Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

С именем твоим — сон глубок (с)

Автор: Moura.
Фандом: Союз Спасения (2019).
Название: Здесь и там.
Тип: преслэш, почти джен.
Пейринг/персонажи: Муравьёв-Апостол/Николай Павлович.
Рейтинг: PG-13 (за танцы вокруг темы смерти).
Размер: мини.
Жанр: angst, drama.
Примечание: Канонические смерти, призраки (?), сновидения и комплекс вины в наличии.

{read}

Стемнело. Но из каждого угла
"Не умер" повторяли зеркала.

(с) Иосиф Бродский.

Всё — снег, всё — смерть, всё — сон.

(с) Марина Цветаева.

Артиллерийское залпы и зычные команды сливаются воедино, порождая в мозгу глухой, протяжный, нескончаемый шум - словно воет в непроглядной темноте затянувшаяся, долгая вьюга. Пахнет дымом.

Но во вьюгу пахнет только жгучим холодом.

Чьё лицо мерещится ему сквозь снежную круговерть - будто заглядывает в покрытое инеем окно? Я знаю тебя, хочет сказать он, но не выходит даже шепота. Я знаю тебя, это ты идёшь ко мне сквозь снег и тьму, сквозь кружение и холод, я знаю тебя, это ты идёшь мне навстречу, победно вознеся знамя, это в твоём лице не видно сомнения.

— Держать... линию...

Это ты размыкаешь намертво сжатые губы и произносишь, как приговор:

— Ваше величество... Ваше величество! Ваше величество, государь Николай Павлович!

Николай смаргивает снег. Впивается пальцами в рукоять сабли. Переводит взгляд.

Взволнованные лица, цепкие глаза Дибича, слишком яркое солнце, лазоревая синь - от всего этого хочется заслониться рукой, отгородиться белой (в красном, в красном...) перчаткой, но у него нет права. У него вообще нет здесь никаких прав - вы бы удивились, Сергей Иванович - даже права сильного, и остаётся только повести повелительно ладонью: успокойтесь, господа.

Приказываю успокоиться.

Жаль, что нельзя приказывать видениям, призракам, своему бедному, искалеченному разуму, бросающему ему под ноги, как перчатку и вызов, чужое лицо в дыму и копоти восстания Черниговцев, чужое лицо в снежном крошеве минувшей зимы, чужое упрямое лицо допрашиваемого.

Высочайший смотр будто тонет в тумане, и для Его величества государя пронизывающий декабрь снова наступает раньше времени.

Декабрь одна тысяча восемьсот двадцать пятого теперь редко его покидает.

А сквозь снег - ты, ты.

***
И каяться не в чем, и просить прощения не за что (императоры не просят), и к Святому Причастию с такой-то непогрешимостью можно не ходить, но не поймут. Он сам себя не поймёт.

Николай поднимает руки и трёт ладонями лицо. Пламя свечей мигает и меркнет где-то между пальцами, снова наступает темнота, блаженная и трусливая, в которой так легко почувствовать, как между лопаток упирается острая ледяная сталь - штык и взгляд.

Я знаю. Это ты. Почему приходишь только в темноте, как вор? Или ты и был вор, хотевший украсть у династии богом дарованное?

Вот мы и дошли до Бога.

Нельзя повести лопатками, нужно, но нельзя, потому что солдаты не вздрагивают под штыком, русские офицеры не вздрагивают под штыком - даже бригадные командиры, уж тем более не вздрагивают под штыком самодержцы всероссийские.

Я знаю. Это ты. Твой взгляд колет в спину - до выступившей крови.

Можно ли смотреть оттуда?

Николай не может ответить себе сам - в вопросах веры он исправен, как в военной службе, и также невдохновенен, и также формален. Возможно, ему мог бы ответить тот, другой.

Почему ты всегда молчишь?

— Nicolas?

Он отнимает от лица руку, и свечное пламя обжигает глаза. Не оборачиваясь, просит:

— Va te coucher, mon âme.

В ответ на краткую заминку (оставьте, оставьте), «Доброй ночи» и шуршание платья он отупело думает, что у Александры так и не пропал акцент, этот странный, ломающийся, проваливающийся прусский выговор.

А вот воспитанник французского пансиона говорил по-русски чисто, устало и взвешенно. Они все отличались красноречием - нервический поэт, одуряюще, пугающе наивный Трубецкой с готовым списком участников, покоянно-яростный Пестель. Все они - кроме мальчишки Бестужева-Рюмина и тебя.

Ведь он тебя выгораживал, твой мальчишка. Защищал, как умел. Тебя, всю вашу васильковскую банду, всё, что ты любил, чем ты грезил, всё, что я у тебя отнял.

Почему же ты всё время молчишь?

***
Mon ami и mon âme, мой друг и моя душа, душа моя. Николай привычно награждает этими званиями Александру, целуя её на ночь в прохладный мраморный лоб, подавая руку, прося немного покоя. Моя душа и мой друг, но у убийц нет души, а у государей – друзей.

Это последняя мысль, приходящая перед сном, тяжелым, как могильная земля.

Во сне у мёртвого всё та же знакомая – забыть бы, да не забудется – улыбка одним углом разбитых губ, наблюдательный, насмешливый прищур, слепая уверенность в себе, поддерживающая осанку, как корсет. Во сне мёртвый звонко щелкает каблуками, вытягиваясь в струну, словно издевается, но в его лице нет зла.

Ты простил меня?

Тот не отвечает, лишь смотрит прямо в глаза, и невидимый не-отсюда-ветер шевелит его волосы. От этого ветра, который невозможно почувствовать, Николай во сне нервно поводит плечами.

Не молчи. Дай хотя бы знак. Ты простил меня?

Он вдруг поднимает руку, медленно, будто в воде, и Николай чувствует ужас – у висельника Муравьёва-Апостола, казнённого преступника, не ледяные, а горячие, как уголь, пальцы. Николай просыпается от страха, от стыдного, детского, недостойного ужаса, поднявшегося со дна, как ил.

