Inception, дурная голова рукам покоя не дает.

[Moura]

Ну что, ребятишечки. Я стремительно превращаюсь в шиппера. Да будет пропасть моего падения как можно более глубока. Но суть, собственно, не в этом. Сюда, в пост, по мере появления буду кидать (микро-, мини-, просто) драбблы. Если они соизволят появляться, конечно. А начнем с набившего моим читателям оскомину Кобб/Ариадна - или, что вернее, соло Ариадны. "Оставленной быть - это втравленной быть В грудь..." et cetera. Сами всё знаете.

___________________________
№1.

Ариадна, PG, сюжет - из вечных

- Что это?

Она закрывает блокнот не быстро и не медленно, так, чтобы не выдать себя, так, как вообще максимально естественно можно поднять голову, закрыть блокнот и отложить карандаш. Так, как это делают все нормальные люди, когда их окликают. Ну – или пытаются задать вопрос.

Глаза Артура отнюдь не так невыразительны, как можно подумать, и отнюдь не черное стекло. Стекло имеет блеск и глянец, но не имеет эмоций и выражений, а глаза Артура – спрашивают. Жесткий колкий вопрос взгляда (цвет: морион, кофе) – и ровная почти что небрежность голоса. В конце концов, для человека, работающего с информацией, он практически не любопытен.

- Ничего, - Ариадна позволяет себе деловую полуулыбку одними углами губ и думает, что не врет. Это действительно ничего – ничто. Артур делает вид, что верит. Верить на слово он не умеет органически, но ей всё равно. Вопрос – ответ.

- Идем. Есть работа.

Он разворачивается и уходит первым, а она ещё долго пытается как можно тщательнее – с тщательностью натуральной – убрать в сумку блокнот. С каждым днем его всё труднее выпустить из рук, с каждым днем она рисует-чертит всё быстрее, потому что движения руки заучиваются – размер – последовательность – форма. Механика пальцев.

Ла-би-ринт.

Если бы кому-то в голову пришло порыться в её вещах, достать из потертой мешковатой сумки тот самый блокнот – желтый картон обложки, тонкая бумага в блеклую клетку – и пролистать, то этот кто-то посчитал бы, что она умалишенная. На каждой странице, поверх размыто-сиреневой клетки, тот самый лабиринт. Один-единственный, тот, что она последним нарисовала Коббу и прошла испытание. Тот, который ему не хватило времени пройти – и, наверное, тогда она была счастливее, чем когда поступила в университет и счастливее, чем когда получала свой первый хвалебный отзыв. Счастливее потом, наверное, никогда не была, и дело не только в тщеславии.

Злость заставляет людей делать многое. Профессиональная злость заставляет работать. Например – мозг и руку быстрее, чем ты можешь осознать. Ей хотелось доказать, что она чего-то стоит. Ей хотелось доказать, что она это умеет – математика и творчество, инженерия искусства, элементарнейшее из сложнейшего и сложнейшее из элементарного – лабиринт. Линия, линия, линия. Дуга. Линия.

Она помнит тот лабиринт до каждой точки, до миллиметра, она выучила его глазами, сознанием и рукой. Она рисует его каждый день – дважды, трижды – может рисовать даже в темноте, ослепленная. Как ни странно, это то единственное, что не позволяет ей сойти с ума, и Ариадна просто не знает, что будет делать, когда этот блокнот кончится. Вероятно, она возьмет другой.

И, разумеется, никто и никогда не узнает, что в каждом из этих лабиринтов, в одной или другой блеклой клетке, она прячет Доминика Кобба, потому что ей проще думать, что он там, где она может его найти. Что он там, где достижим. По крайней мере, она всегда знает, где найти его. По крайней мере, это дает ей иллюзию не-безнадежности.

Этот лабиринт – всего лишь то единственное, что есть у них общего. То единственное не все-общее. То, о чем знают только они. То есть – теперь она одна.

Злость заставляет людей думать - и она думает, думает, думает, но никак не может найти выхода. И отнюдь не из клубка линий. Ариадна в очередной раз видит на графите сомкнутых век четкий отпечаток рисунка.

Я тебе нарисую ещё. При встрече.

