Название: Карта памяти.
Фандом: The Vampire Diaries.
Тип: слэш.
Пейринг: Деймон/Стефан.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Дисклэймер: Все права на персонажей у создателей сериала. Выгоды не получаю.
Примечание: за основу взята сцена из 1.09 с разговором на футбольном поле. Повествование ведется от автора, во втором лице обращающегося к Стефану.
Посвящение: Катрусе, а то я всё обещалась-обещалась... Не стреляйте в пианиста, он играет как умеет.
читать дальше
«Не забывай, кто научил тебя играть» (с)
Когда Деймон спрашивает: «Что тебе нужно, Стефан?», ему почти хочется ответить. Почти прямо и почти правду. Возможно, даже девять десятых правды – или чуть меньше. Можно начать ностальгировать, вспоминая, что и как было до – о, вы оба прекрасно поймете, о чём речь; можно вкрадчиво заговорить о кровных узах и ввернуть логичное «Ты мой брат», можно возвести все возможные сантименты на вершину дозволенного – это будет надежным прикрытием, это будет такой очевидной фальшью, что наверняка поможет, Деймон никогда не поверит, а ты никогда не скажешь истинной правды, но проблема только одна:
Всё это и есть правда.
Можно каждый новый день старательно гнать по венам черный ток то ли ненависти, то ли обиды, то ли призрения (жалости?), можно выжигать себе всё нутро – и без того давно мертвое – можно делать что угодно, но это не изменит простых истин. Ты действительно любил ваше прошлое. Тебе действительно не плевать. Он действительно твой брат. И с этим действительно ничего нельзя сделать, хотя – дьявол – как хотелось бы. Если бы ты мог – ты что-то исправил бы. Но исправлять было поздно уже тогда.
… Всё, что переворачивает жизнь, происходит случайно. Однажды вы случайно оказались слишком близко – в ту минуту это вдруг стало диким; однажды ты случайно шагнул вперед, случайно вжался губами в чужой рот, случайно впечатал чужие плечи в кладку стены, потому что это было нужно тебе, нужно, нужно, нужно до боли, до пульсации крови в висках, до всхлипа-выдоха, до бешеного, аморального, такого естественного желания просто быть близко. И ответ его, вероятно, тоже был случайным.
Да, есть вещи, которых ты не изменишь.
… А потом вам случайно встретилась Кэтрин Пирс. Сначала тебе, потом ему. Или сначала ему, потом тебе. Если честно, это никогда не имело значения - по крайней мере, для тебя. И всё полетело к чертям. К адовым чертям, захлебывающимся тебе в спину издевательским, нескончаемо звенящим в ушах смехом. Потому что никто и никогда не узнает такого простого, твоего личного факта: не было братьев Сальватор, деливших женщину. Были женщина и мужчина, делившие одного.
Каждый раз, когда ты брал её – она – тебя? – дикую, гибкую, неистовую, ты утверждал своё право на неё – и на того, кого она отобрала у тебя. Потому что ты ничего не забывал. Вдыхая запах тлена и страсти с её волос – не забывал, чувствуя вкус её кожи – не забывал, подставляя ей вену – не забывал. Ты помнил каждую минуту, которая была в вашей жизни до неё, каждый шаг (один вперед – два назад, с Деймоном, тем Деймоном, можно было только так). Ты помнил всё, а она даже не пыталась заставить тебя забыть. Ей нравилось. Ей было интересно.
Тебе больно и сладко, а ей – забавно.
Может быть, ты даже её любил. В те моменты, когда она говорила тебе о нём. Ты отвечал, что будешь в её жизни один, что она будет только твоя, ты открывал шею и сжимал её запястья, а хотелось другого: спросить. Расскажи мне о нём, - хотелось сказать тебе. Расскажи мне о нём ещё. Как ты была с ним. Как он был с тобой. Потому что я тоже знаю, каково это. Потому что я тоже помню, как это. Потому что ты знаешь, что я это помню.
Она была голодна и ей было весело. А тебе?
- … Ушли годы, прежде чем я понял, что она сделала с нами.
- Нет, Стефан, мы не будем говорить об этом сегодня.
И завтра. И никогда. Потому что годы прошли, ты ничего не забыл, ты всё понял, только твоя память старше его памяти. Ты помнишь то, что было до Кэтрин. Деймон помнит Кэтрин. И ни одного раза, ни единым намеком за прошедшие полторы сотни лет ты так и не спросил у него: помнит ли он и другое.
Как рвал с твоей шеи ворот, а ты сжимал в горсти темные волосы и откидывал голову. Как было невыносимо жарко, и в этом было некое извращенное удовольствие – телом к телу, и ближе, и внутри, и нет ни препятствий, ни одной крови в жилах, потому что когда так близко – уже не грех. Для греха просто не остается пространства там, где он прикасается к тебе. Ни для чего нет места. Не было. До поры.
Что она сделала с вами, что она сделала с вами, что она... что вы сделали с собой. Что ты сделал.
Иногда ты хочешь забыть даже её имя, но знаешь, что не забудешь. Тебе дарована хорошая память, с изуверской тщательностью любящая тасовать карты – живые картины почти-что-жизни вторую сотню лет. Живые картины, где сначала вспыхивали шалыми искрами глаза напротив, а потом их заменила алая пелена. Живые картины, в которых ты был рад её смерти и вашему обращению. С тех пор ты равнодушен к смерти и неравнодушен к жизни, с тех пор с Деймоном – наоборот.
