Помню ли я Веру и её отца, дедушкиного брата? Странно, но помню отчетливо. Они приехали на дедушкины похороны той самой зимой 1997-го, я ещё плохо понимала, что произошло, читала засыпающему дяде Ване перед сном Успенского - и запомнила, как Вера пару раз отводила меня в детский сад. Главное и первостепенное воспоминание о Вере - былинная красота. Та самая, чистая, русская, ростовая красота женщины, чья кровь не знала примесей - высокая, осанистая, широкая в кости, но не полная, а именно статная молодая женщина и её красота, светлые - голубые? серо-голубые? ясные - глаза и черная, толстая, шелковая коса через плечо; Господи, откуда она взялась такая в разгар кошмарных девяностых? Не с плаката даже - с васнецовской иллюстрации, с лубка. Да, фантазия, да, стремительная любовь ребёнка, но я запомнила её почти девушкой, моя память сохранила сказочный образ, а ведь ей тогда было уже - сколько? Около тридцати, плюс-минус, её сыну было уже восемь. Но отчетливо отпечаталось именно это - черное на ней (похороны!), вороная коса, крупные черты открытого, невероятного, картинного лица, улыбка, преисполненная ласки. Она словно привезла с собой - тогда, в декабрьскую скорбную Москву - немного глубинного, почти старорусского тепла.
Вконтакт. Моё имя введено латиницей, не кириллицей даже. Она должна была вспомнить мамину фамилию в замужестве - раз. Разочароваться, не найдя, и предпринять новую попытку (подключить сына? мужа? братьев? кого? Боже, сколько их - этих братьев разной степени родства?..), начав искать посредством латиницы - два. Найти, разумеется, узнав - три. Совсем другая, так страшно и сильно постаревшая Вера. О, куда она ушла, эта песенная красота, где плотность, текучесть, невероятность той реки-косы через плечо? Время. Безжалостное время. И всё-таки даже смотря на неё нынешнюю, постаревшую, выкрашенную, располневшую, я вижу - ту. Ту, сказочную, василисопремудрую, еленопрекрасную, неповторимую Веру. Мягкость и нежность её совершенно девичьей, мудрой улыбки, когда она сдавала меня воспитательнице в детском саду, её ладонь, её образ - цельный, полнокровный, как великие реки общей и родной земли.
Чем старше я становлюсь, тем яснее вижу на фотографиях своё сходство даже не столько с маминой породой, сколько с породой её отца - Рязанщина! Страшная щедрость, тёмная и тяжелая страстность старой русской крови, корни которой глубже и старше календарей, жадность и отчаянная наполненность больших светлых глаз, рисунок крупного, с чуть монгольской горбинкой, носа (не примесь! дань), жар будто вечно зацелованных губ, упрямство, почти бесящая упёртость вздёрнутого подбородка - всё широкими мазками, не щадя, не экономя, расходуя задаром, но без предъявления счёта.
Никакого национализма. Больше этой крови - признаюсь, как на исповеди - я поэтически и западнически люблю сотую своей европейской, польской - доставшуюся от папиных предков из западной Белоруссии и Речи Посполитой - крови, отзывающейся Цветаевскому «Моих прабабушек-полячек сказалась кровь!». Гордыня, тонкая линия, вздрагивающие от обиды, словно у породистой гончей, крылья носа - Мнишек! Ведьма-Марина! Но всё же есть что-то неоспоримое, не поддающееся сомнению и сожалению в этом новообретении, в воссоединении с материнской кровью. Будто кто-то запустил ладонь в чернозём за моим рёберным забором. Вера! Ах, красивая, из Слова о полку Игореве, темноволосая, дивная Вера с гладкой косой... Она навсегда останется - такой. Никакие фотографии, цифры, сроки ничего не решат. Голос крови громче голоса времени. Память восстанавливает летопись. Вот и всё.