Он крестится куда-то в тяжелые складки полога, широко раскрытыми глазами вглядываясь в темноту. Сердце отбивает какую-то знакомую, банальную команду, короткий и призывный барабанный бой, стройся, к штыку, нале-во, а прикосновение мертвеца горит на щеке, словно пощечина.

Mon ami и mon âme, мой друг и моя душа.

У меня нет друзей. Моя душа пылает в геенне огненной.

***
Какой сейчас год?

***
Он узнаёт кого-то под этой полупрозрачной, будто паутина, вуалью. Узнаёт и не узнаёт вымывшиеся краски, щеки без румянца, вспыхивающие сквозь вуаль грозовые глаза и золотой – всё ещё золотой – локон. Откуда-то он помнит и эту руку, кладущую крест поверх глухого серого платья, и этот взгляд, будто требующий у икон.

Всенощная долга и плавна, усыпляет, гипнотизирует, а чужие глаза мерцают под вуалью, тёмные, строгие.

Николай смаргивает.

— Подойди, Александр Христофорович, - одними губами шепчет он, чуть повернув голову, и за правым плечом – за правым, Сергей Иванович, заметь – появляется, склонив голову, тёмный силуэт, густая тень в церковном полумраке. – Знаешь?

Бенкендорф прослеживает еле заметное движение его головы. Помедлив – узнаёт, вспоминает, выверяет, что сказать – или не сказать? – наконец, медленно кивает. Его ровный шепот почти можно принять за молитву (та, полузнакомая, напротив, тоже шевелит губами – молится ли?).

— Бельская, государь, Анна Петровна. Племянница графа Щербатова, Алексея Григорьевича.

Полумрак вдруг делится на свет и тени резко и четко, и в густом, медовом свечном сиянии остаются только крестящаяся рука, сияние тонкой вуали, золото чьих-то эполет прямо за её плечом, знакомая улыбка одним углом кровоточащих губ – там, там, за её левым.

Ты и за ней следуешь тоже, как за мной?

Николай снова смаргивает. Недоговоренное Бенкендорфом – чья племянница, но чья невеста? – повисает в воздухе, как душный ладан. Она тоже помнит и ничего не забыла, эта женщина, отстаивающая всенощную в Большой церкви Зимнего дворца, шепчущая молитвы на глазах тех, кто отнял у неё...

Малое, многое, всё?

Дерзость или смирение? Что она думает себе, твоя Анна? Что здесь делает?

Тихий, привлекающий внимание кашель царедворца за правым плечом:

— Полагаю, Ваше величество, Анна Петровна намерена просить Вас о милости.

— Что ты говоришь?

О какой милости может идти речь, если он уже убил, а тот убит, о какой милости эти годы спустя, если он уже осудил, а тот был приговорен, какой милости ей надо, этой отрешенной женщине в полутрауре?

— Почему не замужем? – спрашивает Николай. Страх и недовольство дрожат в беспечном и лишнем вопросе: замужняя и далёкая она была бы гораздо безопаснее для его души.

— О том и речь, Ваше величество. Анна Петровна в столице, чтобы хлопотать за Василия Давыдова, каторжанина.

— За мятежника? Клятвопреступника?

А что же ты не ходатайствовала за него, Анна? За того, другого?

Или это - искупление?

— Анна Петровна намерена просить позволения Вашего величество отправиться в Петровский завод. К Давыдову. Как жена.

Николай смотрит туда, за её левое плечо, в глаза, знакомее и своих, и детских, тёмные с прозеленью, насмешливые и полные упрямой твёрдости, в глаза, провожающие его взглядом шестой год, куда бы ни шёл, где бы ни был.

Почему же ты подле неё, если она не осталась тебе верна?

Я, твой враг – остался.

— Дайте ей то, чего она хочет.

Темноволосая голова там, там, в церковной глубине и темноте, склоняется, будто в благодарности. Идеальная выправка. Мундир черниговца.

Почему-то от этой благодарности хуже, чем от презрения.

***
Брат твой похоронен в общей могиле без памятника и имя его с позором прибито к виселице. Я осудил и его, и его казнил.

Брат твой в Сибири. Я осудил и его, и его сослал.

Так что же ты до сих пор молчишь? И эта кровь у твоего рта...

***
Детский ангельски-чистый лоб ощущается под губами нежным, как персиковая шкурка. «Papa épineux», шепчет Александра, улыбается ему с доверчивой нежностью – и Николай тянется запечатлеть на её челе ещё один поцелуй. Папа колючий, папа растит усы.

Возлюбленное дитя двадцать пятого года, ровесница вашего бунта…

Никто никогда не спросит, а он никогда никому не покается в том, что дочерей любит крепче и отчаяннее, чем сыновей, чем собственного наследника. Дочерей не отнимут войны, восстания, битвы, мятежи, идеи, ты не придёшь к моим дочерям, чтобы обещать им свободу, равенство, братство, ты не придёшь к моим дочерям, чтобы повести их за собой на чёрные зрачки пушечных дул, через линию, отделяющую долг от братоубийства.

Ты больше ничего у меня не заберёшь, но почему же я хочу, чтобы забрал?

***
Интересно, замирая у распахнутого в очередное четырнадцатое декабря окна, думает Николай, интересно, приходили ли мёртвые к брату.

Скажи, брат Саша, приходил ли к тебе отец?

***
Это худший из его снов – и потому самый дорогой, ибо некому судить самодержцев, самодержцы судят себя сами, а что это, если не казнь – Париж четырнадцатого года, Париж в мартовском дурмане весны и победы, в облаке аромата от лепестков под копытами лошадей и в петлицах конногвардейцев, в блеске орденских звёзд и золотых эполет, Париж четырнадцатого года, наполненный звоном шпор, смехом юных, смертельными ранами в горло бутылок шампанского.

Париж четырнадцатого года – место, где он однажды был счастлив.

Николай протягивает руку, чтобы принять пенящийся бокал, полный искрящего золота. Чужие пальцы горячие даже сквозь перчатку, они не отпускают хрусталь сразу, не дают ему отдёрнуть руку, и тепло от них проникает внутрь, течет вместе с кровью к сердцу, которое вдруг сжимается от чудовищной, жгучей боли.