______________________________________
№2

"Всё от", Мол, PG

Небрежный жест – ваза, сброшенная на пол, разлетевшаяся на осколки, белый фарфор на темном дереве пола. Эстетика разрушения. Небрежный взгляд – за окно, в сокрушенный мир, на лист детской книжки с картинками, взрезанной кем-то лезвием. Небрежный тон – голоса, отражающегося эхом от стен, пола, вещей.

Я так же небрежна с нашим прошлым миром, как ты был небрежен со мной. Ненароком, да, Доминик?

Один продуманный шаг (не сделать было невозможно, ты понимал это лучше, чем я) – и – как белое на древесном – алое на сизом. Скажи мне: когда я прыгнула – как долго ты смотрел вниз? Когда я прыгнула – ты смотрел вниз?

Око за око, не обессудь. Всё от любви, верь мне, слышишь, всё от любви, и мне до сих пор всё равно, куда и как долго идут поезда – всё не те и не те. Всё от любви, пойми, и это простой расчет. Ты сломал мне две жизни разом (так рвут по швам ткань, знаешь) – а я просто готова подарить тебе редкий дар: сломать твою пред-жизнь (до меня и без меня не было, знаешь - сам; здесь будет), твою не-жизнь, твою реальность, которая никогда не была реальна.

И здесь, среди оседающих в руины зданий и отсыревшего прошлого, ты останешься со мной, потому что твои желания мудрее тебя, а над тем, чтобы не отпустить, я буду работать. Ты научишься любить красоту этого уровня.

… Мой смех стал хрипче, Доминик. Всё от пустоты. Всё от любви.

_______________________________________
№3

"Париж", ДогадатьсяНеСложно/Роберт Фишер, PG-13.

Париж прекрасный город. Во всех отношениях. Особенно если надо забыть о том, что ты ни на что не способный неудачник. Париж хорош тем, что не дает думать о бизнесе, миллиардных банковских счетах, оффшорах, международных корпорациях и – мелкие, отвратительные мыслишки – о том, что стал главным собственным разочарованием.

Роберт Фишер-младший (ныне – единственный) залпом допивает виски и жестом просит налить ещё. Когда у тебя ничего не осталось, кроме распотрошенной, как индейка на День Благодарения, компании, кучи амбиций и имени – да и то отцовского – жизнь начинает рисоваться мрачными красками. Цюрих – Брюссель – Гамбург – Нью-Йорк – Токио. Странно, но лица везде и у всех одинаковые, а, может быть, это ему уже просто всё равно.

И, поднимая бокал, Фишер хочет молча выпить за то, чтобы Тот, Кто рассиживается наверху, дал ему сил создать что-то взамен разрушенного, но, пригубив, забывает опустить бокал обратно на глянцевую столешницу. С противоположного конца барной стойки за ним внимательно наблюдают чужие, черно-блестящие, острые глаза. Взгляд с прищуром, внимательный, запоминающий, смотрит – как сканирует, и при том смотрит бездушно, как на научный экспонат или малоинтересное произведение современного искусства.

Париж – странный город.

- Я вас знаю? – С трудом сложив связную фразу, вопрошает Роберт, одаривая наблюдателя недоуменной гримасой, и думает о том, что этот бокал виски – последний, потому что не хватало ещё напиться до бессознания, о да, это было бы великолепным завершающим аккордом.

Мужчина на том конце барной стойки с деланным еле заметным удивлением вскидывает брови, качает головой и как-то странно улыбается одним углом губ. Роберт искренне пытается вспомнить, где мог видеть это лицо – четко выточенное, явно не могшее слиться с толпой, увидел бы - запомнил. Пытается, но не вспоминает. И тогда, криво усмехнувшись, назначает этот бокал не последним, а предпоследним, и салютует незнакомому черт-знает-кому, хотя именно от ощущения знакомости отделать как раз и не может.

***
Через полчаса они пьют вместе. Некто молчит, слушает, водит пальцами по ободу бокала, в котором так и не убыло, и слегка усмехается с серьезностью человека, собирающего на тебя компромат. Пальцы на стекле – тонкие, длинные, ловкие. Фишер вдруг нервно сглатывает, задерживая на них взгляд. Немногословный собеседник тактично делает вид, что паузы в разговоре не заметил. Роберт хрипло смеется и изливает душу – бог знает кому и бог знает о чём. Об отце, о погубленной компании, о желании стать кем-то, кого запомнят как его самого, да попросту стать собой. Когда он произносит эту затасканную фразу, то улыбается ещё более неровно и качает головой, думая о том, что вся его жизнь с какого-то момента начала напоминать горячечный бред, словно однажды кто-то взломал все его замки, завладел сознанием и переложил там всё с места на место. А он в этом новом порядке вещей теряется и ни черта, просто ни черта не может понять. Он озвучивает это вслух.