И когда он хочет встать и уйти (сколько раз, черт возьми, ты уже смотрел ему в спину, это почти не смешно), ты перехватываешь его за запястье и не даешь двинуться с места. У тебя быстрая реакция и хватит сил, чтобы удержать, но он сильнее – и это известно вам обоим. Если бы он захотел – ушел бы. Но он остается сидеть и спрашивает снова – второй и последний раз:
- Что тебе нужно, Стефан?
И этот вопрос – почти формальность.
Потому что он лучше тебя знает, что ты так и не сказал всей правды. Можно солгать, снова заговорить о Кэтрин, вспомнить, и видит дьявол – в этом почти не будет лжи. Но ты смотришь ему в лицо и молчишь. Ты младше и сдержаннее, ты больше помнишь и ты кругом виноват. Ты не смеешь сказать ему: «Мне жаль», потому что произносил это слишком часто. Ты не смеешь сказать ему: «Я хочу, чтобы всё стало так, как было», потому что лучше вас обоих вместе взятых понимаешь, что это невозможно. Ты не можешь сказать ему: «Я хочу, чтобы ты уехал», потому что именно этого хочешь больше всего – неистовее и жарче, чем чего и когда-либо.
Потому что если он не исчезнет из города, - ты не знаешь, ты просто не знаешь, что с тобой станет. Но вы разучились говорить друг другу правду. Правда – это фактически смешно.
Деймон – твоё не отгоревшее пепелище. Деймон твоё незабытое прошлое. Демон олицетворение всей твоей вины. Он твоя память, твоя ненависть, твоя – на грани ненависти к себе – надежда, но ты давно не мальчишка и умеешь прятать то, что думаешь, даже от подобных себе. Даже от него.
Вернее, ты хочешь в это верить, за годы его отсутствия забывая, что он считывает тебя легче, чем ходит, дышит и убивает.
Он вдруг подается вперед, ближе, кладет ладонь тебе на плечо и нараспев шепчет на ухо:
- Я-верну-её-Стефан, - и тихо смеется. Тебе могло бы – будь ты жив – стать холодно от этого низкого, победного смешка, но ты умеешь держать себя в руках. Эта наука – счастье. Ты долго учился ей. Но:
Ты опять в дураках, Стефан Сальватор. Ты опять в дураках.
- Я верну её, - повторяет он, смакуя каждый звук, ему нравится – ей тоже когда-то нравилось – проверять, на сколько тебя хватит, но ты только сминаешь пальцами траву, закрываешь глаза и тяжело сглатываешь. Возвращается твоё прошлое, твой тихий кошмар, твой подкожный страх, который ты душил полтора века. Опять будет она. Будет она – и не будет войны, потому что выбор давно сделан. Кэтрин утвердила своё право вернее тебя.
Ты пытаешься не думать. Ты пытаешься не вспоминать. Проблема в том, что ты не умеешь ни отключаться, ни забывать. Не умеешь уже давно.
- Я верну её, - еле слышно, теплыми выдохами в шею шепчет Деймон, а потом отстраняется, усмехается – почти счастливо, жестко – и снова подается вперед.
Он прокусывает губу, но тебе всё равно, пусть лучше это будет твоя кровь, да и не в крови – дьявол! – дело, а в том, что этого не было так давно, так иссушающе давно, и тебе, видит бог, плевать, поцелуй это или укус. Потому что это ты, а это – Деймон, и всё немного похоже на то, как раньше. На одну десятую. Возможно, чуть больше.
Ему не нужен ни твой ответ, ни поднятая рука, тут же резко перехваченная до того, как движение стало прикосновением. Ему не нужен ни твой рваный выдох, ни твоё тело, качнувшееся навстречу. Ты знаешь, чем это закончится, ты знаешь, что проще сейчас же пойти и окатить себя бензином, ты знаешь, что лучше бы этого не было, потому что это уничтожит тебя, но ничего нельзя сделать. И когда чужие пальцы гладят твоё горло, хочется сдохнуть.
От того, что это больше, чем ты заслужил. И от того, что всё другое уходит в тень. Сразу. Как по щелчку.
Когда эти же пальцы сжимаются сильнее – если бы ты был жив, тебе было бы больно, но пока это только дискомфорт, и давно пора забыть о «если бы» – ты почти благодарен. За поцелуй-укус – первый за не-жизнь – и за чужую ладонь, сжимающую твоё горло. Ты вдруг думаешь, что забыл что-то важное, единственно сейчас нужное, ты, с твоей памятью, сохраняющей всё.
А потом он толкает тебя на траву и поднимается на ноги. Ты когда-то знал этот шальной блеск в глазах напротив, но тогда он не сулил смерти и разрушения. Он уходит, а ты смотришь ему в спину – черт знает, в какой раз – когда он оборачивается и разводит руками:
- Я хочу вернуть её, Стефан.
И ты думаешь, что его улыбка до странного похожа на её. На десять из десяти.
А ещё вспоминаешь то, что было забыто за растянувшуюся минуту больного безвременья. Он всегда обыгрывает тебя на шаг, Стефан. Даже когда ты думаешь, что опережаешь его.
Потому что это именно он научил тебя играть. Сначала с жизнью, потом со смертью, потом с бессмертием, хотя ты всегда считал, что учил его. Ты - с твоей памятью, в которой всегда будет слишком много места для того, чтобы пытаться не помнить.