Он поднимает глаза, чтобы встретиться с немым собеседником взглядом.

Я старею, а ты совсем не меняешься.

Муравьёв-Апостол, вечно юный и навечно победивший, смотрит на него, как никогда раньше, едва сдерживая подрагивающими губами улыбку, и щелкает молодцевато каблуками, выплескивая из бутылки со сбитым горлом опьяняющее шампанское. В его глазах бурлящая молодая радость, шальная и жаркая, как ставший вдруг слишком тяжелым и тесным мундир.

Николаю хочется попросить: улыбнись мне. Я помню твой укор, но не помню твоей улыбки. Я нёс твоё молчаливое осуждение годами, улыбнись же мне, как улыбался им, твоим друзьям, сообщникам, единомышленникам – им, тем, кто этого заслужил.

Ведь мы все победили.

Париж пахнет первой зеленью, пороховым дымом и обещаниями, кислым вином, розами и конским потом. Париж пахнет скорым всеобщим благоденствием и легко-легко – выжженной солнцем травой, горячей землёй летней Малороссии.

Париж ли?

Он, наконец, опускает руку, этот молодой гвардеец с упрямым взглядом, тёмным с прозеленью, как лесная глубина, и Николай неосознанно тянется вперёд, ближе, вслед за этой рукой в белоснежной перчатке. Ему не стыдно, потому что во сне нет смущения, есть только давний немой визави, преследователь и призрак, тень и советчик, твой укор и моя тоска, глухая и плотная, как осенняя свинцовая Нева, тоска.

Они были вместе так долго – император и мятежник, помазанник Божий и романтический идеалист, живой и мёртвый, так долго, что Николай вдруг пытается вспомнить: сколько? – и не может назвать цифру. Здесь, в Париже четырнадцатого, годы обнуляются, перестают быть. Время не заканчивается и не начинается, оно просто не существует здесь, не пришло сюда вместе с русскими полками и орлиными знамёнами.

… жар, жар…

… Кто такая Варя? Варя, Варенька, Варвара Аркадьевна…

… Белое испачкано в красном, в красном…

… Кто плачет? Почему ты плачешь, Alexandra, mon âme?

… Держи крепко…

… наконец-то тепло, тепло…

Тот пьёт прямо из горла, юный, черноволосый, и блестят под солнцем Парижа золотые эполеты, и в воздухе пьяно разлито вино. Пьёт сквозь победный и добрый, дружеский смех, а потом хохочет прямо в голос, делает шаг навстречу и одним крепким, стремительным движением обнимает Николая за плечи:

— Виктория! – Восклицает Муравьёв-Апостол, и Николай чувствует дрожь его смеха, передающуюся собственному телу, чужой крутой жар, выжигающий всё, что было, всё, что ещё будет после этого триумфального Парижа.

А ведь ничего больше не будет, да, Сергей Иванович? Здесь уже ничего не будет. Здесь ты не ты и я не я.

Я понял. Я понял.

— Виктория, - шепчет Николай в ответ онемевшими губами, чувствуя смертное, невыносимое для живого облегчение, и плечи под его рукой осязаемые, не призрачные, и шершавое сукно мундира щекочет кожу, когда он наклоняет голову, чтобы уткнуться в чужое плечо, не в силах удержать спину прямой.

Я был прям слишком долго.

… колокола звенят… траурные колокола?..

***
— Не в чем было каяться.

— А теперь?

— И теперь, - улыбается он, и нет ни в этой улыбке, ни в прищуре с прозеленью, ни в движении, которым он отбрасывает со лба непослушные волосы, угрозы. Николай качает головой и закрывает глаза: уже неважно.

Больше неважно.

@темы: Слэш, Фики, Графоманство, Преслэш, Союз Спасения

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Кровь, пыль и Бродвей (тм).

Автор: Moura.
Фандом: The Avengers (Avengers: Endgame).
Название: Тени длиннее на закате.
Тип: пре-слэш.
Пейринг: Тони Старк/Стив Роджерс.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Жанр: angst, romance, drama.
Примечание: пост-Эндгейм. Частичное AU, в котором Стив не отправился в прошлое, а остался.
Посвящение: «Каким образом вы написали стекло с шутками-самосмейками по любимому пейрингу? НУ Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ ЮЛЯ ЭТО МАГИЯ» (с) Аня, вам, забирайте.

{read}

То-то они тут и спят навалом.
Ибо природа честна и в малом,
если дело идет о боли
нашей; однако, не в нашей воле
эти мотивы назвать благими;
смерть - это то, что бывает с другими.

Смерть - это то, что бывает с другими.
Даже у каждой пускай богини
есть фавориты в разряде смертных,
точно известно, что вовсе нет их
у Персефоны; а рябь извилин
тем доверяет, чей брак стабилен.

Иосиф Бродский.

Он любит эту крышу - достаточно высоко, чтобы подсмотреть за закатом, будто в щель между занавесками в чужом гостиничном номере (это не его шутка; он знает, чья), и достаточно напоминает, чтобы боль была полной и очистительной (он мазохист, но определение тоже чужое, произносится с ироничным смакованием). Здесь, на вертолётной площадке Старк Индастриз, у ветра есть голос, и это тоже неплохо - одним больше, одним меньше.

Стив медленно поднимает руки и закрывает лицо ладонями. Тогда наступает блаженная темнота, окрашенная кроваво-алым из-за бьющего на просвет солнца, и его руки будто окунаются в кровь - во всю уже пролитую, во всю, которую ещё предстоит пролить, потому что вахты никто не отменял, да, солдат? (Голос не его, это ветер). В наступившей полутьме пусто и почему-то тихо, будто ладони, прижатые к глазам, глушат и звуки тоже. Для того чтобы услышать и быть услышанным нужна тишина. Она требуется скорби точно так же, как и счастью; именно тишина, а не стон, тишина, красноречиво алая на просвет.

У тишины есть цвет, он черно-красный, оранжевый по краю, у неё есть вкус, он тёплый и солёный.