И тогда человек, имени которого он так и не спросил, вдруг улыбается. И улыбка эта странно многозначительна. Но, в конце концов, это же проклятый Париж, и на уме у Фишера сейчас четко и ясно только одно.

***
Ещё через полчаса он падает спиной на постель собственного гостиничного номера и принимает сверху вес чужого тела – поджарого, гибкого, странно знакомого, как эти – незнакомые, разумеется – глаза напротив. Роберт дышит тяжело, через раз, рвет с манжет дорогие запонки и путается в словах, хотя через секунду не может вспомнить ни слова из того, что говорит.

Чужие руки не обманули. Они умелые, каждое движение точное, просчитанное, безошибочное, во всех жестах его недавнего собеседника есть какая-то логика, уверенность в собственной правоте, и Фишер подчиняется, ему уже ничему не хочется сопротивляться. Тонкие изящные пальцы оказывается неожиданно сильными, и он выгибается им навстречу, думая только о том, что всё это кончится и забудется, в семь утра у него самолет в Лондон, и это всё до утра, только до утра, в единственный и последний раз и, боже мой, какое же счастье, что хоть что-то можно будет безболезненно оставить за спиной. По крайней мере, он хочет так думать. Он хочет хоть раз принять собственное решение, и даже если оно включает в себя случайный секс с мужчиной, о котором он ничего не знает и знать не хочет, и номер президентского люкса, пусть так. Судьба – дивная стерва.

Глаза напротив темнеют до чернильной густоты, блестят, взрезают, и он закрывает глаза, откидывает голову и запрещает себе смотреть, потому что на языке вертятся имена и фразы, которые он сам мало понимает, и плевать, что, кажется, он откуда-то знает, как зовут его случайного знакомца.

Париж, ты смешиваешь карты.

Фишер так зол на самого себя и так растерян одновременно, что подставляется с готовностью, поддается жадно, сам не понимая, как может доверять человеку, с которым знаком не больше часа, не понимая, как можно не знать имени, но впиваться в губы так, словно через минуту здесь, на этой постели, и издохнешь, так, словно это не ты, а твоё обезумевшее подсознание заставляет тело делать что-то, от чего разум предостерегает, так, словно оно – подсознание – давно и безнадежно лишено барьеров.

Эта мысль проскальзывает в голове, как последняя осознанная, перед тем как он рвано, сладко и протяжно вдыхает сквозь плотно сомкнутые зубы.

Завтра в семь. Лондон. И он всё забудет.

… Опять? Париж – deja vu. Non, je ne regrette rien, да, Париж?

__________________________________________________
№4

"Только одно", Кобб/Ариадна, PG-13.

Он всегда обнимает её осторожно, как баюкает, будто успокаивает, запирает, и в такие моменты она забывает о том, что вроде как взяла на себя эту обязанность – защищать и успокаивать. Она просто никогда не знала ни таких рук, ни губ – так, с мучительной нежностью отчаянного и отчаявшегося, и никогда с ней ещё не обращались, как с фарфоровой, а внутри не звенело натянутой струной. Был когда-то мальчик-художник, но в мальчике она больше любила картины, чем его самого, больше – залитую солнцем студию, где стены были – сплошь окна, и больше пятна краски на полу. Здесь и сейчас она уже не помнит, что всё это когда-то с ней было, а помнит только одно.

Ариадна льнет ближе, тянется к губам, а он поворачивается на спину, увлекая её, вознося над собою вверх, обхватывая руками, и она уже ни в чем не может быть уверена, кроме одного.

И вот так, вжимая её в себя, до боли переплетая пальцы, Доминик иногда выдыхает ей в волосы, щекочущие ему лицо: А-ри-ад-на… И она знает, что он хочет этим сказать.

