ОЭ, драббл, слэш.

[Moura]

Мавр сделал своё дело, мавр может уходить. Я воплотила последнюю не дающую мне сна и покоя идею, и теперь могу уйти спать с чистой совестью, благо давно пора. Всё.

"Не мной придумано", драббл, слэш, Рокэ Алва/Джастин Придд, Валентин Придд, PG-15, таймлайн - всяко после битвы у эшафота в ЛП.


Иногда он думает – отстраненно, почти без любопытства даже, как это было и могло быть. Ему не нужны мотивы, причины и даже цели, эта идеальная мысленная оболочка лишняя, а значение имеют только живые факты, жесты рук, движения тела, даже взгляды, но, нет, никак не смысл. Смысла нет давно и ни в чем, и Повелитель Волн рад тому, что сумел это понять.

Иногда, отбросив в сторону причинно-следственные связи, Валентин просто пытается представить их вместе: Джастина и Кэналлийского Ворона. Представить их так, как запрещают это догмы и нормы, и только чужая кисть осмелилась назвать всё своими именами – хотя бы и аллегорией. Марк и Лаконий. Маршал и оруженосец. Джастин Придд и Рокэ Алва. Задыхающийся в душной фамильной бесчувственности Юстиниан – и Ворон, которому всегда было плевать на окружающих.

Лицо, слишком похожее на его, каштановые волосы – вечная падающая на лоб прядка – глаза ярче и темнее, глаза – морская глубина. Смоль, отливающая синью, слишком длинные для мужчины волосы, топкая и острая сапфировая глубина глаз, стремительная ловкость в каждом жесте.

Это было бы – красиво? Это и было красиво, - отстраненно думает он, не позволяя мысли перейти с периферии в центр сознания, - это не могло не быть красиво.

Он неосознанно дергает ворот, ослабляя тесную хватку. Валентину кажется, что воздух в комнате накаляется, стоит только начать думать о том, о чем он думает, но это морок, в кабинете не может быть ещё жарче, чем есть. Это просто загнанная глубоко внутрь глухая боль – давно не жжется – и невозможность прекратить представлять.

Что можно было бы чувствовать, что можно было бы ощутить? – это куда притягательнее, чем просто рисовать образы.

Узкая белая ладонь – кожа багровая в отсветах камина – ложится на лицо, осторожно, почти нежно, тонкие пальцы скользят по щеке, Джастин закрывает глаза. Ресницы, длинные копья ресниц, вздрагивают тенями. Он не отстраняется. Всё так, как должно быть, и обоим это известно – и ему, вырвавшемуся из капкана семейной холодности, и человеку, что медленно наклоняет голову. Глаза Джастина закрыты и он не видит горячей синей искры, на секунду вспыхивающей в чужом взгляде.

Какие у Алвы руки? Создатель, зачем он это спрашивает. Ему нет надобности знать. Знал – Юстиниан.

… Руки умелые и бережные. Сначала сгустком темной ткани на ворс ковра падает колет, ладони осторожно скользят под тканью рубашки, дыхание юноши срывается – частое, короткое – он уже не помнит, на каком он свете, помнит лишь губы – мучительно-неторопливыми, еле ощутимыми поцелуями. Одежда мешает, раздражает, преграждает путь, но чужие руки – уверенные, ласковые – избавляют от преград, и в синих глазах плавает смех. От этих рук, губ, от этого накрывающего его тела тепло, почти жарко, и хорошо, так хорошо, о, Создатель…

Порой картины рисуются слишком живыми. Порой Валентину кажется, что он стоит рядом, невидимый и бесплотный, и смотрит. Он не может быть уверен в том, так ли всё было, он не может знать абсолютно ничего – но при этом знает всё. Призраки его прошлого давно поселились в памяти, сплелись с сознанием и позволяют смотреть – безнаказанно смотреть на сокровенное чужое, в котором третьему места нет. Но, в конце концов, невозможно постоянно контролировать рассудок. И Валентин отпивает глоток «Крови», не чувствуя вкуса, откидывает голову на спинку кресла и пытается понять: действительно ли накаляется воздух комнаты. Ведь этого не может быть.

