Сонечка, дорогой мой, светлый, хороший человек. С Днём Рождения, и пусть дороги твои будут легки, а беда обходит стороной. Пусть глаза твои если и блестят от слёз, то только счастливых. Целую тебя крепко - через все расстояния. И кидаю к ногам это бескрайнее разноцветье - со всей моей любовью.
Подарок. Не стреляй в пианиста, он играет, как умеет, - потому что тема
Там, где ветер вычищен, свеж, черняв,
Там, где желтое солнце хрустит поджаристо,
Господи, верни мне хоть немножко меня.
Пожалуйста...
Аля Кудряшова.
Там, где желтое солнце хрустит поджаристо,
Господи, верни мне хоть немножко меня.
Пожалуйста...
Аля Кудряшова.
Она спотыкается об упавшую с постели подушку, чуть не падает, шипит сквозь зубы что-то крайне неодобрительное в адрес этой спальной принадлежности и оглядывается. Слава спит, как спят дети – крепко, сладко и безмятежно, так, наверное, спят ангелы, если вообще спят. Она заправляет за ухо длинную светло-русую прядку, а потом так и застывает, не убрав от лица руки – замирает, потому что разглядывает его, любуется, почти просит прощения. Просить прощения у спящих легко, им не надо смотреть в глаза.
Слава что-то шепчет во сне, морщится и шарит по постели рукой. Её он не находит, обнимает сбившееся одеяло и спит дальше, а Насте всего секунду – очень долгую – становится тягуче-больно где-то за грудиной. Она абсолютно не отдает себе отчета, когда подходит к постели и осторожно целует его в лоб, убрав челку, потом – в плечо, потом – между лопаток. Он поводит плечом, а она отстраняется, закусив губу, и, подобрав туфли, так и выходит из комнаты, держа их в руках, осторожно ступая на мысочках, чтобы не потревожить. Непреодолимая нежность – вот и всё, что она может ему дать.
Ничего страшного, если Слава проснется. Просто в последнее время она старается как можно реже встречаться с ним глазами – в конце концов, выдержка человеческая не бесконечна, а она всего лишь человек, и при том явно не цвет расы.
Дверной замок щелкает тихо и отчетливо. Ей почему-то кажется, что так должен начинать отсчет таймер. Или завершать. Тут уж – кому как повезло.
***
Он хороший. Такой хороший, что может свести челюсть, что зубы ломит, как от слишком холодной воды. Подруги возводят к небесам очи и прижимают к груди руки; за эти полтора года она уже устала слушать, как ей повезло, она отлично знает это сама. Так повезло, что ещё немного – и в самую пору вниз головой с первого же моста. Потому что когда тебе в ладони вкладывают такое, ты не имеешь никакого права бросить это оземь и раздавить каблуком; когда тебя так любят, ты не имеешь права обмануть. А именно этим она и занимается. И довольно талантливо.
Врать получается хорошо – всем, кроме себя, всем, кроме…
- Ася, - оклик негромкий, низкий, бархатным мужским голосом. – Садись.
И она, вдохнув и выдохнув, ныряет в сумеречную полутьму автомобильного салона.
- Что он?
- Спит.
- И когда уходила?..
- И когда уходила, - эхом откликается она.
- Молодец, - он кивает, а она поворачивает голову, вся как-то вскидывается, и глаза её на минуту из спокойно-серых – тревожные и больные, какие-то изумленно яростные. Но он смотрит на дорогу и не смотрит на неё; на стекло падает мокрый мартовский снег, и автомобильные дворники с тихим скрипом смазывают его в сторону. Там, в мире, который остался вне тихого джаза и запаха крепких сигарет, весна. Она уже плохо помнит, что такое весна. Говорят, это когда хочется жить. Говорят, это когда всё начинается заново.
Что ж. С «заново» у неё всё в полном порядке. С бегом по кругу – это к ней.
Она продолжает смотреть – прямо и устало – на мужчину за рулём, благо, что ему, видимо, всё равно. На висках уже пробивается снежная седина, волосы – соль с перцем, ей, правда, так даже нравится; он чисто выбрит, воротничок бел и от него пахнет дорогим парфюмом, впрочем, как и всегда, он вообще не дает себе слабины, только вот глаза – давно не спавшего, мешки и синева. Лицо вообще какое-то нездоровое, он кажется старше, чем есть. А она смотрит. И смотрит. И смотрит.
- Ась, ты есть хочешь?
В последний раз она еле вчера днём – и, да, она хочет. По крайней мере, должна, ведь все нормальные люди испытывают голод, это естественно. Она кивает, и он включает поворотник.