Капитан Роджерс идеалист, но не дурак, он понимает: в тот самый день мир изменился, но остался целым, а это всегда требует жертвы. Видит бог, он готов был ею стать, всю свою жизнь готовился именно к этому, шел целенаправленно, как на задание, выполнение которого слишком уж растянулось во времени, тренировался броском во льды, да, Стиви? Пагубное патриотическое воспитание, звёздно-полосатый агитпром.

Темнота и тишина, сливаясь в нечто цельное и неделимое, вспыхивают слепящим белым за сомкнутыми веками.

Да, тренировался, соглашается Стив, жмурясь от яркого света, и отвечает: привет.

Нужна была жертва, я знаю, объясняет Стив, потому что ему хочется договорить. Сакральная жертва, вот кем ты стал, Тони. Это наша вина. Моя вина. Я много об этом думал. Я теперь вообще много думаю, знаешь.

Тебе вредно, кэп, не перетрудись.

Стив, наконец, убирает от лица руки и, проморгавшись, из-под ладони всматривается в густую тень в углу у парапета. У тени четкие очертания, процарапанные по ало-золотому металлу колеи, заполненные копотью и кровью, усталая рука, свесившаяся с колена, какая-то беззубая насмешка в углах потрескавшихся губ и, слава господу, ни одного шрама от ожога там, справа. Стив бы не вынес. Ещё и этого - не смог бы.

Ему хочется дать самому себе пощечину, чтобы избавиться от наваждения, или с разбега разбить голову о бетонный парапет, но он только сглатывает что-то огромное и склизкое, может быть, сердце - и повторяет:

— Привет.

Ему салютует рука в железной перчатке с искореженными пластинами и оголёнными проводами.

На этой крыше Тони Старк приходит к нему уже не в первый раз.

Мёртвый Тони Старк.

***
Бетон и металл, душная взвесь в воздухе и искореженная арматура на сотню метров вокруг - вот всё, что осталось от базы Мстителей, вот то, что теперь хорошо бы оградить и превратить в монумент павшим, где вместо стелы с пурпурными венками будет лишь остов главного здания. Если бы это решал он, так и было бы, но на этом поле пост-боя решение не за капитаном Роджерсом.

Стив наклоняется и собирает рукой пыль - бетонное крошево и сажа, а под ними бурые разводы, будто ржавчина. Чья-то кровь, которую он растирает меду пальцами в психоделической, утопической надежде, что, может, эта кровь принадлежит...

— Привет, - он разворачивается мгновенно, тело принимает бойцовскую стойку раньше, чем ухо различает голос, и Стив чувствует, как внезапно начинает кружиться голова. - Воу-воу, сбавь обороты, кэп! Неужели я так сильно изменился?

В последний раз так больно и страшно было, когда в тело проникала сыворотка. Когда он выпускал из своей руки руку Баки. Когда он посмотрел в эти самые глаза на этом самом месте - выходит, не в последний раз.

— Удивлён? - прочистив горло, интересуется Тони. Он сидит посреди обломков в той же самой позе, как запомнил Стив - готовый к последнему отдыху и рухнувшему на голову покою, но вдруг, поморщившись, выгибается и разминает поясницу. Выломанные пластины костюма скрежещут, и Стиву кажется, что этот скрежет раздаётся прямо в его мозгу. Во рту сухо так, будто он наглотался песка, будто жевал эту серую плотную пыль горстями.

— Ты жив? - спрашивает он самое главное, прокручивая в голове бесконечные варианты: магия? боги? призраки? Видит бог, он ничему не удивится во вселенной, где в космосе летают еноты, разговаривают деревья и спиваются асгардцы. Ничему, кроме появления Тони Старка на руинах их главной победы.

— Брось, конечно, нет, - Тони, вздохнув, тяжело поднимается на ноги, картинным жестом отряхивает колени и интересуется: - Ну и как вы тут устроились? Не загнулись без меня? Безмерно скорбите?

Безмерно, повторяет Стив одними губами, и перед глазами всё идёт мутной рябью. Безмерно, Тони.

***
Апельсиновый, плотный, как желе, солнечный свет заливает комнату сиропом, в котором вязнут ноги. Тони неспешно вышагивает по его крошечной гостиной, скептически оглядывая интерьер - эклектичную, но премилую (если верить кому-то вроде Брюса, но Стив не верит) помесь сороковых, китча семидесятых и достижений современности вроде плазмы, которую недавно притащил Сэм, чтобы он был в курсе новостей (Стив смотрит новости исправно, но они скорее путают, чем информируют).

— Вернулся в клоповник, - наконец, выносит вердикт Тони, - поближе к корням. Чего телик лучевой не оставил для гармонии?

— Мне нравится, - безмятежно отвечает Стив на скрытый вопрос. Свежий кофе он разливает по двум кружкам - так ему спокойнее, так он чувствует себя не совсем сумасшедшим - то есть, сумасшедшим, конечно, но чуть-чуть.

— Только тебе, полагаю. Ну, кроме Зимнего Психопата, у вас, ископаемых, вкусы должны совпадать, - Тони брезгливо поддевает пальцами действительно старомодную гардину и пытается пнуть торшер, но у него не получается, и Стив неловко отворачивается, чтобы его не смутить. Это в некотором роде диагностично, учитывая, что они не совсем полноправные собеседники, так как Тони...

— Да, умер. Что? Весь твой мыслительный процесс по-прежнему отражается на лице, хоть что-то в мире не меняется, - легко пожимает тот плечами. - Это уже случилось, кэп. Брось. Забей.

— Почему у тебя, - Стив не хочет продолжать тему, он никогда не бросит, потому что уже бросил однажды, там и тогда, и, оставив кофе в покое, поднимает руку к лицу, - ну...

— А, шрамы? - беспечно интересуется Тони. - Без понятия. Я такой, как ты хочешь. В смысле, каким ты хочешь меня видеть.

— Тогда ты не в лучшей форме, - фыркает Стив.

— Напоминаю, мы там вообще-то с напрочь поехавшим фиолетовым тираном бились. Шел бой. Видимо, это, - он щелкает по исцарапанной, изломанной броне, и гулкий звон повисает над кухней, - ты вынести можешь.