Порой ей кажется, что она сошла с ума. Когда, зябко ежась после постели, она надевает его старую футболку с эмблемой Лос-Анджелес Гэлакси и бредет на кухню за апельсиновым соком. Когда, прислоняя ладонь к оконному стеклу такси, улыбается на прощание. Когда он сидит, сцепив пальцы в замок и опустив голову, с лицом, на котором нет ни единой эмоции, а рядом брошен телефон, - тогда она садится рядом, робко касается его плеча и говорит: ты лучший в своём деле, лучше тебя нет никого. И на секунду в его лице появляется что-то такое, о смысле чего она догадывается, хотя и не хочет. Кобб исчезает после этого на два, три, десять дней, а она ждет, рисует и договаривается с заказчиками.

Он больше не зовет её работать. Он больше не берет её Архитектором. А она не задает вопросов.

Потому что знает один ответ, и больше ей знать не надо.

Она остается на ночь редко, но сегодня осталась, и утром просыпается одна. Ни о чём не думая и не поворачивая головы, потому что знает, где он и что он делает. И, прислушиваясь, слушая долго, раз за разом улавливает один и тот же звук – так волчок, долго танцующий вокруг своей оси, сбивается с кружения и резко падает на гладкую поверхность стола. Он раскручивает его раз за разом, ожидая плевка в лицо от жизни, вдруг улыбнувшейся ему углом губ, ожидая, что она окажется проекцией его подсознания, а все вокруг - блефом. Но игра честна, - волчок падает. Всегда. Каждый день вот уже на протяжении всех тех трех месяцев, что она приходит в этот дом. Падает при ней и без неё.

Ариадна привыкла к неистовому желанию Доминика доказать самому себе, что это сон. И, Господи, пусть это будет самой большой из всех проблем. Больше его запутанности, больше её тихого упрямства (не отпущу и не уйду), глубже её судорожных ночных выдохов и его еле различимого – именем – шепота.

Из гостиной слышится детский смех, и она, не видя, видит, как он подхватывает на руки сначала Филиппу, потом Джеймса. Она не может различить слов, но в этом нет необходимости.

И тогда – она знает – он в последний раз за сегодняшний день сжимает в пальцах тотем.

У неё родители, работа, учеба, а когда-то даже были друзья. Всё это есть, но всего этого нет и никогда не было, потому что единственное существующее в её жизни, единственное, за что она готова убить и за что готова благодарить, это та секунда, когда, сбиваясь, падает волчок.

И всё равно, что ночью, сняв её голову со своего плеча, думая, что не будит, он снова пойдет пускать тотем в тихую серебристую пляску. Всё равно, что это повторяется каждый день. В конце концов, она точно знает, что это не сон. А со всем остальным можно выжить. Главное у неё есть.

Он появляется на пороге, улыбаясь и держа на руках Джеймса, а она подтягивается на постели выше, прикрываясь одеялом, и улыбается. Они давно ничего не спрашивают друг у друга. Они давно привыкли вместе молчать так же легко, как работать и говорить.

Только Архитектора он всё-таки нашел другого.

… и тотем снова сбивается.

______________________________________________________
№5

"Шах и мат", Кобб/Ариадна, PG-13, всё то же и о том же

Шахматы – это стратегия, математически просчитанное искусство мыслить, архитектура сознания на черно-белой клетке, - и за всё это она всегда их любила. Но жизнь – не шахматная партия. Иногда ты не можешь просчитать и одного шага, не то что всего хода игры, иногда ты вообще ничего не можешь предсказать, а потом всякая рокировка становится неосуществима, и кто-то ставит тебя перед фактом: шах и мат.

И белый слон, качнувшись на месте, падает с доски. Game over. Эпилог.

Белый слон действительно падает, Ариадна продумала всё. Только там, где не действует ни один закон физики, он устоит на любой поверхности. Поэтому, захлопывая дверцу такси, к двери дома Кобба она идет, крепко сжимая в пальцах гладко отполированную, каждым изгибом знакомую шахматную фигуру. Потому что она вовсе не собирается проигрывать. Только не эту партию.

***
Она устала говорить, доказывать, бегать по затопленной закатом комнате, размахивая руками и спотыкаясь то об игрушечную машинку, то о белокурую барби, она устала рисовать, нервно чертить что-то на вырванных из блокнота листах со следами от чашек с кофе, впечатывать в бумагу неровные схемы; она, отличница, всегда внимательная к словам и линиям, путается во фразах и рисует быстро и неровно. Кобб смотрит. Молчит. И ни на секунду, ни на долю секунды не верит.