Здесь тихо, уютно и прекрасная итальянская кухня. Она могла бы разрекламировать этот ресторанчик в арбатском переулке всей Москве – на правах постоянной клиентки – да только вот никто не должен знать, когда и с кем она здесь бывает. Настя размазывает по тарелке то, что до этой процедуры было пастой карбонара, иногда отпивает из бокала терпкое красное вино и молчит. Она, кстати, вообще не понимает, зачем он всё ещё возит её по этим ресторанам, барам, тихим кафе на пять столиков. Как будто им всё ещё нужен какой-то период ухаживаний, как будто она ещё не выходила из ванной, одетая в одну только его расстегнутую рубашку, и как будто не было рук, хватающих её за запястья и тут же тянущих к себе – такой, как была, с мокрой головой и полотенцем в руках, с запахом чужого мыла на коже. Как будто она запомнит, какая эта паста на вкус. Как будто она вообще ещё может чувствовать вкус.
- Ася, поговорим?
Он смотрит на неё через стол цепко и жестко – некогда, наверное, ярко-синими, а сейчас какими-то выцветшими глазами. Она понимает всё и сразу, уж к этому-то она была готова, отодвигает тарелку, скрепляет в замок руки и смотрит в стол. На уютно-домашнюю скатерть в красно-белую клетку.
- Ты ведь не глупая и сама всё понимаешь. Мы с тобой заигрались, девочка, - и если ему кажется, что голос, пониженный почти до шепота, как-то смягчит сказанное, то он крупно ошибается, но ей уже, в общем-то, всё равно. – Ты замечательная, ты очень красивая, Ася, с тобой хорошо, но…
Трель звонка заставляет её вздрогнуть – ну, хорошо, что хоть какие-то реакции остались в этом теле. Он нетерпеливо достает мобильный, смотрит на дисплей так, словно там высвечивается «Призрак покойной бабушки», и отвечает.
- Да. Нет… Слушай, чего ты меня спрашиваешь, зови кого хочешь… конечно, зови! Только если этот твой Лёха опять нажрется в хлам, а потом придется обивку менять… - на том конце связи – хрипловатый, заливистый хохот. – Ну, ты меня понял, в общем. Что? Не дозвонишься? Ну так звони ещё! Всё, давай…
Он откладывает телефон в сторону, поднимает на неё глаза – она не заметила, как судорожно сжимала весь разговор в пальцах салфетку – и заканчивает оборванную звонком фразу:
- С тобой хорошо, ты мне была как подарок, но кроме Славки у меня больше никого нет, всё, единственный. Он тебе, кстати, никак не дозвонится. Говорит, ушла и не попрощалась…
Настя каким-то механическим жестом опускает руку в карман, вынимает телефон и смотрит на погасший экран. Разрядился аккумулятор. Бывает. Всё бывает. Даже, например, так, что она умудряется полтора года встречаться с необыкновенным, будто небесами посланным парнем, и год спать с его отцом.
Неисповедимы пути твои, да, Господи?
***
Он довозит её до дома, до самого подъезда, как и раньше, только сейчас это почему-то кажется преувеличенно важным и преувеличенно ненужным – может быть, потому, что в последний раз. Они не прощаются, ему не до сантиментов, а она просто не знает, как, и нужно ли вообще, и не хочет, наверное. Просто кивает и открывает дверцу.
А потом таймер отмеряет последнюю секунду – и что-то щелкает уже внутри. После, может быть, рвется какая-нибудь артерия, потому что глаза вдруг заливает прозрачно-алым, и она резко оборачивается, хватается руками за отвороты его пальто и целует. Враз неумело, нелепо, тычась губами то в подбородок, то в углы рта, дышит через раз и как-то всхлипами.
Ей хочется сказать: зачем ты сделал это тогда? Зачем ты меня позвал? Зачем я с тобой пошла? Но она молчит, целует и молится каким-то своим богам лишь об одном: пусть сейчас, когда всё это закончится, она поднимется к себе, упадет, как пришла, на постель, заснет и больше не проснется – и не будет ни хорошего голубоглазого мальчика Славы, нежно целующего её в висок, ни этого человека, за которого она цепляется, как утопающий за обломки.
Когда-то она просто не сумела противостоять – то ли опыту, то ли силе, то ли просто чужому решению, которое не требовалось оспаривать. Сейчас надо сделать то же самое, но, видит бог, этот год её подточил.
И в какой-то момент она просто перестаёт понимать, отталкивают ли её эти руки или притягивают ближе.
***
Три дня спустя она смеётся над чьей-то шуткой, откидывая голову, и у неё из рук чуть не выпадает бокал мартини. Слава обнимает её за плечи и тянется поцеловать – она отвечает протяжно и неторопливо, потому что спешить им некуда. Громкая музыка, накатывая волнами, бьется об стены, Славкино двадцатиоднолетие в самом разгаре, ей свободно и хорошо, она немножко пьяна и очень весела.
Но когда его мобильный разражается шедевром техно, и Слава, чуть пошатываясь, бредет в коридор, шикнув всем «Отец!», она первая замолкает. И почему-то мгновенно трезвеет.
… странно, от её волос всё ещё пахнет чужими крепкими сигаретами.
Он ведь поступил очень правильно, он отдал ей и мальчику, говорящему сейчас по телефону, то, что им и принадлежало, - друг друга. Настя смотрит в стену широко распахнутыми пустыми глазами и понимает: он не учел одного. Что она уже давно принадлежала ему.