной раз поморщился Корчак, потирая пальцы. – К дьяволу. Один последний вопрос – и я уйду. Сегодня, здесь, почему ты… - И Корчак, мотнув головой, замолчал. Спросить, почему его оттолкнули, было невозможно, это не лезло уже ни в какие ворота, подобного плевка фамильная гордость, драгоценное материнское наследство, точно не могла выдержать.
- Мне не нужно было помешательство, - не дожидаясь окончания фразы, поняв, раздельно начал Андрей – ровно, негромко. – Ты, чертов придурок, да. Твоё шальное полубезумие – нет. Можешь оставить его себе, чего мне не надо, того не надо.
Корчак прищурился. Снова откинулся к стене. Отбросил со лба светлую прядку.
- Договаривай.
- Я всё сказал, - отозвался Романов и поднялся на ноги. – Есть хочешь? – вдруг ни с того ни с сего спросил он.
- Что? – Януш распахнул изумленные глаза.
- Есть, спрашиваю, хочешь? – Как ни в чем не бывало повторил Андрей, распахивая дверцу холодильника, и Корчак совершенно автоматически честно попытался вспомнить, когда он нормально ел в последний раз. Не вспоминалось. Это было до. До того, как он решил, что в очередной раз потерял невосполнимое. Он вдруг четко, с удивлением осознал, что действительно голоден.
- Хочу, - всё ещё осторожно, плохо понимая, что за комедию они разыгрывают, кивнул он. Романов, не глядя на него, кивнул в ответ. – А что, - всё-таки проснулась в нём природная язвительность, - мои впавшие бока тебя не возбуждают? Сначала откормишь? То-то ты сегодня… - и короткая, мимолетная дрожь, воспоминание тела: рука, мягко отстранившая на шаг.
Пся крев.
Но Андрей повернул голову, внимательно, словно действительно оценивая, окинул его взглядом – угловатые плечи, разлет острых ключиц в распахнутом вороте рубашки, тонкие руки с длинными нервными пальцами, по-мальчишески узкие бедра под темной тканью брюк, ты действительно похудел, волчонок, но что мне до того? – и слегка пожал плечами.
- Меня в тебе возбуждает всё, - буднично, словно Корчак интересовался у него погодой на завтра, ровно отозвался он, отворачиваясь к плите. И от одной этой спокойно сказанной, казалось бы, простой до обескураживания прямолинейной фразы Януша словно выключило. Будто изнутри скрутило жгутом, а внизу живота сжалась горячая, сладко ноющая пружина. Это не было похоже на сумасшествие давностью в несколько часов, тогда он плохо осознавал, что происходит – возможно, чуть ли не впервые в жизни – и хотелось только одного: не отпускать. Сделать так, чтобы Романов оказался рядом – с ним, в нем, рядом до невозможности – и эта близость дала бы ему хотя бы ощущение жизни, хотя бы иллюзию того, что он ещё не окончательно лишился рассудка, что он, черт возьми, жив. Жив, жив, жив.
А оказалось, что для жизни не нужно ни горячечного безумия, ни стремления быть с кем-то только чтобы осознать себя не мертвым. Для жизни надо было переболеть. Проспать без снов несколько часов, потом попытаться объяснить одному абсолютно нелогичному почти-что-человеку, зачем тебе и что для тебя это – говорить совсем другими словами, нести чушь, глупости и знать, что смысл их будет понят вне зависимости от того, в какую форму его облекать.
Корчак искренне попытался не смотреть на него. На выступающий на шее сквозь ткань водолазки позвонок, на разворот широких плеч, на играющие на руках мышцы, на его спину, бедра в джинсе, о, Матка Боска. Януш склонил голову к коленям, невнятно выругался, а потом резко поднялся, сделал шаг вперед и вжался в Андрея всем телом, лбом упершись ему между лопаток. Романов замер. Януш медленно поднял руки, скользнул ладонями по его плечам, рукам, осторожно забрал из пальцев правой нож и отбросил в сторону. Тонкие длинные пальцы потянули вверх водолазку, прошлись вдоль ремня джинсов. Корчак горячо дышал в чужую спину, думая о том, что если Романов отстранит его и сейчас – всё, эпилог, конец пьесы, можно сразу идти и кидаться с моста, но не попробовать нельзя, невозможно, выше его пока не восстановившихся сил.
Андрей мягко перехватил его руку.
- Есть, я так понимаю, ты расхотел, - в спокойном голосе слышалась беззлобная усмешка.
- Издеваешься, - выдохнул Корчак, прижимаясь ещё теснее. И телом почувствовал, как у Романова на секунду встал поперек горла вдох.
- Ты настойчив, - тяжело сглотнув, бросил Андрей. Вторая рука Януша оставалась свободной – и он не тратил времени зря. Пальцы нырнули под водолазку, прочертили узор по животу. Романов рефлекторно вздрогнул, Корчак улыбнулся ему в спину.
- Да, это одно из сильнейших моих качеств.
- Положительных или отрицательных?
- Все мои качества – положительные, - как нечто само собою разумеющееся констатировал данную аксиому Януш.
- Пару минут назад ты был другого мнения.
Януш высвободил запястье, повернул кисть, переплетая их пальцы.
- На меня иногда находят приступы откровенности. Я бываю омерзительно искренен.
Андрей вдруг неуловимым скорым движением резко развернулся на месте – Корчак даже не уловил изменения, пока не осознал, что они стоят уже лицом к лицу – сжал оба его запястья и дернул на себя, хотя это было почти невозможно, так близко они стояли. Корчак поймал чужой, потемневший от голода взгляд, и усмехнулся, откидывая голову. Светлые прядки стеганули по плечам. Он знал, что будет хорош таким – открытая шея, распахнутый ворот рубашки, сине-черные в полутьме, смотрящие снизу вверх глаза, подрагивающие ресницы. Да, голод был, неутолимый, давний, почти животный – и более чем человеческий, и Андрею понадобилось несколько секунд для того, чтобы невозможным усилием воли загнать его на глубину. Но Януш уже увидел то, что хотел, и ему этого хватило.
- А сейчас? – Тихо поинтересовался Романов.
- И сейчас, - выдохнул Корчак. – Просто до неприличия. Я однажды сказал тебе, чего хочу. С того момента ничего не изменилось. А теперь – хватит уже…
Андрей поцеловал его раньше, чем он успел договорить. Вжал, буквально впечатал в себя – в силу и жар собственного тела, словно окуная в этот невозможный, на двоих разделенный голод, а потом, снова развернувшись, подсадил на кухонный стол, не прекращая поцелуя – жадного, требовательного, яростного. Януш развел колени, обхватывая его ногами. Кажется, на пол что-то упало, но было плевать. Они оба слишком долго ждали, что в жизни что-то изменится.
Ты прав, волчонок. С того момента ничего не изменилось. Просто стало лучше. Глубже. Опаснее. Всё стало намного сложнее.