А мои шрамы - нет. Он не произносит этого вслух, но Стив всё равно слышит, и это правда. Удивительно, но даже сейчас мысль о том, что Тони больно, заставляет его чувствовать, как пальцы сжимаются в кулаки. Наверное, так своеобразно работает чувство вины у размороженных ветеранов Второй мировой.

Стив отпивает глоток. Кофе горячий, крепкий и почему-то неестественно горький. Хочется спросить, чувствует ли Тони что-нибудь - боль, температуру, текстуры, прикосновения. Может же он ходить здесь по кругу, сидеть, стоять, как-то же это работает. Что - «это», Стив объяснить не берётся. Он опускает зажатую в ладонях кружку на потёртую обивку древнего, как он сам, барного стула и вдруг спрашивает:

— Что там? Там, где ты сейчас.

— Ну наконец-то, - ухмыляется Тони, - я уж думал, ты не спросишь. Разочарую, кэп, мужика с бородой не видел, равно как и золотых арф в розочках. Котлов, правда, тоже, что при моей репутации обнадеживает.

— Так что там? - тихо повторяет он. Стиву нужно знать не столько то, что ждёт их всех, сколько - хорошо ли там Тони? Что там есть? Чего нет? Награждаются такие, как Старк, хоть чем-то? Это знание нужно ему не для себя.

— Ну, там стерильно, - наконец поясняет Тони, опираясь на подоконник и скрещивая на груди руки. Реактор тёмен и блёкл. - Всё такое... как в больничке, чистое. Вернее, там просто бело. Белым-бело. Такая, знаешь, белоснежная пустота, описал бы подробнее, если бы знал тридцать эскимосских обозначений для слова «снег».

— И всё? - Стив так крепко сжимает кружку, что надо бы ослабить хватку. - Я думал...

— Что меня встретят пухлые ангелочки и поведут к дедуле с ключами? Черт знает, кэп, - вдруг усмехается он. - Сейчас у меня такое чувство, будто я рогатая скотина в отстойнике. Это место, оно - помимо того, что белое - похоже на зону вылета в аэропорту, если ты понимаешь.

— Потусторонний карантин? - Стив улыбается углом губ. Раньше ему всегда хотелось улыбаться, когда он видел Тони, но получалось редко, так уж складывалось. Теперь навёрстывать поздно, но постараться можно.

— Скорее собачья гостиница. Не наседай, кэп, я бы и сам рад поскорее оттуда свалить куда-нибудь кроме твоего музея. В идеале надеюсь на уютный особнячок в Малибу, заслужил же я, в конце концов, спасая мир и ваши задницы.

Стив хочет сказать «Прости». Он говорит это каждый раз, когда Тони приходит, но тот всегда только ломко усмехается и отмахивается: брось, кэп, не выгорело, кэп, я надеюсь на пляж после карантина, кэп.

— Если встретишь Нат, передавай ей привет, - просит он, - там, на пляже в Малибу.

— Будет выполнено, - почему-то так же тихо отвечает Тони, и Стив смотрит ему в глаза - совершенно живые, горячие, как кофе, в который плеснули добрую порцию виски, усталые глаза. Поскорее бы к полосе прибоя, да, Тони?

Стив вздыхает, тяжело сглатывает и всё-таки говорит это:

— Прости нас. Прости меня.

Слава богу, Тони не отвечает «Забей».

***
Бесконечные, складывающиеся в десятки, если не сотни круги по стадиону почти не дают усталости, но Стив верит в целительную силу физической нагрузки - нужно изнурять тело хоть чем-то, чтобы потом спать без снов – или почти без снов (черные полосы прорезают алый металл, нездешнее сияние в чужой груди, вздрогнув, меркнет, а теперь постарайся отдохнуть, Тони). Роджерс видит его только сейчас - может, он сидит здесь уже давно, а, может, появился только на этом кругу. Стив замедляется и разворачивается к трибунам, на одной из которых Тони Старк, задумчиво подперев голову рукой без перчатки, наблюдает за его нехитрыми тренировками и нью-йоркским закатом.

— Притомился, кэп? Извини, кинул бы тебе водички, да руки не рабочие, сам знаешь. Черт возьми, будь ты мною, сейчас можно было бы искромётно пошутить.

Стив берёт со скамейки полотенце, набрасывает на шею и идёт наверх - Тони любит забираться повыше, здесь после смерти тоже ничего не изменилось.

— Я начинаю думать, что ты меня преследуешь.

— Как и положено мстительным духам, нет?

Да, соглашается Стив. Месть действенная - ты моё напоминание об опоздании, Тони, слегка безумное, определённо галлюциногенное и выворачивающее наизнанку напоминание о том, что я не успел.

— Выдыхай, - примирительно просит Старк, подавшись вбок, будто желая толкнуть его плечом, - ухо-горло-нос с магическими кругами всё просчитал верно, вариант был только один, а с учетом других четырнадцати миллионов мы ещё легко отделались. Давай не начинать всё сначала.

Стив кивает: давай не начинать. Неси любую посмертную мудрую чушь, Тони. Ведь это не ты опоздал.

Он всё-таки отпивает воды, брызгает себе в лицо, трясёт головой (как большая псина; мысль тоже не его, звучит в голове с ироничной издёвкой) - и спрашивает:

— Ты больше не пробовал?

— Только что, - Тони пытается пнуть переднюю скамейку, но закованная в умный металл нога проходит насквозь, и Стив снова чувствует лёгкую тошноту. - Опять не вышло. Наверное, просто не судьба мне их увидеть, знаешь. Попрощался и хватит.

Стив смотрит на чужие сцепленные в замок руки - гарь, запёкшаяся кровь, ссадины - и хочет опустить сверху свою ладонь, но знает, что нащупает лишь воздух, лучше даже не пытаться, чтобы окончательно не сойти с ума. Каждый раз, получая из карантина увольнительную (Тони усмехается невесело, двигается лишь одна половина лица, вторая будто парализована), он пытается увидеть Пеппер и Морган - и ничего не выходит.