Одним словом, она устала. Смертельно, невыносимо, до притупления всего живого, до сизых кругов под глазами, до того, что не осталось ничего кроме тихого твердокаменного (тверже камня) упрямства.

В сущности, иногда ей кажется, что она делает всё это из чистого эгоизма. Ей надо, чтобы он был и жил. Надо порядком необходимости.

И сейчас, стоя перед ним, опустив руки, не говоря ни слова, она может доверять только единственному оставшемуся у неё ходу. Иначе: шах и мат.

Кобб упрям, но она упрямее. Он серьезен, она серьезнее. Он уверен в своей правоте, а она не верит, она знает. И, когда он почти готов произнести привычное, точкой, «Я вызову тебе такси», вдруг говорит:

- Дай руку.

- Зачем? – Ещё полгода назад она смутилась бы, дерзковато-робкая, под этим режущим прищуром чужих глаз, но то была, кажется, и не она вовсе. И Ариадна повторяет, твердо и умоляюще приказывая:

- Дай мне руку.

Он раскрывает ладонь и протягивает ей. Она почти видит, как сквозь его пальцы неудержимо, неостановимо течет время, а она даже не может подставить ладоней, чтобы подхватить алмазный, серебрящийся поток. Она почти слышит шелест временной крошки, шепот, напев её, зов. И, не давая ему ни одной лишней секунды, быстро вкладывает в его руку светлую шахматную фигуру, резко загибая – закрывая – сжимая чужие пальцы. Запирая единственный выход, ответ и ключ в чужой руке.

Главная ошибка, которую можно совершить, это дать в руки чужому свой тотем. Это почти как просьба: «Запри меня во сне навсегда, я хочу потеряться», но ей уже всё равно, что это ненарушимая заповедь и главный завет, ей всё равно, что она делает то, чего он учил её не делать. В конце концов, она всегда была слишком хорошей ученицей, надо же когда-то делать ошибки, а случая лучше, возможно, не представится, и кому, как не ему, учившему её, оценить это. Если он не доверяет себе, пусть поверит хотя бы её отчаянной беспечности, не самоубийца же она.

- Какого черта!

Он вырывает руку и разжимает пальцы. По ладони коротко перекатывается белый слон. Удачная рокировка. Бездарная игра. Последняя отмычка.

- Ты хоть понимаешь, что теперь… - Кобб, не договаривая, смотрит ей в глаза, и кажется – безумие – что всё вернулось назад, что она снова в городе его снов, ведомая и ведущая, учащаяся, творящая – со-творящая, что всё просто стало как раньше. Она выслушала бы любую отповедь. Она даже готова согласиться на окрик. Но он молчит, черт возьми, он опять молчит. Потому что его предупреждение ей будет значить, что он верит в реальность происходящего, предостерегая её ото сна. А трудно предостерегать человека от мира, в котором тот находится, не правда ли.

Ну не правда ли же, скажи?

А потом он говорит:

- Это глупо.

Говорит:

- Ты забыла, чему я тебя учил.

И говорит:

- Это теперь не твой тотем.

И ещё:

- Никогда больше так не делай.

Тихо и четко:

- Ни-ког-да.

И, наклонившись, не отводя глаз, ставит фигуру на кофейный столик. Белый слон, крутанувшись и неуклюже качнувшись, падает вниз и, прокатившись по гладкому полу, замирает где-то у двери. Смотреть необходимости нет, всё слышно, всё ощущается так, словно она сама – этот тотем, и словно это у неё за грудиной что-то рокочет, обрушивается водопадным потоком вниз и затихает, замирает, успокаивается. Кобб, наклонив голову, произносит:

- Это ничего не меняет.

Но она вдруг широко, безрассудно улыбается – впервые за смазанную, слипшуюся в ком череду месяцев долгой, изнурительной партии, и сама не понимает, почему не додумалась раньше. Возможно, потому, что для того, чтобы понять: есть только один, кому она может доверить то, что её охраняет, - понадобилось довести партию до финала. И выиграть её.

Ариадна не может прекратить улыбаться, он смотрит ей в лицо настороженно-серьезно, а потом она обхватывает руками его шею и льнет ближе – опасливо, дрогнув. Последнее, что она замечает, прежде чем закрыть глаза, это светлое пятно на темном дереве пола. И чужая ладонь осторожно ложится ей на спину.

Время, просыпанное из рук, впитывается в пол, стираясь.

Это не эпилог. Это только эпиграф.