Так не может, просто не может быть, не должно. Откуда эта знающая, спокойная нежность, откуда тепло в этой острой сини? Этот стон – тихий, тонкий – голосом – не голосом, горлом – Юстиниана. И рваный выдох с губ, который, кажется, должен был быть шепотом, но не стал им. Что-то слишком похожее на имя и – «Пожалуйста…». И тонкие темные губы, накрывающие шепчущий рот, медленный, долгий, утягивающий поцелуй, негромкое «Подожди…». И резко откинутая назад голова, вдох, вставший поперек горла, жар топит так, что не спастись и не выплыть, и голос – всё тот же тихий голос – «Тише, тише…».

Валентин медленно вдыхает и выдыхает. Открывает и закрывает глаза. В кабинете топят слишком жарко.

Боги и демоны, зачем всё это, зачем эта режущая по живому, нелепая, неестественная, непозволительная привычка представлять прошлое – к тому же, чужое? Зачем он марает память – каждый вечер, каждый вечер.

Каждый вечер рассудок смывается летне-синей прибрежной волной, как следы на песке. Каждый вечер он протягивает своему эру бокал, полный «Черной крови», и всего на долю секунды задерживает руку дольше положенного. Это смешно, так по-мальчишески, но Джастин не может пересилить себя. Ему нужно это мгновение соприкосновения пальцев на хрустале. И в лице напротив – тонкая незлая усмешка, кошачий прищур, и Алва отставляет бокал в сторону, поднимает руку и рывком притягивает его ближе, Джастин наклоняется, вторая рука ложится ему на затылок – не удерживая, лаская – и поцелуй уводит за собой, в горячий воздух, в чужую теплую насмешливость, в обхват уверенных рук, способных защитить.

Валентин крепче сжимает зубы. Он помнит, на каком он свете. Он всегда это помнит. Иное – непозволительно. Джастин однажды попытался вырваться из каменного круга – и он помнит, чем это кончилось, помнит и никогда не забудет. Всё – только игра усталого разума, воспаленное воображение, никто не виноват в появлении этих картин в его сознании, кроме него самого. Он просто позволяет мыслям течь, потому что удерживать неудержимое – глупо, а Повелители Волн всегда поступали, точно рассчитывая свои силы. Почти все. Почти всегда.

Создатель, пусть так будет всегда. И он перехватывает чужую ладонь, прижимает её к зацелованным губам, и нет сил ни на что – ни на шепот, ни на любое иное движение, только чувствовать эти пальцы на своих губах и безмолвно клясться, клясться в чем угодно, от ненависти до преданности, во всем, о чем попросят и чего потребуют, потому что никого больше нет, только этот человек – рубцы многочисленных ран, что робко покрывал поцелуями – этот человек и его глаза. Всегда. Орстон. Мэратон.

Только лицо, бледное, точеное лицо, только волосы – каштановая гладь, в которой успокаивающе скользят тонкие пальцы, только тело, блаженно пустое отгоревшим пожаром и полное бездумной больной нежности, - всё это не Джастин.

Это лицо Валентина. Тело Валентина. Шепот Валентина.

И он ещё крепче, до боли сжимает зубы, вдавливая пальцы в подлокотники кресла, позволяя маске расколоться, а почти вымерзшим эмоциям вскипеть, ненавидя истово и яростно, как не могут ненавидеть те, чье сердце – замерзшая морская вода. Так не должны ненавидеть те, кто не умеет чувствовать.

Рокэ, герцог Алва, пробил ещё одну ледяную стену, не зная того.

И когда-нибудь Валентин отомстит ему за это – за лицо брата, плавно превращающееся в его собственное, за ощущение чужих рук на своем теле, за почти осязаемые губы на своих губах. За всё, в чем можно клясться, от любви до ненависти – и наоборот.

Но сначала он попытается вернуть этому человеку свободу, чтобы просто посмотреть в глаза – и, возможно, проверить, действительно ли в них может теплиться тот мягкий насмешливый огонь.