— По ходу, кэп, - усмехается Тони, - или белое ничто, или твоя навевающая уныние компания.

— Хочешь, анекдот расскажу?

— Упаси господь!

Стив смеётся, не в силах сдержаться. Смеяться вместе с Тони - это тоже что-то оттуда, из числа утерянного и невозвратимого, разменянного на мелочи, которые казались значимыми - и ушли с молотка за бесценок.

— Мне жаль, Тони. Правда.

— Не страшно, - с неестественной бодростью отзывается тот, - ерунда. Я записал шедевральное послание, к тому же с Хэппи станется прожужжать Морган все уши обо мне. Ты ей скажи - я про Пеппер - чтобы она особенно не убивалась и вышла замуж за какого-нибудь приличного парня поскорее.

— Тони.

— Морган нужен отец. Но папой называть запрещаю под угрозой явления во сне!

— Тони, пожалуйста.

— Нервы ни к черту даже на том свете, - он выдыхает и ерошит волосы, и Стива словно накрывает облако дыма - пыль, пепел, запах обгорелой плоти и металлический привкус крови. - Ты их навещай, кэп. Будешь наследственным кумиром всех маленьких Старков.

— Я не был твоим кумиром, - улыбается Стив.

— Но-но! Лет до восьми был, у меня даже плакат с твоим воинственным прищуром на стене висел. Это потом я начну подозревать, что Говард всегда был одержим тобою больше, чем нами, а поначалу-то был в восторге.

— Теперь моя очередь просить «не начинай»? Ты ведь всё знаешь, Говард, он...

— Был таким же сумасшедшим гением и перфекционистом, как я, да-да-да, проехали. Так что насчет Пеппер?

— Жениться не обещаю.

Пару секунд слышно только далёкий фоновый шум - шорох шин по асфальту, автомобильные гудки, ветер в листве, городские помехи на космической радиоволне, и Тони, неловко развернувшись к нему всем телом, смотрит молча, с искренним, почти восхищённым недоумением - одну, две, три секунды, пока не начинает смеяться.

— Стоило умереть, чтобы разбудить твоё чувство юмора, Роджерс.

— Ничего этого не стоило, - качает он головой. - Я бы предпочел видеть тебя живым.

— Я бы себя тоже, - Тони разглядывает собственные ладони - кровь и копоть въелись в царапины и рисунок линий, и черная, будто щедро нарисованная тушью линия жизни обманчиво тянулась к самому запястью. - Но мне светит домик на берегу океана, помнишь?

— Дождись нас там, - усмехается Стив.

— Будь уверен, - вдруг без тени улыбки заверяет Тони, и Стив видит, как последний солнечный луч меркнет над линией горизонта. Он знает, что, когда повернёт голову, Тони здесь уже не будет, и он опять не успеет спросить самого главного.

***
Здесь пахнет старой кожей, пылью (не той, иначе), источенным деревом и потом. Стив любит этот боксёрский клуб за то, что всё здесь осталось если не как в сороковые, то хотя бы как в шестидесятые. Всё-таки у него удивительная способность цепляться за прошлое.

— Ты же вроде герой нации и можешь позволить себе нормальный фитнес-клуб, - Тони, повиснув на канатах, наблюдает за ним с ринга. - Нужно было упомянуть это в завещании.

— Зал мне нравится, - Стив предупреждающе выставляет руку в сторону, не оборачиваясь, - так же, как и моя квартира. Нет, к тебе я не перееду. Нет, не сделаю этого, даже чтобы постоянно быть рядом с Морган. Нет, пересказывать Пеппер ваши личные секреты тоже не стану.

— О, так ты всё-таки посмотрел Привидение? - Тони опускается на продавленные маты спиной и смотрит на одинокую лампу под потолком. - Деми Мур красотка. Хотя и Суэйзи ничего. Я её любил все эти годы, знаешь? Очень долго её любил и даже там не перестал.

— Деми Мур? - Стив даже прекращает бить по груше, та продолжает раскачиваться тяжелым маятником, когда он оборачивается к Тони, непонимающе хмурясь.

— Пеппер, - как идиоту, поясняет Старк. - Любил её гораздо дольше, чем думал сам. Слушай, кэп, - Тони вдруг тяжело приподнимается над матами и смотрит ему в глаза, - почему ты не спрашиваешь?

— О чём? - Стив подходит ближе.

— Какого дьявола я хожу греметь цепями именно к тебе. Тебе же интересно, я вижу.

— Думал, ты сам расскажешь, - он пожимает плечами. Это проще, чем сказать правду: я знаю, почему ты приходишь ко мне, ведь это я виноват перед тобой, это я опоздал к тебе, эта перчатка должна была быть на моей руке, это моё сердце должны были спустить на воду, как плот, моё, но не твоё, Тони. Я был солдатом этой страны, я остался им, умирать - моё дело.

— Я всё ещё вижу, когда ты думаешь. Даже вижу, о чём, - Тони морщится и, поднявшись на ноги, подходит к разделяющим их канатам. Теперь тусклая лампа светит ему в спину, лицо тонет в тени, будто гаснет, как погас реактор, питавший чужую жизнь.

Вовсе не чужую.

— Наш бренный век почти научил тебя лгать, кэп, - Тони шепчет, и Стив готов поклясться, что чувствует его дыхание. Этого не может быть, но и Тони не может быть здесь тоже. - Почти, но не совсем. Давай, спроси.

Черные глаза. Жадные, требующие: спроси же. Стиву страшно - почти как тогда, когда впервые увидел Баки в этой жизни, почти как тогда, когда сердечный ритм Пегги превратился в упрямую прямую, почти как тогда, когда Тони щелкнул пальцами. И Стив делает то, что делал всегда: давит страх ногой.

— Почему ты приходишь ко мне, Тони?

Он наклоняется вперёд, так близко, что Стив чувствует запах нагретого металла, солоноватый, медный аромат крови, дым, душную пыль, а ещё другой, прозрачный, будто спрятанный подо всеми ними запах - кофе, виски, океан. Тони.

Мысль, что он опоздал, разъедает мозг, как кислота, прожорливым червем ползет через мозг, и Стив чувствует, как сжимает пальцами канат до судорог в мышцах.

— Кого в сказках навещают привидения, кэп? Подумай об этом, - его лицо так близко, что Стив не захватывает его целиком, взгляд цепляется только за двигающиеся губы: сказках... навещают... привидения. - Поразмысли, - Тони вдруг отталкивается и отходит на пару шагов назад, - а на сегодня всё. Время вышло, Золушка покидает бал.

— Тони, - может быть, он зовёт, а, может быть, только собирается.

— Да, ещё, - а он всё идёт и идёт вперёд спиной, втягивается в ползущий из углов полумрак и растворяется в нём, будто тонет в чёрном дыму, - что-то мне подсказывает, что карантину скоро конец - и адьё, финита ля комедиа.

Стив дёргается вперёд, но уже поздно.

Снова поздно, и так будет всегда.

Он закрывает глаза и бьёт, бьёт, бьёт кулаком в пол, пока не чувствует, что разбивает руку в кровь.

***
— Я подумал, - без приветствия сообщает он, присаживаясь рядом с Тони. Территорию уже начали зачищать, и теперь с самой высокой точки, с вершины пирамиды, наваленной из кусков железобетона, можно полюбоваться ровным рядом экскаваторов, на закате похожих на стадо уставших жирафов.

— Похвально, но тебе всё ещё не полезно, - откликается Тони, пытаясь расшатать кусок арматуры на сломе раскрошившейся плиты. Рука в запёкшейся крови предсказуемо проходит насквозь.

— Просто последовал твоему совету, - Стив равнодушно пожимает плечами, - и не надо шуток, что ради этого стоило умирать. Всё ещё не стоило.

Тони усмехается, но как-то без иронии, с горечью.

— Что надумал, кэп? Делись.

— Говорят, вас держат незаконченные дела.

— Нас? - подначивает Тони.

— Извини.

— Забей. Так что дальше?

— Не знаю, - Стив вздыхает, - ты мне скажи, почему я твоё незаконченное дело.

— Может, это тоже наследственное?

— Тони.

— Я за него.

— Почему я твоё незаконченное дело? Потому что это должен был быть я? На твоём месте?

Стив, наконец, поворачивает голову, чтобы посмотреть ему в глаза, и в этих глазах то, чего он ожидает меньше всего – искреннее удивление, граничащее с жалостью к чужому скудоумию.

— Это всё, до чего ты додумался? Вот эта чушь, выросшая из чувства невосполнимой утраты?

— Моя утрата невосполнима, - резко прерывает его Стив – и они оба замолкают. – Наша утрата. Прости. Не шути так.

Тони склоняет голову к плечу и смотрит на него из-под ресниц, снизу вверх, будто читает формулу или двоичный код. Стив давит в себе какое-то странное, нездоровое желание стереть с его щеки мазок то ли грязи, то ли крови. Он знает, что не почувствует прикосновения, но руки от этого жжет не меньше.

— Я очень любил Пеппер, - вдруг тихо напоминает Тони, - это было сложно совмещать с детской влюблённостью в героя нации, Капитана Америку, отцовский фетиш. Ещё сложнее совмещать с влюблённостью в тебя живого. Или ожившего? Как правильно?

Стив молчит. В голову не приходит ничего умнее заевшего «Не шути так».

Не шути так, Тони, потому что тебе уже всё равно. Потому что ты уйдёшь, а я останусь. Потому что твой карантин на исходе, и всё, что будет у меня, это чувство невосполнимой утраты.

Стив проговаривает это про себя, но не вслух. Вслух всё ещё нельзя.

— Я мёртвый, - напоминает Тони, - мне всё можно. Носи очки солнечные, кэп, чтобы не светить мыслительным процессом. Выходит так, что мы с тобой сегодня прощаемся, команданте. Тихо, тихо, - он морщится и поднимает руку, когда Стив открывает рот, - без патетики, слёз и вырывания волос, побереги шевелюру. Кажется, эта прогулка последняя, хоть убей, без понятия, откуда я знаю, но знаю. Стоило распоряжаться своей жизнью как-то поумнее, что ли, ещё умнее, раньше жениться на лучшей женщине на свете, родить пару детишек, успеть оставить тебе засос, спасти мир лишний раз, не сдохнуть, но всё, конец, поздно. Поздно, - зло повторяет он, и Стив следит, как завороженный, за тем, как дёргаются углы его губ, будто у загоняющей добычу гончей. – Что сейчас толкать речи. Ты бы хоть, - Тони бросает на него косой взгляд, - удивился, что ли. Пуританские сороковые, всё такое.

— Во-первых, сороковые были не пуританские, - педантично поправляет его Стив – и замолкает.

Голос, вплетающийся в ветер. Устало опущенная рука в крови и грязи. Шрамы, которые были, но которых нет, потому что он не смог бы на них смотреть. Неоконченное дело. Невосполнимая утрата. Сокрушительная вина.

Любил её гораздо дольше, чем думал, да, Тони? Как это знакомо.

— А во-вторых? Не спи, кэп.

— Во-вторых, мне жаль, что… - он набирает в лёгкие воздуха, - что уже поздно. Для всего, - кашлянув, заканчивает Стив.

— Вау, Капитан Ледышка, ты это серьёзно?

— Прекрати, а то придётся забрать меня с собой. Ты меня в могилу сведёшь, - Стив смеётся и ерошит волосы. Всё настойчиво идёт не так, но, к сожалению, никто не оставил ему инструкции «Как вести себя с мёртвым соратником, которому признаёшься в любви».

— Не красней. У нас всё равно не получится, как в Привидении.

— Не получится? – уточняет кто-то его, капитана Роджерса, голосом.

Тони усмехается, но в глазах насмешки нет, есть что-то другое, что пугает Стива – и от чего делается жарко и больно, больно и жарко одновременно. Упущенные шансы, удушающая скорбь, время, потраченное черт знает на что, только не на самое важное, свиваются воедино, удавкой затягиваясь на горле.

Дольше, чем думал. Гораздо дольше. Может быть, с самого начала.

— Жаль, - тихо говорит он. – Я бы хотел.

Руины, пыль, закатное солнце, сонные шеи кранов и понурые головы экскаваторов. Тони, которого он хотел бы поцеловать. Тони, который хотел бы поцеловать его. Незаконченное, даже не начатое дело, которое не завершить теперь никогда.

— Эй, - зовёт Тони. – Мы вертели Камнями Бесконечности, помнишь? Вселенные множественны, время нелинейно, пути господни неисповедимы. Это всё я говорю самому себе, чтобы оставить за собой шанс поцеловать Капитана Америку.

— Капитана Америку или Стива Роджерса? – негромко уточняет Стив.

— Тебя, - обезоруживающе парирует Тони.

— Придётся подождать лет семьдесят.

— Постарайся получше сохраниться.

— Тони, какого черта ты не сделал этого раньше?

Это не злость, даже не раздражение – сожаления об утерянном, кислый вкус на языке, несбыточное прошлое, которое не провернуть назад прямо сейчас никакими усилиями. Удобно задавать этот вопрос мёртвому, когда надо бы задать его себе. А ты, надежда нации, почему ничего не сделал? Ты почему смотрел, и смотрел, и смотрел, и вёл себя, как влюблённый кретин, и не сделал? Почему ты вечно опаздываешь?

— Брось, ты выглядишь, как икона гетеросексуальности. К тому же вокруг как раз вилась внучка Пегги Картер.

— Племянница.

— Один черт. А я любил Пеппер. Шах и мат, - Тони устало сжимает пальцами переносицу, и Стив вдруг думает, что, да, его стерильному белоснежному карантину пора бы заканчиваться, Тони нужно пойти куда-то дальше, вперёд, к множественным вселенным, по неисповедимым путям господним. Тони действительно заслужил белый особняк на берегу океана где-нибудь там, в измерении, с которым уже ничего страшного никогда не случится.

— Это действительно последний раз, когда ты… - Стив, не договорив, делает неопределенный жест рукой, но Тони понимает.

— Да. Я сказал, ты услышал, ты сказал, я услышал, оба мы молодцы. Не кисни, кэп, ты же лицо Соединённых Штатов Америки, а Америка всегда улыбается. Не бросай Пеппер, она сильная – а как ещё было терпеть меня столько лет – но не железная, - он усмехается, глядя перед собой. – Не дай Морган вырасти фанаткой Зимнего Психопата и поцелуй её там от меня ровно десять тысяч раз. Пригляди за Паучком, он славный парень. Ну и за остальными смотри. Кажется, всё.

На горизонт кто-то будто плеснул крови. Стив не готов. Не сейчас, не снова.

— Найди меня там, где я буду. Ну, если к старости не забудешь, как я выглядел. Пока, кэп.

— Тони, посто…

Он закрывает глаза рефлекторно, когда Тони вдруг разворачивается и быстро подаётся к нему, закрывает, не отдавая себе отчета, потому что так устроено в мире – закрывать глаза перед поцелуем. Вдох стопорится посередине, на лицо падает тень, резко и сильно пахнет кофе, виски, океаном, Тони, а потом Стив чувствует на коже ветер.

Ветер – и больше ничего.

Он не хочет открывать глаза.

***
Стив любит эту крышу - достаточно высоко, чтобы подсмотреть за закатом, будто в зеркало за чужим отражением (это не его образ; он знает, чей), и достаточно напоминает, чтобы боль обрушивалась валом, погребая под собой (но он справится, он всегда справлялся). Здесь, на вертолётной площадке Старк Индастриз, у ветра есть голос, и это хорошо – Стив как раз приходит сюда поговорить.

Привет, Тони. Надеюсь, у тебя там тепло. Надеюсь, теперь ты можешь отдохнуть от нас всех и от этого утомительного спасения мира каждую неделю, без выходных и больничных. Надеюсь, Наташа тоже с тобой, и за бутылкой пива вы перемываете нам кости.

Если бы я только мог знать, что всё это действительно так.

Я часто вижу, как они говорят о чём-то без меня – Брюс, Клинт, Ванда. Но больше молчат. Хочу подойти и никогда не подхожу, что я им скажу? В худшем случае поведу себя, как в группе поддержки, в лучшем буду молча думать обо всём, чего не было, а это и так сводит меня с ума. Их потери личные, Тони. Моя тоже, но этого никто не узнает.

Пеппер просто молодец, она была лучшей женой и осталась лучшей матерью. Не бойся, Морган не фанатеет от Баки, он рядом с ней превращается в нечто совершенно сентиментальное и вовсе не героическое. Зато ей нравятся Денверс и Паучок. Ты был прав, он славный парень. Он тоскует по тебе. Они все тоскуют.

Я тоскую по тебе.

Жаль, что у нас не получилось, как в Привидении. Я бы поцеловал тебя.

Стив медленно поднимает руки и закрывает лицо ладонями. Тогда наступает блаженная темнота, окрашенная кроваво-алым из-за бьющего на просвет солнца, и его руки будто окунаются в кровь - во всю уже пролитую, во всю, которую ещё предстоит пролить, в кровь, застывшую на ало-золотых металлических пластинах. В наступившей полутьме пусто и почему-то тихо, будто ладони, прижатые к глазам, глушат и звуки тоже. Для того, чтобы услышать и быть услышанным, нужна тишина. Она требуется скорби точно так же, как и счастью, она требуется скорби точно так же, как и любви.

У тишины есть цвет, и он напоминает кофе, в который щедро плеснули виски, у неё есть вкус, он неуловим и трудно раскладывается на компоненты, как неслучившийся поцелуй.

Всё могло бы быть иначе, но мы там, где мы есть, да, Тони?

Дождись меня на своём берегу. Честно говоря, спешить я не буду. Но ты всё-таки дождись.

Стив, наконец, убирает от лица руки и, проморгавшись, из-под ладони всматривается в густую тень в углу у парапета. Но там пусто и никого нет.

Тони больше не придёт на эту крышу.

Тони больше нет.

@темы: Слэш, Фики, Графоманство, The Avengers, Avengers: Endgame

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра