Внимание!
Книги 2012.
Книги 2013.
Книги 2014.
Книги 2015.
Книги 2016.
Книги 2017.
Книги 2018.
Книги 2019.
Книги 2020.
Книги 2021.
Книги 2022:
читать дальше1. Джоан К. Роулинг. Гарри Поттер и Тайная комната. (Перечитка).
2. Джоан К. Роулинг. Гарри Поттер и узник Азкабана. (Перечитка).
3. Флориан Иллиес. 1913. Что я на самом деле хотел сказать.
4. Юлия Остапенко. Свет в ладонях.
5. Дарья Серенко. Девочки и институции.
6. Наринэ Абгарян. Манюня.
7. Джон Бойн. Мальчик в полосатой пижаме.
8. Екатерина Шульман. Практическая политология. Пособие по контакту с реальностью. (!)
9. Кира Ярмыш. Невероятные происшествия в женской камере №3.
@темы: Библиотечные кинки, Для памяти, Книги, Литература
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментарии (1)
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Книги 2012.
Книги 2013.
Книги 2014.
Книги 2015.
Книги 2016.
Книги 2017.
Книги 2018.
Книги 2019.
Книги 2020.
Книги 2021:
читать дальше1. Теннеси Уильямс. Орфей спускается в ад.
2. Деми Мур. Inside out: Моя неидеальная история.
3. Вера Камша. Отблески Этерны. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть 1. (Перечитка).
4. Вера Камша. Отблески Этерны. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть 2. (Перечитка).
5. Вера Камша. Отблески Этерны. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть 3. (Перечитка).
6. Вера Камша. Отблески Этерны. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть 4. (Перечитка).
7. Вера Камша. Отблески Этерны. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть 5. (Перечитка).
8. Вера Камша. Отблески Этерны. Яд минувшего. Часть 1. (Перечитка).
9. Вера Камша. Отблески Этерны. Яд минувшего. Часть 2. (Перечитка).
10. Вера Камша. Отблески Этерны. Сердце зверя, том 1. (Перечитка).
11. Вера Камша. Отблески Этерны. Сердце зверя, том 2. Шар судеб. (Перечитка).
12. Вера Камша. Отблески Этерны. СВС. Закат. (Перечитка).
13. Вера Камша. Отблески Этерны. СВС. Полночь. (Перечитка).
14. Михаил Зыгарь. Империя должна умереть. История русских революций в лицах, 1900 - 1917.
15. Джеймс Кейн. Почтальон всегда звонит дважды.
16. Джеймс Кейн. Двойная страховка.
17. Умберто Эко. История красоты.
18. Сара Перри. Мельмот.
19. Марина Степнова. Сад. (!)
20. Карина Добротворская. Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Серёже.
21. Ли Бардуго. Девятый дом. (!)
22. Вера Камша. Отблески Этерны. Ветер и вечность. Том 1, Предвещает погоню.
23. Александр Вампилов. Утиная охота.
24. Михаил Зыгарь. Вся кремлёвская рать. Краткая история современной России. (!)
25. Максим Ильяхов, Людмила Сарычева. Пиши, сокращай. Как создавать сильный текст.
26. Н. Я. Эйдельман. Большой Жанно.
27. Мэттью Макконахи. Зелёный свет.
28. Генри Лайон Олди. Нюансеры.
29. Генри Лайон Олди. Дорога.
@темы: Библиотечные кинки, Для памяти, Книги, Литература
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Доступ к записи ограничен
Доступ к записи ограничен
Доступ к записи ограничен
Доступ к записи ограничен
Фандом: Союз Спасения (2019).
Название: Здесь и там.
Тип: преслэш, почти джен.
Пейринг/персонажи: Муравьёв-Апостол/Николай Павлович.
Рейтинг: PG-13 (за танцы вокруг темы смерти).
Размер: мини.
Жанр: angst, drama.
Примечание: Канонические смерти, призраки (?), сновидения и комплекс вины в наличии.
{read}
"Не умер" повторяли зеркала.
(с) Иосиф Бродский.
Всё — снег, всё — смерть, всё — сон.
(с) Марина Цветаева.
Артиллерийское залпы и зычные команды сливаются воедино, порождая в мозгу глухой, протяжный, нескончаемый шум - словно воет в непроглядной темноте затянувшаяся, долгая вьюга. Пахнет дымом.
Но во вьюгу пахнет только жгучим холодом.
Чьё лицо мерещится ему сквозь снежную круговерть - будто заглядывает в покрытое инеем окно? Я знаю тебя, хочет сказать он, но не выходит даже шепота. Я знаю тебя, это ты идёшь ко мне сквозь снег и тьму, сквозь кружение и холод, я знаю тебя, это ты идёшь мне навстречу, победно вознеся знамя, это в твоём лице не видно сомнения.
— Держать... линию...
Это ты размыкаешь намертво сжатые губы и произносишь, как приговор:
— Ваше величество... Ваше величество! Ваше величество, государь Николай Павлович!
Николай смаргивает снег. Впивается пальцами в рукоять сабли. Переводит взгляд.
Взволнованные лица, цепкие глаза Дибича, слишком яркое солнце, лазоревая синь - от всего этого хочется заслониться рукой, отгородиться белой (в красном, в красном...) перчаткой, но у него нет права. У него вообще нет здесь никаких прав - вы бы удивились, Сергей Иванович - даже права сильного, и остаётся только повести повелительно ладонью: успокойтесь, господа.
Приказываю успокоиться.
Жаль, что нельзя приказывать видениям, призракам, своему бедному, искалеченному разуму, бросающему ему под ноги, как перчатку и вызов, чужое лицо в дыму и копоти восстания Черниговцев, чужое лицо в снежном крошеве минувшей зимы, чужое упрямое лицо допрашиваемого.
Высочайший смотр будто тонет в тумане, и для Его величества государя пронизывающий декабрь снова наступает раньше времени.
Декабрь одна тысяча восемьсот двадцать пятого теперь редко его покидает.
А сквозь снег - ты, ты.
И каяться не в чем, и просить прощения не за что (императоры не просят), и к Святому Причастию с такой-то непогрешимостью можно не ходить, но не поймут. Он сам себя не поймёт.
Николай поднимает руки и трёт ладонями лицо. Пламя свечей мигает и меркнет где-то между пальцами, снова наступает темнота, блаженная и трусливая, в которой так легко почувствовать, как между лопаток упирается острая ледяная сталь - штык и взгляд.
Я знаю. Это ты. Почему приходишь только в темноте, как вор? Или ты и был вор, хотевший украсть у династии богом дарованное?
Вот мы и дошли до Бога.
Нельзя повести лопатками, нужно, но нельзя, потому что солдаты не вздрагивают под штыком, русские офицеры не вздрагивают под штыком - даже бригадные командиры, уж тем более не вздрагивают под штыком самодержцы всероссийские.
Я знаю. Это ты. Твой взгляд колет в спину - до выступившей крови.
Можно ли смотреть оттуда?
Николай не может ответить себе сам - в вопросах веры он исправен, как в военной службе, и также невдохновенен, и также формален. Возможно, ему мог бы ответить тот, другой.
Почему ты всегда молчишь?
— Nicolas?
Он отнимает от лица руку, и свечное пламя обжигает глаза. Не оборачиваясь, просит:
— Va te coucher, mon âme.
В ответ на краткую заминку (оставьте, оставьте), «Доброй ночи» и шуршание платья он отупело думает, что у Александры так и не пропал акцент, этот странный, ломающийся, проваливающийся прусский выговор.
А вот воспитанник французского пансиона говорил по-русски чисто, устало и взвешенно. Они все отличались красноречием - нервический поэт, одуряюще, пугающе наивный Трубецкой с готовым списком участников, покоянно-яростный Пестель. Все они - кроме мальчишки Бестужева-Рюмина и тебя.
Ведь он тебя выгораживал, твой мальчишка. Защищал, как умел. Тебя, всю вашу васильковскую банду, всё, что ты любил, чем ты грезил, всё, что я у тебя отнял.
Почему же ты всё время молчишь?
Mon ami и mon âme, мой друг и моя душа, душа моя. Николай привычно награждает этими званиями Александру, целуя её на ночь в прохладный мраморный лоб, подавая руку, прося немного покоя. Моя душа и мой друг, но у убийц нет души, а у государей – друзей.
Это последняя мысль, приходящая перед сном, тяжелым, как могильная земля.
Во сне у мёртвого всё та же знакомая – забыть бы, да не забудется – улыбка одним углом разбитых губ, наблюдательный, насмешливый прищур, слепая уверенность в себе, поддерживающая осанку, как корсет. Во сне мёртвый звонко щелкает каблуками, вытягиваясь в струну, словно издевается, но в его лице нет зла.
Ты простил меня?
Тот не отвечает, лишь смотрит прямо в глаза, и невидимый не-отсюда-ветер шевелит его волосы. От этого ветра, который невозможно почувствовать, Николай во сне нервно поводит плечами.
Не молчи. Дай хотя бы знак. Ты простил меня?
Он вдруг поднимает руку, медленно, будто в воде, и Николай чувствует ужас – у висельника Муравьёва-Апостола, казнённого преступника, не ледяные, а горячие, как уголь, пальцы. Николай просыпается от страха, от стыдного, детского, недостойного ужаса, поднявшегося со дна, как ил.
Он крестится куда-то в тяжелые складки полога, широко раскрытыми глазами вглядываясь в темноту. Сердце отбивает какую-то знакомую, банальную команду, короткий и призывный барабанный бой, стройся, к штыку, нале-во, а прикосновение мертвеца горит на щеке, словно пощечина.
Mon ami и mon âme, мой друг и моя душа.
У меня нет друзей. Моя душа пылает в геенне огненной.
Какой сейчас год?
Он узнаёт кого-то под этой полупрозрачной, будто паутина, вуалью. Узнаёт и не узнаёт вымывшиеся краски, щеки без румянца, вспыхивающие сквозь вуаль грозовые глаза и золотой – всё ещё золотой – локон. Откуда-то он помнит и эту руку, кладущую крест поверх глухого серого платья, и этот взгляд, будто требующий у икон.
Всенощная долга и плавна, усыпляет, гипнотизирует, а чужие глаза мерцают под вуалью, тёмные, строгие.
Николай смаргивает.
— Подойди, Александр Христофорович, - одними губами шепчет он, чуть повернув голову, и за правым плечом – за правым, Сергей Иванович, заметь – появляется, склонив голову, тёмный силуэт, густая тень в церковном полумраке. – Знаешь?
Бенкендорф прослеживает еле заметное движение его головы. Помедлив – узнаёт, вспоминает, выверяет, что сказать – или не сказать? – наконец, медленно кивает. Его ровный шепот почти можно принять за молитву (та, полузнакомая, напротив, тоже шевелит губами – молится ли?).
— Бельская, государь, Анна Петровна. Племянница графа Щербатова, Алексея Григорьевича.
Полумрак вдруг делится на свет и тени резко и четко, и в густом, медовом свечном сиянии остаются только крестящаяся рука, сияние тонкой вуали, золото чьих-то эполет прямо за её плечом, знакомая улыбка одним углом кровоточащих губ – там, там, за её левым.
Ты и за ней следуешь тоже, как за мной?
Николай снова смаргивает. Недоговоренное Бенкендорфом – чья племянница, но чья невеста? – повисает в воздухе, как душный ладан. Она тоже помнит и ничего не забыла, эта женщина, отстаивающая всенощную в Большой церкви Зимнего дворца, шепчущая молитвы на глазах тех, кто отнял у неё...
Малое, многое, всё?
Дерзость или смирение? Что она думает себе, твоя Анна? Что здесь делает?
Тихий, привлекающий внимание кашель царедворца за правым плечом:
— Полагаю, Ваше величество, Анна Петровна намерена просить Вас о милости.
— Что ты говоришь?
О какой милости может идти речь, если он уже убил, а тот убит, о какой милости эти годы спустя, если он уже осудил, а тот был приговорен, какой милости ей надо, этой отрешенной женщине в полутрауре?
— Почему не замужем? – спрашивает Николай. Страх и недовольство дрожат в беспечном и лишнем вопросе: замужняя и далёкая она была бы гораздо безопаснее для его души.
— О том и речь, Ваше величество. Анна Петровна в столице, чтобы хлопотать за Василия Давыдова, каторжанина.
— За мятежника? Клятвопреступника?
А что же ты не ходатайствовала за него, Анна? За того, другого?
Или это - искупление?
— Анна Петровна намерена просить позволения Вашего величество отправиться в Петровский завод. К Давыдову. Как жена.
Николай смотрит туда, за её левое плечо, в глаза, знакомее и своих, и детских, тёмные с прозеленью, насмешливые и полные упрямой твёрдости, в глаза, провожающие его взглядом шестой год, куда бы ни шёл, где бы ни был.
Почему же ты подле неё, если она не осталась тебе верна?
Я, твой враг – остался.
— Дайте ей то, чего она хочет.
Темноволосая голова там, там, в церковной глубине и темноте, склоняется, будто в благодарности. Идеальная выправка. Мундир черниговца.
Почему-то от этой благодарности хуже, чем от презрения.
Брат твой похоронен в общей могиле без памятника и имя его с позором прибито к виселице. Я осудил и его, и его казнил.
Брат твой в Сибири. Я осудил и его, и его сослал.
Так что же ты до сих пор молчишь? И эта кровь у твоего рта...
Детский ангельски-чистый лоб ощущается под губами нежным, как персиковая шкурка. «Papa épineux», шепчет Александра, улыбается ему с доверчивой нежностью – и Николай тянется запечатлеть на её челе ещё один поцелуй. Папа колючий, папа растит усы.
Возлюбленное дитя двадцать пятого года, ровесница вашего бунта…
Никто никогда не спросит, а он никогда никому не покается в том, что дочерей любит крепче и отчаяннее, чем сыновей, чем собственного наследника. Дочерей не отнимут войны, восстания, битвы, мятежи, идеи, ты не придёшь к моим дочерям, чтобы обещать им свободу, равенство, братство, ты не придёшь к моим дочерям, чтобы повести их за собой на чёрные зрачки пушечных дул, через линию, отделяющую долг от братоубийства.
Ты больше ничего у меня не заберёшь, но почему же я хочу, чтобы забрал?
Интересно, замирая у распахнутого в очередное четырнадцатое декабря окна, думает Николай, интересно, приходили ли мёртвые к брату.
Скажи, брат Саша, приходил ли к тебе отец?
Это худший из его снов – и потому самый дорогой, ибо некому судить самодержцев, самодержцы судят себя сами, а что это, если не казнь – Париж четырнадцатого года, Париж в мартовском дурмане весны и победы, в облаке аромата от лепестков под копытами лошадей и в петлицах конногвардейцев, в блеске орденских звёзд и золотых эполет, Париж четырнадцатого года, наполненный звоном шпор, смехом юных, смертельными ранами в горло бутылок шампанского.
Париж четырнадцатого года – место, где он однажды был счастлив.
Николай протягивает руку, чтобы принять пенящийся бокал, полный искрящего золота. Чужие пальцы горячие даже сквозь перчатку, они не отпускают хрусталь сразу, не дают ему отдёрнуть руку, и тепло от них проникает внутрь, течет вместе с кровью к сердцу, которое вдруг сжимается от чудовищной, жгучей боли.
Он поднимает глаза, чтобы встретиться с немым собеседником взглядом.
Я старею, а ты совсем не меняешься.
Муравьёв-Апостол, вечно юный и навечно победивший, смотрит на него, как никогда раньше, едва сдерживая подрагивающими губами улыбку, и щелкает молодцевато каблуками, выплескивая из бутылки со сбитым горлом опьяняющее шампанское. В его глазах бурлящая молодая радость, шальная и жаркая, как ставший вдруг слишком тяжелым и тесным мундир.
Николаю хочется попросить: улыбнись мне. Я помню твой укор, но не помню твоей улыбки. Я нёс твоё молчаливое осуждение годами, улыбнись же мне, как улыбался им, твоим друзьям, сообщникам, единомышленникам – им, тем, кто этого заслужил.
Ведь мы все победили.
Париж пахнет первой зеленью, пороховым дымом и обещаниями, кислым вином, розами и конским потом. Париж пахнет скорым всеобщим благоденствием и легко-легко – выжженной солнцем травой, горячей землёй летней Малороссии.
Париж ли?
Он, наконец, опускает руку, этот молодой гвардеец с упрямым взглядом, тёмным с прозеленью, как лесная глубина, и Николай неосознанно тянется вперёд, ближе, вслед за этой рукой в белоснежной перчатке. Ему не стыдно, потому что во сне нет смущения, есть только давний немой визави, преследователь и призрак, тень и советчик, твой укор и моя тоска, глухая и плотная, как осенняя свинцовая Нева, тоска.
Они были вместе так долго – император и мятежник, помазанник Божий и романтический идеалист, живой и мёртвый, так долго, что Николай вдруг пытается вспомнить: сколько? – и не может назвать цифру. Здесь, в Париже четырнадцатого, годы обнуляются, перестают быть. Время не заканчивается и не начинается, оно просто не существует здесь, не пришло сюда вместе с русскими полками и орлиными знамёнами.
… жар, жар…
… Кто такая Варя? Варя, Варенька, Варвара Аркадьевна…
… Белое испачкано в красном, в красном…
… Кто плачет? Почему ты плачешь, Alexandra, mon âme?
… Держи крепко…
… наконец-то тепло, тепло…
Тот пьёт прямо из горла, юный, черноволосый, и блестят под солнцем Парижа золотые эполеты, и в воздухе пьяно разлито вино. Пьёт сквозь победный и добрый, дружеский смех, а потом хохочет прямо в голос, делает шаг навстречу и одним крепким, стремительным движением обнимает Николая за плечи:
— Виктория! – Восклицает Муравьёв-Апостол, и Николай чувствует дрожь его смеха, передающуюся собственному телу, чужой крутой жар, выжигающий всё, что было, всё, что ещё будет после этого триумфального Парижа.
А ведь ничего больше не будет, да, Сергей Иванович? Здесь уже ничего не будет. Здесь ты не ты и я не я.
Я понял. Я понял.
— Виктория, - шепчет Николай в ответ онемевшими губами, чувствуя смертное, невыносимое для живого облегчение, и плечи под его рукой осязаемые, не призрачные, и шершавое сукно мундира щекочет кожу, когда он наклоняет голову, чтобы уткнуться в чужое плечо, не в силах удержать спину прямой.
Я был прям слишком долго.
… колокола звенят… траурные колокола?..
— Не в чем было каяться.
— А теперь?
— И теперь, - улыбается он, и нет ни в этой улыбке, ни в прищуре с прозеленью, ни в движении, которым он отбрасывает со лба непослушные волосы, угрозы. Николай качает головой и закрывает глаза: уже неважно.
Больше неважно.
@темы: Графоманство, Преслэш, Фики, Союз Спасения, Слэш
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментарии (8)
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
© Клайв Стейплз Льюис.
Книги 2012.
Книги 2013.
Книги 2014.
Книги 2015.
Книги 2016.
Книги 2017.
Книги 2018.
Книги 2019.
Книги 2020.
{***}1. Ли Бардуго. Король шрамов.
2. Дж. К. Роулинг. Гарри Поттер и Дары Смерти.
3. Дафна Дюморье. Ребекка.
4. Николай Гумилёв. Отравленная туника.
5. Джек Торн. Гарри Поттер и Проклятое дитя.
6. Дж. К. Роулинг. Фантастические твари: Преступления Грин-де-вальда. Оригинальный сценарий.
7. Светлана Алексиевич. Цинковые мальчики.
8. Светлана Алексиевич. Последние свидетели (соло для детского голоса).
9. Леонид Ляшенко. Декабристы. Новый взгляд. (!)
10. Сост. Э. Павлюченко. Декабристы рассказывают...
11. К. Аксенов. Северное общество декабристов.
12. Яков Гордин. События и люди 14 декабря. (!)
13. Готовцева А.Г., Киянская О.И. Рылеев. (Серия ЖЗЛ).
14. Н.Я. Эйдельман. Лунин. (!)
15. Н.Я. Эйдельман. Обреченный отряд. (!)
16. О.И. Киянская. Пестель.
17. Н.Я. Эйдельман. Апостол Сергей. (!)
18. Валерий Печейкин. Злой мальчик.
@темы: Библиотечные кинки, Для памяти, Книги, Литература
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Фандом: Ли Бардуго, цикл книг Grishaverse.
Название: И восстану из пепла.
Тип: гет.
Пейринг/персонажи: Давид/Женя, Зоя, Николай.
Рейтинг: R.
Размер: мини.
Жанр: angst, romance.
Примечание: Написано на заявку «Давид/Женя, пыль, шрамы».
Посвящение: моему дружочку Katrusia - за то, что мы всегда выбираем не самые большие фандомы, и за заявку.
{read}
какие бы умники ни кружили звенящим роем,
чьих бы ни задевали чувств,
действительное положение дел
известно только мёртвым героям.
И мне.
Но я промолчу.
Дана Сидерос.
Пыль вьётся в воздухе главного зала так, словно это пальцы ловкого шквального сплетают её в узоры – вверх, вниз, дуга, плавный взлёт – но Женя поняла бы, будь она здесь не одна. Через дыру в куполе пробивается голубоватый вечерний свет, шрам от заделанного разлома змеится рядом в далёкой высоте. Цитадель Второй армии, крепость Дарклинга, пристанище, школа, дом, который её не защитил.
Женя осторожно подбирает полы кафтана и опускается на корточки, чтобы провести рукой по обломку обеденного стола, когда-то разъединявшего, а потом соединившего их всех рукой Алины. Морщится, когда мелкая щепа занозой впивается под указательный палец, и разворачивает ладонь: на коже плотным слоем оседает пыль, серая и крупная, золотая и мелкая, черная – хлопьями. Грязь, стружка от металла, пепел. Может быть, чей-то пепел, чей-то прах.
Женя крепко сжимает ладонь в кулак и поднимает карий, солнечный глаз навстречу сумеречному свету из пролома. Её тошнит.
Вдох, выдох. Тихий шорох.
Она оборачивается.
В проёме того, что осталось от дверей зала, стоит Давид, и улыбка сама невольно растягивает губы. Нежный вечерний свет обволакивает его высокий, узкий, сутулый силуэт со спины, темнит завитки волос у шеи, и Женя говорит первое, что срывается с языка:
– Надо поработать над твоими волосами.
– Мы всё починим, - невпопад отвечает он, натягивая на пальцы обтрепавшиеся рукава синего кафтана. - Будет как раньше.
Женя качает головой: нет, пожалуй, не стоит как раньше.
– Тогда ты опять станешь слеп к моей неземной красоте, - бодро отвечает она и, отряхнув ладони, поднимается на ноги. Ей всё ещё сложно привыкнуть к тому, что, когда она идёт к Давиду, он делает шаг навстречу. Как будто до сих пор снится, как он берёт её за руку, и её тонкие пальцы тонут в его широкой ладони с узловатыми пальцами в мозолях изобретателя.
Они выходят из-под сводов разрушенного зала рука в руке, по пути Женя осторожно обходит все обломки, чтобы ненароком не наступить на отколовшуюся от стен и потолка резьбу – птиц с перебитыми крыльями, цветы, потерявшие лепестки, раненых невиданных зверей. Их тоже стоит починить.
Пыль, собранная с обломков, остаётся на ладони, въедаясь глубоко под кожу, чтобы она могла помнить то, о чём хочется забыть:
А починим ли мы меня?
Нечто маленькое, быстрое и предположительно алое врезалось в неё по дороге к беседкам у пруда. От них мало что осталось, но эфиреалы по-прежнему не могли отказать себе в привычке тренироваться на берегу.
– Эй! – Женя ловко обхватила хрупкие, как птичьи косточки, плечики и развернула вихрь к себе. – Будь осторожнее, малыш.
Мальчишка лет восьми, с волосами почти желтыми, словно одуванчик, остановился, как вкопанный, вскинул голову, затем отшатнулся, ойкнул и застыл – ни дать ни взять, кролик под взглядом удава.
Жене нравились аксессуары из змеиной кожи, но она определенно считала себя привлекательнее любой рептилии. Даже сейчас. Даже теперь, когда дети при виде неё каменели и так широко распахивали глаза, что рисковали глазными яблоками. Она протянула руку и аккуратно тронула пальцем маленький острый подбородок. Мальчишка, громко клацнув зубами, закрыл рот.
Может, стоит вышить повязку посимпатичнее? Попросить у Николая горстку драгоценных камней, совсем небольшую.
Она вздохнула.
– Не спеши так, обед ещё нескоро. Как тебя зовут?
Мальчик ещё раз моргнул большими светло-серыми глазами, не отводя взгляда от её лица в росчерках шрамов – будто слепой художник тонкой кистью без разбора и системы исполосовал её лицо, шею, грудь, спрятанную под кафтаном, тело и душу.
Но этого так сразу не разглядеть даже широко распахнув глаза.
– Вася, - наконец выпалил новый знакомец, - Василий Малов. Я ученик!
Женя мысленно закатила глаза – хорошо помня старшего царского сына Василия, она искренне считала, что родители могли бы найти ребёнку имя и получше.
Ученик. Короткая красная куртка будущего корпориала, сердцебита или целителя, решительный взгляд маленького солдата Второй армии. У неё остался всего один прекрасный глаз, и нет, плакать им она не станет, уж точно не от сантиментов и странной колкой жалости. Прежде, чем она ответила, маленький корпориал вдруг спросил:
– А ты кто?
– Женя Сафина, великая портниха, а ты должен говорить старшим «вы».
Женя подняла голову. Ей навстречу шла девушка в красном кафтане корпориала – где-то и когда-то, вероятно, здесь же, в Малом дворце, при школе, виденная, похожая и одновременно не похожая на неё саму, на неё с прежней осанкой, копной отливающих рыжиной волос и непробиваемой уверенностью молодой женщины, знающей, как она красива, и гриша, знающего, как силён. Она была, может быть, на пару лет младше самой Жени.
Подойдя ближе, девушка остановилась в двух шагах и откинула за спину волну гладких блестящих волос.
Те, кого эвакуировала Алина. Те, кого Дарклинг мог бы сжечь в Керамзине, но взял в заложники. Те, кто выжил, чтобы продолжить учиться и стать новой Второй армией. И… как там она её назвала?
Девушка смотрела ей прямо в лицо, не отводя взгляда – так же, как Вася – но и совсем иначе, без любопытства, испуга, интереса, жалости. Будучи солдатом, она видела перед собой не калеку, а ещё одного солдата. Она видела шрамы, но они её не пугали. Это было приятно.
Женя хмыкнула.
– Не все говорят мне в лицо эту очевидную истину. Познакомимся, - она протянула руку. Пожатие у корпориалки оказалось крепким, почти болезненным.
– Нина Зеник, сердцебит.
– Тебе говорить мне «вы» необязательно, Нина Зеник, сердцебит, - подмигнула она, и та вдруг улыбнулась – не одними только губами, но и ярко-зелёными, искристыми глазами. – Приходи в лабораторию, когда захочешь, кое-что покажу.
Уже обойдя их и направляясь дальше, к беседкам, Женя хмыкнула ещё раз. Великая портниха. Ну, хоть кто-то смотрит на вещи трезво.
Сны приходят, как воры – в самый тихий час ночи, в полной тишине, пока все спят и некому встать на пути, в минуты, когда самая зоркая и верная стража клюёт носом. Они приходят, как убийцы – бесшумно, незвано, неся с собой только опасность и боль, никакой надежды. Они приходят, как смерть – забирая воздух из сжимающихся лёгких.
Он приходит.
Даже внутри сна Женя осознаёт, что спит, но от этого только хуже – сон становится слишком похожим на явь, лишенным абсурда и полным сковывающего ужаса. Удивительно, что она всё ещё боится его – даже побеждённого, даже мёртвого, даже опороченного и лишенного власти.
– Ты всегда будешь бояться меня, Сафина, - Дарклинг обходит её, обтекает, словно сгусток тени, не касающийся пола, длинные ловкие пальцы отводят с её шеи рыжий локон и Женю пробивает крупная дрожь: его кожа холодная, как лёд. Она опускает глаза. В мире этого сна всё блёклое, будто припорошённое пылью и пеплом, и её волосы не похожи на огонь. Ржавая короста на здоровом металле.
– Тебя больше нет, - говорит она, и голос дрожит всего немного, совсем чуть-чуть.
– Я здесь, - Дарклинг качает головой, мёртвый и всё ещё опасный, иллюзорный и по-прежнему имеющий над ними власть, отвратительный и неиссякаемо притягательный, - я здесь, - повторяет он, касаясь ледяными пальцами её виска с нервно пульсирующей веной, - и всегда буду здесь, в твоей голове, под копной фальшиво ярких волос, под маской обезображенного лица.
– Она убила тебя, - шепчет Женя. Она не хочет слушать. – Алина убила тебя, ты заслужил это за всё, что сделал с нами, за всё, что сделал со мной.
Его пальцы вдруг сжимают её подборок, как клещи, запрокидывая голову и причиняя боль. Она морщится.
– Ты моя, - гладким, как стекло, голосом произносит он, глядя ей в глаза непроглядной, плотной, будто ил, тьмой. – Ты всегда будешь принадлежать мне, потому что ты хрупкая, Женя. Красивая или омерзительная, целая или сокрушенная, но слабая.
Она шумно втягивает воздух сквозь зубы. Это сон, в котором к ней пришёл мертвец, сон, не имеющий ничего общего с их новой явью, но она всё равно чувствует, как подкашиваются ноги и лёгкие заполняются истошным криком, который не может вырваться наружу, потому что Дарклинг всё ещё сжимает её челюсть цепкими пальцами, а рот забит жирной черной землёй.
– Это неправда, - вдруг слышит она. Чей-то голос такой знакомый – глухой, будто с непривычки много говорить, уверенный, раздраженный. Словно перед говорящим стоит не оживший кошмар, а капризный ребёнок.
Пальцы Дарклинга, дрогнув, ослабляют хватку. Она может открыть глаза со слипшимися мокрыми ресницами.
Перед ними, посреди сплошной тьмы, лишенной объёма и пространства, стоит Давид и, глядя на них исподлобья, нервно теребит пальцами одной руки истрепавшийся в бахрому манжет другой. Женя думает, что с таким же выражением лица он смотрел тогда, в разрушаемой Прялке, на борту «Выпи», стоя над нею и истекающим кровью Адриком с винтовкой, из которой почти не попадал в цель, но был готов защищать их любой ценой.
– Что? – Не вопрос, шипение.
– Это неправда, - сварливо повторяет Давид, как если бы Дарклинг переспросил что-то элементарное, вроде простейшего коэффициента преломления. – Принадлежат вещи, она тебе не принадлежит. – Он поднимает голову и смотрит на Женю сквозь упавшую на глаза отросшую тёмную челку – надо поработать над твоими волосами… - Ты не хрупкая. Ты металл. Я разбираюсь в металлах.
У неё с удивительной лёгкостью получается вывернуться из чужой хватки. Когда Женя делает шаг Давиду навстречу, она думает, что, может быть, напоследок стоило бы наступить каблуком Дарклингу на ногу.
Давид пахнет нагретым железом, лабораторией и светом, который вдруг заполняет собою всё, будто Давид неожиданно для них из фабрикатора стал Заклинателем Солнца. Свет вытесняет тьму, боль, страх, оторопелое подчинение чужой воле.
Женя просыпается, крупно вздрогнув. Сердце колотится так, словно она пробежала от подножия горы до Прялки и обратно за рекордное время. Её окружает не свет и не тьма – мягкий ночной полумрак, тёмно-синий и подсвеченный восстановленными фонарями на аллее за окном. Давид рядом сонно ворочается и бормочет что-то всё тем же недовольным тоном, изгоняющим её демонов. Женя тянется за его рукой и закидывает её себе на талию.
– Ты меня спас, - тихо говорит она.
– М? – Сонно отзывается тот, не открывая глаз, но бессознательно ближе придвигая её к себе. – Я что-то изобрёл?
– Да, - подумав, соглашается она и удобнее устраивается в коконе из его неловких длинных рук. Давид удовлетворенно мычит.
Ты изобрёл мой новый свет.
Зоя снимает с полки очередной фолиант, поднимает в воздух небольшое облако застарелой, мягкой, как пух, пыли и чихает удивительно тонко.
– Ты чихаешь, как котёнок.
– Осторожнее, портниха, ты ведь дышишь воздухом.
– Осторожнее, шквальная, ты можешь утром встать с кровати, оставив свои роскошные кудри на подушке.
– Ненавижу тебя, - морщится Зоя, двумя пальцами аккуратно поддевая желтую страницу в пятнах плесени.
– Наша любовь взаимна и сокрушит горы.
– Что мы ищем? – Брезгливость на безупречном лице эфиреалки можно использовать в качестве иллюстрации для учебника.
– Всё, что поможет нам разобраться, как работать с силой сотни новообразовавшихся Заклинателей Солнца. Без Багры и…
Без Дарклинга, едва не произносит она вслух. Идеальные розовые губы Зои кривятся ещё больше.
– Мерзкий сукин сын, - жалуется она, - не в обиду старухе будь сказано. Не мог оставить подробную инструкцию?
– Мы что-нибудь найдём, - обещает Женя. Не то чтобы она была в этом так уверена.
– Раз великая портниха так говорит, - фыркает Зоя, изящным движением ноги заталкивая под стол какой-то распухший том. Женя замирает. Она пытается подавить не очень уместное желание захлопать в ладоши.
– Ты слышала?
– Вся школа только так тебя и называет. Но не обольщайся, мы тут все великие: великая портниха, великая шквальная и великий фабрикатор при великом короле.
Сарказм в воздухе можно резать ножом, как масло.
Теперь они фыркают синхронно:
– Хорошо, что Давид этого не слышал.
– Он бы не понял.
– Он бы согласился.
Они по очереди растягивают губы в дрожащих широких улыбках, а потом Женя смеётся первая – и Зоя, на удивление, ей вторит, а затем деловито, жестом прирожденной красавицы откидывает за спину копну вороных волос и словно между делом отмечает:
– Но они не ошибаются.
– О, неужели это признание моих талантов?
– В отношении меня, рыжая.
Женя, предварительно убедившись в том, что это не единственный экземпляр, через плечо бросается в неё брошюрой о векторном направлении огня. Зоя отшвыривает ту воздушной волной, и брошюра, мелодично прошелестев страницами, падает на пол.
– По крайней мере, ты действительно можешь сделать из одного человека другого с помощью своих баночек и скляночек.
– Кроме самой себя, - поправляет Женя. Её тон нарочито беспечен.
– И ты действительно всё ещё красивее каждой женщины в округе, исключая меня.
– Назяленская! – Женя, развернувшись, театрально хватается за сердце. – Ты меня похвалила? Ты сделала мне комплимент?
– Иди к черту, - отмахивается Зоя, раздувая точеные ноздри и посылая в её сторону целую охапку писчих перьев со стола.
– Ты моя поклонница! – Хохочет Женя, кружась в мягком щекочущем водовороте. – Ты меня обожаешь.
– К черту, я сказала! – Ярится Зоя. Но Женя видит, как подрагивают её губы и сверкают сапфировые глаза.
Да, хочется ответить ей. Я тоже тебя люблю, невыносимая шквальная.
Шрамы иссекают всё её тело – узкие и широкие, с гладкими и рваными краями, светлые, будто тонкие мазки белил, и розоватые, словно всё ещё не зажившие. Отметины от когтей ничегой – круглые, рваные там, где когти проходили насквозь – руки, плечи – дугами и кровавыми росчерками там, где раздирали плоть. Слепым пятном под вышитой золотом повязкой. Пустотой слева за грудиной, глубже, чем под алым с синим кафтаном.
Женя спускает с плеч сорочку. Самый длинный проходит по диагонали через всю её грудь, начинаясь у правого плеча и теряясь под рёбрами слева. Она поднимает руку и касается соска, окруженного размытым светлым ореолом. Эта война изуродовала в ней всё, не только лицо.
Она отворачивается от зеркала, чтобы посмотреть вглубь комнаты. Давид, с ногами забравшись на постель, одетый только в плотно замотанную коконом простыню, быстро пишет что-то на полях тетради, уже заполненной его убористым нечитаемым почерком.
Женя стоит перед ним обнаженная, изрисованная кошмарным, чудовищным узором, будто икона мученицы, но она не мученица. Она Женя Сафина, великая портниха, подруга святых, королей и язвительных шквальных, возлюбленная лучшего в мире фабрикатора.
Это ты у меня не отнимешь. Этого я тебе не отдам.
– Давид, - пропевает она, - посмотри на меня, милый, пожалуйста.
Ей это нужно. Она больше, чем просто обнаженная, без большего, чем просто одежда.
Не сокрушенная, но распахнутая настежь.
– Угу, - выказывает тот признак внимания, а потом нетерпеливо вскидывает голову, будто хочет тут же и опустить, но почему-то вдруг не делает этого, останавливая на ней взгляд. Женя стоит посреди комнаты, на ней нет ничего, кроме блёклого света от газовой лампы у постели. Он смотрит на неё так долго, что она почти жалеет, что не прикрылась знакомой, привычной полутьмой. У Давида изучающий, спокойный, внимательный взгляд, так он смотрит на результаты своих экспериментов, на новую формулу люмии, на их с Николаем чертежи. Так он смотрит на то, что важно. На то, что считает прекрасным.
Давид не сопротивляется, когда она забирает у него из рук тетрадь и когда останавливает его на середине движения – сегодня они не будут гасить лампу. Пусть горит огонь, пусть будет свет.
Он целует её шрамы – каждый, без исключения и без жалости, но с желанием и бережностью, которой никто никогда не выказывал к её красоте, потому что никто не видел её красоты. Красоты металла в ореоле света.
Белая рваная полоса поперёк груди, прослеженная пальцами, как выслеживается охотником след добычи. Каждый росчерк на её лице и плечах, отмеченный его тёплым дыханием. Губы, мягко прижавшиеся к тонкой коже на скуле, прямо под повязкой. Женя пытается вдохнуть ещё воздуха, но он такой горячий, что ей печёт грудь. Она хочет сказать «Ты снова спас меня», но это лишнее.
Ей не нужно спасение. Ей нужно быть той, кто она есть.
Женя окунула мизинец в небольшую склянку, полную болотно-зелёного порошка, и тут же непочтительно пнула в колено ёрзавшего перед ней в кресле молодого мужчину.
– Сиди смирно, а то вместо зелёных глаз своего корсара получишь жабью бородавку на носу.
– Ты пнула правящего государя.
– Она ещё и не то может, - прокомментировал Давид, не отвлекаясь от изучения записей Николая.
– Как ты с ней живёшь? – Негодующе вопросил тот, однако, послушно замирая под лёгкими, порхающими прикосновениями портнихи.
– Хорошо, - не меняя тона, отозвался Давид. Николай закатил глаза, Женя хихикнула.
– Вы оба просто совершенно невыносимые люди, лишенные уважения к власти и пиетета по отношению к царственным особам.
– Зоя хуже нас, - напомнила Женя. – А вот теперь действительно сиди смирно, пока я буду ломать тебе нос. Или создавать иллюзию, - добродушно пояснила она, узрев неприкрытое возмущение в чужих позеленевших глазах.
– И это мой Твиумвират, - пробормотал Николай, чувствуя невесомое прикосновение к спинке носа, а вслед за ним сильнейший зуд, от которого задрожали пальцы – так хотелось почесать нос. За свою жизнь в обличии Штурмхонда он привык видеть в зеркале другое лицо, но к ощущениям привыкнуть было невозможно.
– Она будет очень рада, - улыбнулась Женя. – Они оба.
– Только не следопыт, - фыркнул он.
Алина. Мал. Бывшая святая, бывший клинок. Новые люди с новыми именами, воссоздавшие старый приют. Женя тоже скучала, очень скучала, но их черёд навещать друзей ещё не настал.
– Мал всё ещё ревнует?
– Что значит «всё ещё»? – Возмутился Николай. – Я обаятелен, умён, галантен, богат и хорош собою, разумеется, он ревнует, кто бы не ревновал?
– Я бы нет, - Давид по-прежнему не отвлекался от кипы листов, пытаясь по привычке слепо нашарить рядом с собой перо или карандаш, но не нащупал на того, ни другого, и тогда вынул карандаш из-за уха. – Я поправил твои аэродинамические формулы.
Женя хохотнула в голос. «Он издевается», одними губами проговорил Николай.
– Что? – Давид, наконец, поднял голову, но перед глазами у него до сих пор со всей очевидностью вспыхивали формулы. – Женя верная. И зачем ей ты?
– Я посажу его в тюрьму за ущемление моих чести и достоинства, - ткнул в него пальцем Николай.
– Он выберется через пять минут, разнеся твои замки по молекулам, - с необыкновенной нежностью парировала Женя. – Теперь замолчи, мне нужны твои губы. Нет, замолчи.
Когда-нибудь, поздним вечерам накануне зимы, в рыжем каминном свете, зажигающем в её волосах огонь, Женя поговорит с Николаем по-другому и о другом, не о политике, не о Равке, не о войнах, не о Второй армии и новом оружии, не о школе и Малой науке, не о друзьях, а о той тьме, которую они оба несут в себе, о чернилах, которые текли когда-то по жилам короля, о шрамах, которые когда-то оставили на ней хищные когти ничегой – о том, что могут понять только они двое и ещё Алина. О том, что так сложно объяснить другим. О прикосновении тьмы.
А пока она будет работать.
Сны приходят, как вражеский отряд под стены крепости – вооруженные сталью, огнём и ужасом, выжигающие её защитные рвы и рушащие стены. Сны приходят, как шпионы – выпытывая её тайны и выволакивая на свет всё самое стыдное, что с ней было – рабство, которое она почитала за долг, чужие прикосновения, от которых хотелось снять с себя кожу, предательство, которое удалось смыть только горячей солёной кровью. Сны приходят, как палачи – равнодушно и беспощадно.
Сны – как он, потому что сны и есть он.
– Я создал тебя, - говорит Дарклинг, обводя завиток её ушной раковины, - я владел тобой, я дал тебе всё, а ты меня предала. И я наказал тебя, - пальцы, ласково скользнувшие к затылку, сжимают её волосы в горсти так, что Женя шипит и запрокидывает голову, пока он наматывает волосы на кулак. – Твоя красота была моей. Твоё уродство так же принадлежит мне.
Щиплет глаза.
Я всё ещё принадлежу тебе. Хочу или нет, но это так.
Так?
Давид подходит к ней и берёт за руку посреди обрушенных стен зала собраний: «Мы всё починим». Давид изобретает для неё свет и закидывает тяжелую руку ей на грудь, притягивая к себе. Давид смотрит на неё поверх тетради с записями так, словно она – редкоземельный драгоценный металл, а уж он-то разбирается в металлах.
– Слышишь, Сафина? Теперь ты паршивая овца в стаде, но ты все ещё моя.
Девушка-гитара с копной рыжих волос смотрит на неё твёрдыми, как изумруды, зелёными глазами, и вышивка вьётся по её кафтану корпориала: «Женя Сафина, великая портниха». В этом не было ни тени издёвки.
– Каждую ночь я могу забирать и твоё покорёженное тело, и твою исковерканную душу. Каждую ночь, а днём ты будешь носить меня в памяти, как настоящие гриши носят усилители. Но ты ведь не настоящий гриш.
Зоя лёгким движением одного пальца отбрасывает летящую к ней брошюру воздушной волной. У неё пальцы, испачканные многовековой пылью, и яростно блестящие синие глаза – ей не нравится то, что она говорит, но она всё же говорит: «Ты действительно можешь сделать из одного человека другого». Великая шквальная и великая соперница, которая произносит с поддельным высокомерием: «Ты все ещё красивее каждой женщины в округе, исключая меня».
И это я сделала себя такой. Это они сделали меня такой, вдруг думает Женя.
Дарклинг наклоняется к её уху.
– Служанка. Сломанная. Сокрушенная.
Плотная горькая пыль забивается в горло, мешая вдохнуть. У пыли плесенный вкус правды:
Недокорпориал и недофабрикатор. Горничная. Шлюха.
Алина буквально выхватывает её из рук Дарклинга, вероятно, покупая их жизни ценой своей. Давид идёт рядом с ней по подземельям и пещерам в самом конце короткой процессии, не отходя ни на шаг. Алина зовёт её по имени в Прялке, в зале совета – сразу после разговора с бывшим королём, и Тамара делает шаг, и Толя рычит на её обидчика, но её обидчик не король, не Николай, не фатум. Даже не Дарклинг со своими чудовищными тварями.
Это она всегда обижала саму себя – прикрытием из искусственной красоты, раболепной службой ему, влечением к нему, белым кафтаном.
Женя открывает глаза.
Там, во тьме перед её глазами, начинает плыть тонкое марево, словно утренний туман над озером. Оно становится плотнее, складывается в силуэты, приобретает цвета, очертания, плотность. Сияющий ореол над выбеленными волосами Алины, её уверенный взгляд. Первая настоящая подруга в месте, которое не было домом, но было тюрьмой. Давид, никогда не поднимавший на неё глаз, пока она была красива, как статуя, и обнаруживший в ней металл, когда красота опала, как шелуха, возлюбленный и великий фабрикатор, сложивший из молекул свет, чтобы спасти её от кошмаров, обнимающий её кольцом рук и защищающий от самой себя. Зоя с её высокомерием, командным тоном и внешностью небожительницы, перебирающая ветра и бури, как перебирают бусины между пальцев, подруга, не лезущая за словом в карман и обещающая выцарапать ей единственный оставшийся глаз, подруга, которая всегда прикроет её. Николай – одновременно корсар и принц Ланцов, словно два лица наслаиваются друг на друга, в безвкусном бирюзовом кафтане Штурмхонда, но с золотым двуглавым орлом Равки на груди, Николай, создавший Триумвират гришей, насмешник и новатор, гений и герой войны, пират и её король. Друг.
Все они вставали перед ней один за другим, одна за другой: Мал, Надя, Тамара, Толя, Хэршоу, Адрик, Стигг, живые и мёртвые, ученики школы, каждый фабрикатор, помогавший восстанавливать Малый дворец и Равку, каждый целитель, лечивший чужие раны, каждый сердцебит, воюющий за это королевство, каждый шквальный, наполняющий паруса, и проливной, гонящий волны по морям, и инферн, освещающий тьму. Каждый портной, ставший её последователем.
Друзья. Возлюбленный. Ученики.
Всё это принадлежит ей.
Женя подняла руку и провела ладонью по синей вышивке на кроваво-красной ткани рукава. Это тоже только её. Вообще всё это только её – её достижения, долги, цены, которые она заплатила.
Марево колыхнулось, головы знакомых, близких и любимых людей закивали вразнобой с немым да.
– Я не твоя, - произнесла она в полный голос. – Не твоя и больше никогда не буду. Я всё заслужила, все свои наказания и все свои награды. Ты больше ничего не получишь. Уходи туда, откуда пришел. Прочь.
Рука, удерживающая её за волосы, разжалась, и в этом жесте сквозило недоумение. Женя развернулась на каблуках, поддерживаемая за спиной призрачной армией союзников.
Как жаль, подумалось ей, что даже сейчас, здесь, в этом сне он всё ещё так привлекателен. Какой несправедливый перерасход красоты.
– Прочь, - четко повторила она, и когда Дарклинг поднял руку, лениво и изящно, чтобы замахнуться, она вдруг поняла: его истончившаяся ладонь пройдёт сквозь неё.
У него больше не было власти. Ни здесь, ни где-либо ещё, и уж точно не над ней.
Женя проснулась, крупно вздрогнув и широко распахнув глаза. Предрассветный сине-серый сумрак смешивался в комнате с желтым светом от настольной газовой лампы – Давид, всклокоченный, в наспех накинутом кафтане, сидел за столом и что-то быстро писал, второй рукой нервно прокручивая в пальцах какую-то шестеренку.
Возможно, ему опять приснился чертеж.
Она закинула за голову руку и потянулась, с удивлением чувствуя в теле приятную истому, будто только-только после ласк, и выгнула спину, как кошка. Тело было лёгким и полым, а голова ясной и свежей.
– Доброе утро, - не поприветствовала, а позвала она, и Давид, против обыкновения, услышал и повернул голову. Она улыбнулась.
Он не всегда слушает, но всегда слышит.
Ты спас меня. Вы меня спасли. Я себя спасла.
Давид вдруг отложил карандаш и потянулся к вентилю на лампе, чтобы её погасить. Им вполне хватит и рассвета за окном.
Мы всё починили.
Даже меня.
@темы: Графоманство, Гет, Фики, Ли Бардуго, Grishaverse
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Доступ к записи ограничен
Доступ к записи ограничен
Фандом: The Avengers (Avengers: Endgame).
Название: Тени длиннее на закате.
Тип: пре-слэш.
Пейринг: Тони Старк/Стив Роджерс.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Жанр: angst, romance, drama.
Примечание: пост-Эндгейм. Частичное AU, в котором Стив не отправился в прошлое, а остался.
Посвящение: «Каким образом вы написали стекло с шутками-самосмейками по любимому пейрингу? НУ Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ ЮЛЯ ЭТО МАГИЯ» (с) Аня, вам, забирайте.
{read}
Ибо природа честна и в малом,
если дело идет о боли
нашей; однако, не в нашей воле
эти мотивы назвать благими;
смерть - это то, что бывает с другими.
Смерть - это то, что бывает с другими.
Даже у каждой пускай богини
есть фавориты в разряде смертных,
точно известно, что вовсе нет их
у Персефоны; а рябь извилин
тем доверяет, чей брак стабилен.
Иосиф Бродский.
Он любит эту крышу - достаточно высоко, чтобы подсмотреть за закатом, будто в щель между занавесками в чужом гостиничном номере (это не его шутка; он знает, чья), и достаточно напоминает, чтобы боль была полной и очистительной (он мазохист, но определение тоже чужое, произносится с ироничным смакованием). Здесь, на вертолётной площадке Старк Индастриз, у ветра есть голос, и это тоже неплохо - одним больше, одним меньше.
Стив медленно поднимает руки и закрывает лицо ладонями. Тогда наступает блаженная темнота, окрашенная кроваво-алым из-за бьющего на просвет солнца, и его руки будто окунаются в кровь - во всю уже пролитую, во всю, которую ещё предстоит пролить, потому что вахты никто не отменял, да, солдат? (Голос не его, это ветер). В наступившей полутьме пусто и почему-то тихо, будто ладони, прижатые к глазам, глушат и звуки тоже. Для того чтобы услышать и быть услышанным нужна тишина. Она требуется скорби точно так же, как и счастью; именно тишина, а не стон, тишина, красноречиво алая на просвет.
У тишины есть цвет, он черно-красный, оранжевый по краю, у неё есть вкус, он тёплый и солёный.
Капитан Роджерс идеалист, но не дурак, он понимает: в тот самый день мир изменился, но остался целым, а это всегда требует жертвы. Видит бог, он готов был ею стать, всю свою жизнь готовился именно к этому, шел целенаправленно, как на задание, выполнение которого слишком уж растянулось во времени, тренировался броском во льды, да, Стиви? Пагубное патриотическое воспитание, звёздно-полосатый агитпром.
Темнота и тишина, сливаясь в нечто цельное и неделимое, вспыхивают слепящим белым за сомкнутыми веками.
Да, тренировался, соглашается Стив, жмурясь от яркого света, и отвечает: привет.
Нужна была жертва, я знаю, объясняет Стив, потому что ему хочется договорить. Сакральная жертва, вот кем ты стал, Тони. Это наша вина. Моя вина. Я много об этом думал. Я теперь вообще много думаю, знаешь.
Тебе вредно, кэп, не перетрудись.
Стив, наконец, убирает от лица руки и, проморгавшись, из-под ладони всматривается в густую тень в углу у парапета. У тени четкие очертания, процарапанные по ало-золотому металлу колеи, заполненные копотью и кровью, усталая рука, свесившаяся с колена, какая-то беззубая насмешка в углах потрескавшихся губ и, слава господу, ни одного шрама от ожога там, справа. Стив бы не вынес. Ещё и этого - не смог бы.
Ему хочется дать самому себе пощечину, чтобы избавиться от наваждения, или с разбега разбить голову о бетонный парапет, но он только сглатывает что-то огромное и склизкое, может быть, сердце - и повторяет:
— Привет.
Ему салютует рука в железной перчатке с искореженными пластинами и оголёнными проводами.
На этой крыше Тони Старк приходит к нему уже не в первый раз.
Мёртвый Тони Старк.
Бетон и металл, душная взвесь в воздухе и искореженная арматура на сотню метров вокруг - вот всё, что осталось от базы Мстителей, вот то, что теперь хорошо бы оградить и превратить в монумент павшим, где вместо стелы с пурпурными венками будет лишь остов главного здания. Если бы это решал он, так и было бы, но на этом поле пост-боя решение не за капитаном Роджерсом.
Стив наклоняется и собирает рукой пыль - бетонное крошево и сажа, а под ними бурые разводы, будто ржавчина. Чья-то кровь, которую он растирает меду пальцами в психоделической, утопической надежде, что, может, эта кровь принадлежит...
— Привет, - он разворачивается мгновенно, тело принимает бойцовскую стойку раньше, чем ухо различает голос, и Стив чувствует, как внезапно начинает кружиться голова. - Воу-воу, сбавь обороты, кэп! Неужели я так сильно изменился?
В последний раз так больно и страшно было, когда в тело проникала сыворотка. Когда он выпускал из своей руки руку Баки. Когда он посмотрел в эти самые глаза на этом самом месте - выходит, не в последний раз.
— Удивлён? - прочистив горло, интересуется Тони. Он сидит посреди обломков в той же самой позе, как запомнил Стив - готовый к последнему отдыху и рухнувшему на голову покою, но вдруг, поморщившись, выгибается и разминает поясницу. Выломанные пластины костюма скрежещут, и Стиву кажется, что этот скрежет раздаётся прямо в его мозгу. Во рту сухо так, будто он наглотался песка, будто жевал эту серую плотную пыль горстями.
— Ты жив? - спрашивает он самое главное, прокручивая в голове бесконечные варианты: магия? боги? призраки? Видит бог, он ничему не удивится во вселенной, где в космосе летают еноты, разговаривают деревья и спиваются асгардцы. Ничему, кроме появления Тони Старка на руинах их главной победы.
— Брось, конечно, нет, - Тони, вздохнув, тяжело поднимается на ноги, картинным жестом отряхивает колени и интересуется: - Ну и как вы тут устроились? Не загнулись без меня? Безмерно скорбите?
Безмерно, повторяет Стив одними губами, и перед глазами всё идёт мутной рябью. Безмерно, Тони.
Апельсиновый, плотный, как желе, солнечный свет заливает комнату сиропом, в котором вязнут ноги. Тони неспешно вышагивает по его крошечной гостиной, скептически оглядывая интерьер - эклектичную, но премилую (если верить кому-то вроде Брюса, но Стив не верит) помесь сороковых, китча семидесятых и достижений современности вроде плазмы, которую недавно притащил Сэм, чтобы он был в курсе новостей (Стив смотрит новости исправно, но они скорее путают, чем информируют).
— Вернулся в клоповник, - наконец, выносит вердикт Тони, - поближе к корням. Чего телик лучевой не оставил для гармонии?
— Мне нравится, - безмятежно отвечает Стив на скрытый вопрос. Свежий кофе он разливает по двум кружкам - так ему спокойнее, так он чувствует себя не совсем сумасшедшим - то есть, сумасшедшим, конечно, но чуть-чуть.
— Только тебе, полагаю. Ну, кроме Зимнего Психопата, у вас, ископаемых, вкусы должны совпадать, - Тони брезгливо поддевает пальцами действительно старомодную гардину и пытается пнуть торшер, но у него не получается, и Стив неловко отворачивается, чтобы его не смутить. Это в некотором роде диагностично, учитывая, что они не совсем полноправные собеседники, так как Тони...
— Да, умер. Что? Весь твой мыслительный процесс по-прежнему отражается на лице, хоть что-то в мире не меняется, - легко пожимает тот плечами. - Это уже случилось, кэп. Брось. Забей.
— Почему у тебя, - Стив не хочет продолжать тему, он никогда не бросит, потому что уже бросил однажды, там и тогда, и, оставив кофе в покое, поднимает руку к лицу, - ну...
— А, шрамы? - беспечно интересуется Тони. - Без понятия. Я такой, как ты хочешь. В смысле, каким ты хочешь меня видеть.
— Тогда ты не в лучшей форме, - фыркает Стив.
— Напоминаю, мы там вообще-то с напрочь поехавшим фиолетовым тираном бились. Шел бой. Видимо, это, - он щелкает по исцарапанной, изломанной броне, и гулкий звон повисает над кухней, - ты вынести можешь.
А мои шрамы - нет. Он не произносит этого вслух, но Стив всё равно слышит, и это правда. Удивительно, но даже сейчас мысль о том, что Тони больно, заставляет его чувствовать, как пальцы сжимаются в кулаки. Наверное, так своеобразно работает чувство вины у размороженных ветеранов Второй мировой.
Стив отпивает глоток. Кофе горячий, крепкий и почему-то неестественно горький. Хочется спросить, чувствует ли Тони что-нибудь - боль, температуру, текстуры, прикосновения. Может же он ходить здесь по кругу, сидеть, стоять, как-то же это работает. Что - «это», Стив объяснить не берётся. Он опускает зажатую в ладонях кружку на потёртую обивку древнего, как он сам, барного стула и вдруг спрашивает:
— Что там? Там, где ты сейчас.
— Ну наконец-то, - ухмыляется Тони, - я уж думал, ты не спросишь. Разочарую, кэп, мужика с бородой не видел, равно как и золотых арф в розочках. Котлов, правда, тоже, что при моей репутации обнадеживает.
— Так что там? - тихо повторяет он. Стиву нужно знать не столько то, что ждёт их всех, сколько - хорошо ли там Тони? Что там есть? Чего нет? Награждаются такие, как Старк, хоть чем-то? Это знание нужно ему не для себя.
— Ну, там стерильно, - наконец поясняет Тони, опираясь на подоконник и скрещивая на груди руки. Реактор тёмен и блёкл. - Всё такое... как в больничке, чистое. Вернее, там просто бело. Белым-бело. Такая, знаешь, белоснежная пустота, описал бы подробнее, если бы знал тридцать эскимосских обозначений для слова «снег».
— И всё? - Стив так крепко сжимает кружку, что надо бы ослабить хватку. - Я думал...
— Что меня встретят пухлые ангелочки и поведут к дедуле с ключами? Черт знает, кэп, - вдруг усмехается он. - Сейчас у меня такое чувство, будто я рогатая скотина в отстойнике. Это место, оно - помимо того, что белое - похоже на зону вылета в аэропорту, если ты понимаешь.
— Потусторонний карантин? - Стив улыбается углом губ. Раньше ему всегда хотелось улыбаться, когда он видел Тони, но получалось редко, так уж складывалось. Теперь навёрстывать поздно, но постараться можно.
— Скорее собачья гостиница. Не наседай, кэп, я бы и сам рад поскорее оттуда свалить куда-нибудь кроме твоего музея. В идеале надеюсь на уютный особнячок в Малибу, заслужил же я, в конце концов, спасая мир и ваши задницы.
Стив хочет сказать «Прости». Он говорит это каждый раз, когда Тони приходит, но тот всегда только ломко усмехается и отмахивается: брось, кэп, не выгорело, кэп, я надеюсь на пляж после карантина, кэп.
— Если встретишь Нат, передавай ей привет, - просит он, - там, на пляже в Малибу.
— Будет выполнено, - почему-то так же тихо отвечает Тони, и Стив смотрит ему в глаза - совершенно живые, горячие, как кофе, в который плеснули добрую порцию виски, усталые глаза. Поскорее бы к полосе прибоя, да, Тони?
Стив вздыхает, тяжело сглатывает и всё-таки говорит это:
— Прости нас. Прости меня.
Слава богу, Тони не отвечает «Забей».
Бесконечные, складывающиеся в десятки, если не сотни круги по стадиону почти не дают усталости, но Стив верит в целительную силу физической нагрузки - нужно изнурять тело хоть чем-то, чтобы потом спать без снов – или почти без снов (черные полосы прорезают алый металл, нездешнее сияние в чужой груди, вздрогнув, меркнет, а теперь постарайся отдохнуть, Тони). Роджерс видит его только сейчас - может, он сидит здесь уже давно, а, может, появился только на этом кругу. Стив замедляется и разворачивается к трибунам, на одной из которых Тони Старк, задумчиво подперев голову рукой без перчатки, наблюдает за его нехитрыми тренировками и нью-йоркским закатом.
— Притомился, кэп? Извини, кинул бы тебе водички, да руки не рабочие, сам знаешь. Черт возьми, будь ты мною, сейчас можно было бы искромётно пошутить.
Стив берёт со скамейки полотенце, набрасывает на шею и идёт наверх - Тони любит забираться повыше, здесь после смерти тоже ничего не изменилось.
— Я начинаю думать, что ты меня преследуешь.
— Как и положено мстительным духам, нет?
Да, соглашается Стив. Месть действенная - ты моё напоминание об опоздании, Тони, слегка безумное, определённо галлюциногенное и выворачивающее наизнанку напоминание о том, что я не успел.
— Выдыхай, - примирительно просит Старк, подавшись вбок, будто желая толкнуть его плечом, - ухо-горло-нос с магическими кругами всё просчитал верно, вариант был только один, а с учетом других четырнадцати миллионов мы ещё легко отделались. Давай не начинать всё сначала.
Стив кивает: давай не начинать. Неси любую посмертную мудрую чушь, Тони. Ведь это не ты опоздал.
Он всё-таки отпивает воды, брызгает себе в лицо, трясёт головой (как большая псина; мысль тоже не его, звучит в голове с ироничной издёвкой) - и спрашивает:
— Ты больше не пробовал?
— Только что, - Тони пытается пнуть переднюю скамейку, но закованная в умный металл нога проходит насквозь, и Стив снова чувствует лёгкую тошноту. - Опять не вышло. Наверное, просто не судьба мне их увидеть, знаешь. Попрощался и хватит.
Стив смотрит на чужие сцепленные в замок руки - гарь, запёкшаяся кровь, ссадины - и хочет опустить сверху свою ладонь, но знает, что нащупает лишь воздух, лучше даже не пытаться, чтобы окончательно не сойти с ума. Каждый раз, получая из карантина увольнительную (Тони усмехается невесело, двигается лишь одна половина лица, вторая будто парализована), он пытается увидеть Пеппер и Морган - и ничего не выходит.
— По ходу, кэп, - усмехается Тони, - или белое ничто, или твоя навевающая уныние компания.
— Хочешь, анекдот расскажу?
— Упаси господь!
Стив смеётся, не в силах сдержаться. Смеяться вместе с Тони - это тоже что-то оттуда, из числа утерянного и невозвратимого, разменянного на мелочи, которые казались значимыми - и ушли с молотка за бесценок.
— Мне жаль, Тони. Правда.
— Не страшно, - с неестественной бодростью отзывается тот, - ерунда. Я записал шедевральное послание, к тому же с Хэппи станется прожужжать Морган все уши обо мне. Ты ей скажи - я про Пеппер - чтобы она особенно не убивалась и вышла замуж за какого-нибудь приличного парня поскорее.
— Тони.
— Морган нужен отец. Но папой называть запрещаю под угрозой явления во сне!
— Тони, пожалуйста.
— Нервы ни к черту даже на том свете, - он выдыхает и ерошит волосы, и Стива словно накрывает облако дыма - пыль, пепел, запах обгорелой плоти и металлический привкус крови. - Ты их навещай, кэп. Будешь наследственным кумиром всех маленьких Старков.
— Я не был твоим кумиром, - улыбается Стив.
— Но-но! Лет до восьми был, у меня даже плакат с твоим воинственным прищуром на стене висел. Это потом я начну подозревать, что Говард всегда был одержим тобою больше, чем нами, а поначалу-то был в восторге.
— Теперь моя очередь просить «не начинай»? Ты ведь всё знаешь, Говард, он...
— Был таким же сумасшедшим гением и перфекционистом, как я, да-да-да, проехали. Так что насчет Пеппер?
— Жениться не обещаю.
Пару секунд слышно только далёкий фоновый шум - шорох шин по асфальту, автомобильные гудки, ветер в листве, городские помехи на космической радиоволне, и Тони, неловко развернувшись к нему всем телом, смотрит молча, с искренним, почти восхищённым недоумением - одну, две, три секунды, пока не начинает смеяться.
— Стоило умереть, чтобы разбудить твоё чувство юмора, Роджерс.
— Ничего этого не стоило, - качает он головой. - Я бы предпочел видеть тебя живым.
— Я бы себя тоже, - Тони разглядывает собственные ладони - кровь и копоть въелись в царапины и рисунок линий, и черная, будто щедро нарисованная тушью линия жизни обманчиво тянулась к самому запястью. - Но мне светит домик на берегу океана, помнишь?
— Дождись нас там, - усмехается Стив.
— Будь уверен, - вдруг без тени улыбки заверяет Тони, и Стив видит, как последний солнечный луч меркнет над линией горизонта. Он знает, что, когда повернёт голову, Тони здесь уже не будет, и он опять не успеет спросить самого главного.
Здесь пахнет старой кожей, пылью (не той, иначе), источенным деревом и потом. Стив любит этот боксёрский клуб за то, что всё здесь осталось если не как в сороковые, то хотя бы как в шестидесятые. Всё-таки у него удивительная способность цепляться за прошлое.
— Ты же вроде герой нации и можешь позволить себе нормальный фитнес-клуб, - Тони, повиснув на канатах, наблюдает за ним с ринга. - Нужно было упомянуть это в завещании.
— Зал мне нравится, - Стив предупреждающе выставляет руку в сторону, не оборачиваясь, - так же, как и моя квартира. Нет, к тебе я не перееду. Нет, не сделаю этого, даже чтобы постоянно быть рядом с Морган. Нет, пересказывать Пеппер ваши личные секреты тоже не стану.
— О, так ты всё-таки посмотрел Привидение? - Тони опускается на продавленные маты спиной и смотрит на одинокую лампу под потолком. - Деми Мур красотка. Хотя и Суэйзи ничего. Я её любил все эти годы, знаешь? Очень долго её любил и даже там не перестал.
— Деми Мур? - Стив даже прекращает бить по груше, та продолжает раскачиваться тяжелым маятником, когда он оборачивается к Тони, непонимающе хмурясь.
— Пеппер, - как идиоту, поясняет Старк. - Любил её гораздо дольше, чем думал сам. Слушай, кэп, - Тони вдруг тяжело приподнимается над матами и смотрит ему в глаза, - почему ты не спрашиваешь?
— О чём? - Стив подходит ближе.
— Какого дьявола я хожу греметь цепями именно к тебе. Тебе же интересно, я вижу.
— Думал, ты сам расскажешь, - он пожимает плечами. Это проще, чем сказать правду: я знаю, почему ты приходишь ко мне, ведь это я виноват перед тобой, это я опоздал к тебе, эта перчатка должна была быть на моей руке, это моё сердце должны были спустить на воду, как плот, моё, но не твоё, Тони. Я был солдатом этой страны, я остался им, умирать - моё дело.
— Я всё ещё вижу, когда ты думаешь. Даже вижу, о чём, - Тони морщится и, поднявшись на ноги, подходит к разделяющим их канатам. Теперь тусклая лампа светит ему в спину, лицо тонет в тени, будто гаснет, как погас реактор, питавший чужую жизнь.
Вовсе не чужую.
— Наш бренный век почти научил тебя лгать, кэп, - Тони шепчет, и Стив готов поклясться, что чувствует его дыхание. Этого не может быть, но и Тони не может быть здесь тоже. - Почти, но не совсем. Давай, спроси.
Черные глаза. Жадные, требующие: спроси же. Стиву страшно - почти как тогда, когда впервые увидел Баки в этой жизни, почти как тогда, когда сердечный ритм Пегги превратился в упрямую прямую, почти как тогда, когда Тони щелкнул пальцами. И Стив делает то, что делал всегда: давит страх ногой.
— Почему ты приходишь ко мне, Тони?
Он наклоняется вперёд, так близко, что Стив чувствует запах нагретого металла, солоноватый, медный аромат крови, дым, душную пыль, а ещё другой, прозрачный, будто спрятанный подо всеми ними запах - кофе, виски, океан. Тони.
Мысль, что он опоздал, разъедает мозг, как кислота, прожорливым червем ползет через мозг, и Стив чувствует, как сжимает пальцами канат до судорог в мышцах.
— Кого в сказках навещают привидения, кэп? Подумай об этом, - его лицо так близко, что Стив не захватывает его целиком, взгляд цепляется только за двигающиеся губы: сказках... навещают... привидения. - Поразмысли, - Тони вдруг отталкивается и отходит на пару шагов назад, - а на сегодня всё. Время вышло, Золушка покидает бал.
— Тони, - может быть, он зовёт, а, может быть, только собирается.
— Да, ещё, - а он всё идёт и идёт вперёд спиной, втягивается в ползущий из углов полумрак и растворяется в нём, будто тонет в чёрном дыму, - что-то мне подсказывает, что карантину скоро конец - и адьё, финита ля комедиа.
Стив дёргается вперёд, но уже поздно.
Снова поздно, и так будет всегда.
Он закрывает глаза и бьёт, бьёт, бьёт кулаком в пол, пока не чувствует, что разбивает руку в кровь.
— Я подумал, - без приветствия сообщает он, присаживаясь рядом с Тони. Территорию уже начали зачищать, и теперь с самой высокой точки, с вершины пирамиды, наваленной из кусков железобетона, можно полюбоваться ровным рядом экскаваторов, на закате похожих на стадо уставших жирафов.
— Похвально, но тебе всё ещё не полезно, - откликается Тони, пытаясь расшатать кусок арматуры на сломе раскрошившейся плиты. Рука в запёкшейся крови предсказуемо проходит насквозь.
— Просто последовал твоему совету, - Стив равнодушно пожимает плечами, - и не надо шуток, что ради этого стоило умирать. Всё ещё не стоило.
Тони усмехается, но как-то без иронии, с горечью.
— Что надумал, кэп? Делись.
— Говорят, вас держат незаконченные дела.
— Нас? - подначивает Тони.
— Извини.
— Забей. Так что дальше?
— Не знаю, - Стив вздыхает, - ты мне скажи, почему я твоё незаконченное дело.
— Может, это тоже наследственное?
— Тони.
— Я за него.
— Почему я твоё незаконченное дело? Потому что это должен был быть я? На твоём месте?
Стив, наконец, поворачивает голову, чтобы посмотреть ему в глаза, и в этих глазах то, чего он ожидает меньше всего – искреннее удивление, граничащее с жалостью к чужому скудоумию.
— Это всё, до чего ты додумался? Вот эта чушь, выросшая из чувства невосполнимой утраты?
— Моя утрата невосполнима, - резко прерывает его Стив – и они оба замолкают. – Наша утрата. Прости. Не шути так.
Тони склоняет голову к плечу и смотрит на него из-под ресниц, снизу вверх, будто читает формулу или двоичный код. Стив давит в себе какое-то странное, нездоровое желание стереть с его щеки мазок то ли грязи, то ли крови. Он знает, что не почувствует прикосновения, но руки от этого жжет не меньше.
— Я очень любил Пеппер, - вдруг тихо напоминает Тони, - это было сложно совмещать с детской влюблённостью в героя нации, Капитана Америку, отцовский фетиш. Ещё сложнее совмещать с влюблённостью в тебя живого. Или ожившего? Как правильно?
Стив молчит. В голову не приходит ничего умнее заевшего «Не шути так».
Не шути так, Тони, потому что тебе уже всё равно. Потому что ты уйдёшь, а я останусь. Потому что твой карантин на исходе, и всё, что будет у меня, это чувство невосполнимой утраты.
Стив проговаривает это про себя, но не вслух. Вслух всё ещё нельзя.
— Я мёртвый, - напоминает Тони, - мне всё можно. Носи очки солнечные, кэп, чтобы не светить мыслительным процессом. Выходит так, что мы с тобой сегодня прощаемся, команданте. Тихо, тихо, - он морщится и поднимает руку, когда Стив открывает рот, - без патетики, слёз и вырывания волос, побереги шевелюру. Кажется, эта прогулка последняя, хоть убей, без понятия, откуда я знаю, но знаю. Стоило распоряжаться своей жизнью как-то поумнее, что ли, ещё умнее, раньше жениться на лучшей женщине на свете, родить пару детишек, успеть оставить тебе засос, спасти мир лишний раз, не сдохнуть, но всё, конец, поздно. Поздно, - зло повторяет он, и Стив следит, как завороженный, за тем, как дёргаются углы его губ, будто у загоняющей добычу гончей. – Что сейчас толкать речи. Ты бы хоть, - Тони бросает на него косой взгляд, - удивился, что ли. Пуританские сороковые, всё такое.
— Во-первых, сороковые были не пуританские, - педантично поправляет его Стив – и замолкает.
Голос, вплетающийся в ветер. Устало опущенная рука в крови и грязи. Шрамы, которые были, но которых нет, потому что он не смог бы на них смотреть. Неоконченное дело. Невосполнимая утрата. Сокрушительная вина.
Любил её гораздо дольше, чем думал, да, Тони? Как это знакомо.
— А во-вторых? Не спи, кэп.
— Во-вторых, мне жаль, что… - он набирает в лёгкие воздуха, - что уже поздно. Для всего, - кашлянув, заканчивает Стив.
— Вау, Капитан Ледышка, ты это серьёзно?
— Прекрати, а то придётся забрать меня с собой. Ты меня в могилу сведёшь, - Стив смеётся и ерошит волосы. Всё настойчиво идёт не так, но, к сожалению, никто не оставил ему инструкции «Как вести себя с мёртвым соратником, которому признаёшься в любви».
— Не красней. У нас всё равно не получится, как в Привидении.
— Не получится? – уточняет кто-то его, капитана Роджерса, голосом.
Тони усмехается, но в глазах насмешки нет, есть что-то другое, что пугает Стива – и от чего делается жарко и больно, больно и жарко одновременно. Упущенные шансы, удушающая скорбь, время, потраченное черт знает на что, только не на самое важное, свиваются воедино, удавкой затягиваясь на горле.
Дольше, чем думал. Гораздо дольше. Может быть, с самого начала.
— Жаль, - тихо говорит он. – Я бы хотел.
Руины, пыль, закатное солнце, сонные шеи кранов и понурые головы экскаваторов. Тони, которого он хотел бы поцеловать. Тони, который хотел бы поцеловать его. Незаконченное, даже не начатое дело, которое не завершить теперь никогда.
— Эй, - зовёт Тони. – Мы вертели Камнями Бесконечности, помнишь? Вселенные множественны, время нелинейно, пути господни неисповедимы. Это всё я говорю самому себе, чтобы оставить за собой шанс поцеловать Капитана Америку.
— Капитана Америку или Стива Роджерса? – негромко уточняет Стив.
— Тебя, - обезоруживающе парирует Тони.
— Придётся подождать лет семьдесят.
— Постарайся получше сохраниться.
— Тони, какого черта ты не сделал этого раньше?
Это не злость, даже не раздражение – сожаления об утерянном, кислый вкус на языке, несбыточное прошлое, которое не провернуть назад прямо сейчас никакими усилиями. Удобно задавать этот вопрос мёртвому, когда надо бы задать его себе. А ты, надежда нации, почему ничего не сделал? Ты почему смотрел, и смотрел, и смотрел, и вёл себя, как влюблённый кретин, и не сделал? Почему ты вечно опаздываешь?
— Брось, ты выглядишь, как икона гетеросексуальности. К тому же вокруг как раз вилась внучка Пегги Картер.
— Племянница.
— Один черт. А я любил Пеппер. Шах и мат, - Тони устало сжимает пальцами переносицу, и Стив вдруг думает, что, да, его стерильному белоснежному карантину пора бы заканчиваться, Тони нужно пойти куда-то дальше, вперёд, к множественным вселенным, по неисповедимым путям господним. Тони действительно заслужил белый особняк на берегу океана где-нибудь там, в измерении, с которым уже ничего страшного никогда не случится.
— Это действительно последний раз, когда ты… - Стив, не договорив, делает неопределенный жест рукой, но Тони понимает.
— Да. Я сказал, ты услышал, ты сказал, я услышал, оба мы молодцы. Не кисни, кэп, ты же лицо Соединённых Штатов Америки, а Америка всегда улыбается. Не бросай Пеппер, она сильная – а как ещё было терпеть меня столько лет – но не железная, - он усмехается, глядя перед собой. – Не дай Морган вырасти фанаткой Зимнего Психопата и поцелуй её там от меня ровно десять тысяч раз. Пригляди за Паучком, он славный парень. Ну и за остальными смотри. Кажется, всё.
На горизонт кто-то будто плеснул крови. Стив не готов. Не сейчас, не снова.
— Найди меня там, где я буду. Ну, если к старости не забудешь, как я выглядел. Пока, кэп.
— Тони, посто…
Он закрывает глаза рефлекторно, когда Тони вдруг разворачивается и быстро подаётся к нему, закрывает, не отдавая себе отчета, потому что так устроено в мире – закрывать глаза перед поцелуем. Вдох стопорится посередине, на лицо падает тень, резко и сильно пахнет кофе, виски, океаном, Тони, а потом Стив чувствует на коже ветер.
Ветер – и больше ничего.
Он не хочет открывать глаза.
Стив любит эту крышу - достаточно высоко, чтобы подсмотреть за закатом, будто в зеркало за чужим отражением (это не его образ; он знает, чей), и достаточно напоминает, чтобы боль обрушивалась валом, погребая под собой (но он справится, он всегда справлялся). Здесь, на вертолётной площадке Старк Индастриз, у ветра есть голос, и это хорошо – Стив как раз приходит сюда поговорить.
Привет, Тони. Надеюсь, у тебя там тепло. Надеюсь, теперь ты можешь отдохнуть от нас всех и от этого утомительного спасения мира каждую неделю, без выходных и больничных. Надеюсь, Наташа тоже с тобой, и за бутылкой пива вы перемываете нам кости.
Если бы я только мог знать, что всё это действительно так.
Я часто вижу, как они говорят о чём-то без меня – Брюс, Клинт, Ванда. Но больше молчат. Хочу подойти и никогда не подхожу, что я им скажу? В худшем случае поведу себя, как в группе поддержки, в лучшем буду молча думать обо всём, чего не было, а это и так сводит меня с ума. Их потери личные, Тони. Моя тоже, но этого никто не узнает.
Пеппер просто молодец, она была лучшей женой и осталась лучшей матерью. Не бойся, Морган не фанатеет от Баки, он рядом с ней превращается в нечто совершенно сентиментальное и вовсе не героическое. Зато ей нравятся Денверс и Паучок. Ты был прав, он славный парень. Он тоскует по тебе. Они все тоскуют.
Я тоскую по тебе.
Жаль, что у нас не получилось, как в Привидении. Я бы поцеловал тебя.
Стив медленно поднимает руки и закрывает лицо ладонями. Тогда наступает блаженная темнота, окрашенная кроваво-алым из-за бьющего на просвет солнца, и его руки будто окунаются в кровь - во всю уже пролитую, во всю, которую ещё предстоит пролить, в кровь, застывшую на ало-золотых металлических пластинах. В наступившей полутьме пусто и почему-то тихо, будто ладони, прижатые к глазам, глушат и звуки тоже. Для того, чтобы услышать и быть услышанным, нужна тишина. Она требуется скорби точно так же, как и счастью, она требуется скорби точно так же, как и любви.
У тишины есть цвет, и он напоминает кофе, в который щедро плеснули виски, у неё есть вкус, он неуловим и трудно раскладывается на компоненты, как неслучившийся поцелуй.
Всё могло бы быть иначе, но мы там, где мы есть, да, Тони?
Дождись меня на своём берегу. Честно говоря, спешить я не буду. Но ты всё-таки дождись.
Стив, наконец, убирает от лица руки и, проморгавшись, из-под ладони всматривается в густую тень в углу у парапета. Но там пусто и никого нет.
Тони больше не придёт на эту крышу.
Тони больше нет.
@темы: Графоманство, The Avengers, Фики, Avengers: Endgame, Слэш
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментарии (13)
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Фандом: The Order.
Название: Больше, чем смог бы кто-то.
Тип: гет.
Пейринг/Персонажи: Хэмиш Дьюк/Вера Стоун, Рене Маран, Рендалл Карпио, Лилит Батери.
Рейтинг: R.
Размер: мини.
Жанр: angst, romance.
Примечание: Сиквел к тексту Больше, чем я могу. По-прежнему AU относительно 01x10, пост-первый сезон.
Посвящение: Всё ещё моему другу Katrusia, честно ткнувшей меня носом в то, что ранее я поступила несправедливо.
{read}
Смеюсь над загробною тьмой!
Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала –
Домой.
Марина Цветаева.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нём обретши навсегда,
Скажу про всё, что видел в этой чаще.
Данте Алигьери, Божественная комедия (пер. М. Лозинского).
Она открывает глаза, морщится, моргает снова и снова, не сразу понимая: это не изъян её зрения, это мир перед глазами не может настроиться, будто старый телевизор – весь вздрагивает, идёт рябью, то и дело уходит куда-то вниз и влево, словно картинка съезжает. Вера поднимает руку к горлу - туда, где чувствует горячее и влажное, но кожа совершенно чистая, на пальцах ничего не остаётся, только больно глотать. Мир ещё раз дёргается, разрывается посередине пиксельной черно-белой полосой, а потом на мгновение настраивается, но в эту короткую секунду она узнаёт свой кабинет в Главном Храме - каменные своды, тусклые светильники, отблески золотого теснения на корешках книг.
Изображение такое яркое для её отвыкших от света - как, когда? - глаз, что она зажмуривается, не сразу понимая: зря, потому что вместе с действительностью покидает и сознание. Прежде, чем упасть в плотное, пыльное, серое небытие, она вдруг слышит голос:
— А ещё, мать вашу, медленнее можно?! - срывающийся на глухой, утробный горловой рык.
Вера узнаёт его, хочет податься навстречу, но чувствует только укол боли в плечи и горячий обруч вокруг шеи, а после ничего. Изображение, мигнув, всасывается в темноту, забирая с собой прорвавшийся сквозь помехи голос, который она узнала бы и на том свете.
Впрочем, она и узнала.
— А ещё, мать вашу, медленнее можно?!
— Дети, - равнодушный негромкий голос с неочевидной издёвкой и гораздо более очевидным превосходством, - уберите вашу собаку.
Хэмиш отталкивается от стойки - прыжок, всего один прыжок отделяет его от добычи, нет ничего проще, чем впиться зубами в нежное, тонкое, белое, где так призывно, жарко, клокочуще бьётся жилка , бьётся опять, снова, живая... не та, но это не имеет значения.
— Эй-эй-эй! - Рендалл возникает перед ним, преграждает дорогу - нужно быть зверем, чтобы его остановить, и волк сталкивается с волком, когда Рендалл впивается ему в руки нечеловеческими когтями. Бирюза ударяется о бирюзу, высекая холодные искры. - Стой, приятель, не мешай ей. Она старается. Ну, надеюсь, что старается, - кашлянув, добавляет он. Чужое северное сияние гаснет, Хэмиш скидывает с себя его руки.
— О, я очень стараюсь, дети. Буду стараться лучше, если ваша бешеная псина выйдет из комнаты.
— Я останусь, - Хэмиш отталкивает Рендалла и подходит ближе. Всего секунда заминки, секунда на то, чтобы закрыть глаза, вдохнуть, открыть их и посмотреть вниз, на залитый кровью диван. - Останусь и прослежу, чтобы ты сделала всё, как должно. А если ты ошибёшься, я убью тебя, клянусь своей шкурой.
— Не ново, малыш.
— Ты не поняла, - Хэмиш качает головой и наклоняется близко-близко к тонкому женскому лицу, хищному, полному теней тщеславия и страстей, - я убью тебя раз и навсегда. Безвозвратно.
Он знает, какого цвета сейчас его радужка, пусть и она посмотрит.
Рене Маран видит отчетливо, она никогда не жаловалась на зрение. Хмыкнув, она выдыхает ему в лицо едкий дым, тушит сигарету прямо об подлокотник и легонько толкает его кончиками пальцев в грудь: всё, отойди, малыш, не мешай взрослым работать. Поправляет юбку и удобнее устраивается на коленях перед диваном в их гостиной - деловитая, опасная, опытная, знающая, их единственный шанс, их красная кнопка внутри маленького черного чемоданчика - то, к чему прибегают в последнюю из возможностей.
Перед ней, неестественно вывернув шею и подогнув кукольные колени, лежит Вера Стоун, и из её разорванного горла на Хэмиша смотрят мышцы, волокна тканей и Красное море запёкшейся крови.
— Какая красивая работа, малыш, - зачарованно шепчет Рене и разминает пальцы профессиональным, привычным движением музыканта, готовящегося взять в руки чуткий инструмент. Свет в светильниках вздрагивает. Она улыбается. Хэмиш упрямо сжимает пальцами спинку дивана.
Изображение снова настраивается, возникает из сердцевины мироздания, рождаясь в белой вспышке. Она сама - будто старый приёмник, то включается, то выключается, но на этот раз сразу отдаёт себе отчет: это её дом, лестничный пролёт между этажами, где когда-то давно специалист по еженедельной Маргарите, умница, оборотень и борец с черной магией Хэмиш Дьюк впервые поцеловал её. Есть что-то возмутительное в том, что именно это первым приходит ей на ум.
По гостиной внизу проходит еле уловимая рябь, будто воздух нагревается.
Ах, вот оно что. Вера медленно опускается на ступеньку и кладёт на колени руки – здоровые, чистые руки без единого шрама и развода запёкшейся крови, своей и чужой. Она достаточно прочитала, неоднократно говорила со свидетелями и как-то раз чуть не вытрясла из Джека Мортона добрую половину души, чтобы узнать, каково по ту сторону. Теперь она в состоянии понять, где оказалась.
Значит, это будет так. Пустой дом, дрожащий сумеречный воздух и фантомная боль в разорванном горле. Можно было бы придумать и что-нибудь получше, если бы существовало нечто лучше тех бликов на стенах, её интереса и движения вниз, его самоуверенности, жара от ладоней, движения вверх. Наглый, самоуверенный, потрёпанный ночной вылазкой волчонок, опасный хищник, от которого она решила не защищаться - ни в ту ночь, ни после, и только в самый последний раз не пожалела для него ни заклинаний, ни крови.
Ты был доволен?
Вера поднимает руку и зачем-то прижимает ладонь к стене, будто накрывая несуществующую, упавшую из прошлого серебряную тень – листва, луна, фонарный свет, «Я давно хотел это сделать».
Нужно удержаться на плаву, зацепиться хоть за что-то в этой вздрагивающей промежуточной вселенной, взять себя, черт побери, в руки, но боль вдруг накрывает её снова, как волна - огромная, непрозрачная, в шапке тяжелой грязной пены, и Вера клонится вперёд, прижимая к вспоротому животу колени.
Если бы я была тобою, волчонок, я бы завыла.
Она кажется красивой даже сейчас – красотой разбитой фарфоровой статуэтки, которой зияющие раны и трещины только добавляют притягательного, отталкивающего и нежного очарования.
Наверное, он начинает сходить с ума.
Хэмиш наклоняется, но не рискует протянуть к Вере руку, хотя ему хочется прикоснуться, убедиться, что она не мертва, что это всего лишь жуткий сон, липкой, блестящей кровью изливающийся из тела, сон, но не окончательная смерть.
Я думал, что буду готов, думает он. Ты думала, я буду готов. Но это не так.
Рене читает заклинание, будто выхаркивая звуки – гортанный, незнакомый язык, слова которого перекатываются по комнате, как тяжелые камни, как мелодия оркестра, играющего на разбитых инструментах – помятые духовые, лопнувшие струны, пробитое нутро клавишных. От её сомнамбулического речитатива веет угрозой, и Хэмишу хочется наклониться и прошептать Вере на ухо, отведя назад слипшиеся от крови тёмные волосы: не бойся, я здесь.
Только он не уверен, что бояться нечего.
Речитатив стихает до шепота, Рене клонится вперёд, ниже, грудью приникает к её груди, прижимает ладони к чужому разорванному горлу, не брезгуя, и что-то шепчет Вере в самые губы – вместо него, но не его словами. Это походит на самый страшный поцелуй, который ему только доводилось видеть.
А потом сияющая вспышка ослепляет его и отбрасывает назад – зародившаяся где-то между их губами, невыносимо яркая и холодная, как сталь. Где-то за спиной вскрикивает Лилит, но он не оборачивается.
После смерти условия могли бы быть и покомфортнее, думает Вера, сгибаясь пополам от боли. Та накатывает волнами, как прибой, то подбираясь к самым ногам, то отползая назад со змеиным шипением: я вернус-с-сь, я ещё вернусь.
Пошла ты к черты, говорит ей Вера. Я и так уже умерла, довольно.
Ей не должно быть больно или холодно, она не должна чувствовать усталости или тошноты, они обязаны были покинуть её все – тоска, ноющая боль в висках, несмываемая, несуществующая кровь на шее и руках, но всё осталось, пришло с ней даже сюда, в эти пустующие декорации старого нестрашного хоррора, где в лабиринте между картонными комнатами гуляют сквозняки и катаются комья пыли.
Она сжимает пальцами виски – нужно быть спокойной, нужно решить, куда здесь идти дальше, как найти выход, если он есть, как контролировать исчезающее, дрожащее изображение перед глазами, самой переключать каналы. Вера выдыхает и садится на крыльцо. Это междумирье не лишено звуков, доски тихо скрипят, старый дом за её спиной вздыхает, как большая, старая, верная собака, ткнувшаяся хозяину мордой в ладонь. Интересно, она сможет войти внутрь? Почему нет, там всё равно никого.
Она так сильно надеется, что никого. Ей так хотелось бы, чтобы Хэмиш был там.
Вера оборачивается и смотрит в тёмное окно, забитое досками. Берлога молчит – неожиданно дружелюбная, приглашающая, какой никогда не была в том мире.
Это абсурдно и совершенно неуместно, учитывая, как сложилось, но она всё же тихо говорит, обращаясь к двери в лохмотьях облупившейся краски:
— Я буду по тебе скучать.
Это и вместо «Прощай», и вместо «Прощаю».
Краем глаза Вера вдруг замечает какое-то движение – мелькнувший на периферии зрения силуэт, светлая челка надо лбом, блеснувший холодной звёздностью взгляд.
Она оборачивается так резко, что идёт кругом голова, и тут кто-то снова переключает канал.
Лилит успевает первой – бросается вперёд шипящей кошкой, скалит зубы, толкает Рене к стене с такой силой, что выбивается облако кирпичной пыли и с галечным шелестом осыпается штукатурка. Длинные волчьи когти едва не вспарывают тонкую белую шею, когда Хэмиш, наконец, оказывается рядом, мёртвой хваткой вцепляясь в её запястье.
— Стой! Она моя. – Лилит поворачивает голову. Её глаза – её человеческие глаза – едва ли не страшнее волчьих, но Хэмиш знает – с ним она в этом соревноваться не сможет, только не теперь. – Она моя.
— Как приятно, - хрипит Рене, наблюдая за ними из-под полуприкрытых век, - я почти возбудилась.
Лилит нехотя убирает руку.
— Как скажешь, вожак. У меня чуть барабанные перепонки не лопнули от её фейерверка. Какого дьявола это было?!
Хэмиш переводит вопросительный взгляд на Рене, та улыбается. Ему не нравится её взгляд, он будто спрашивает: почему ты не оборачиваешься, сладкий? Боишься увидеть? Чего именно ты боишься? Он поднимает руку, снова прижимая Рене к стене – она сдавленно, почти сладострастно выдыхает – и всё-таки оборачивается. В конце концов, умереть во второй раз невозможно.
Невозможно, не воскресая.
Снизу вверх: влажная от крови обивка дивана всё ещё блестит, будто залакированная, но где-то кровь начала подсыхать по краю – ржавая, бурая, несмываемая кайма, рамка вокруг жуткой фотографии. Свесившаяся к полу тонкая женская рука – голубоватая, прозрачная, с синими венами. Выше. Поломанное тело в исковерканной позе, порванный жакет, шелковые лохмотья блузки со следами его когтей. Выше. Хрупкая, какая-то детская, девичья шея, в которой он не чувствует, не слышит биения пульса. Выше. Закрытые глаза, удивлённая, тревожная морщина между бровей, застывшая там навеки. Прекрасная. Неоспоримо мёртвая.
— Ты ведь помнишь, что я пообещал, - он произносит это безо всякого выражения – просто напоминает, предупреждает, уведомляет. Ему не впервые придётся убивать, такова рыцарская рутина.
Исключение было всего одно.
— О, дьявола ради, - Рене морщится и вдруг раздраженно поводит плечом, - открой глаза пошире, малыш, и дайте мне уже сигарету.
Хэмиш опускает руку и снова оборачивается. Запах железа. Тонкая женская рука (накрывала глаза, ложилась на затылок, скользила по телу ниже, ниже, выше, выше, ногти впивались в плечи). Порванный жакет, лохмотья шелка. Изогнутая шея.
Порванный жакет, целая плоть.
Изогнутая шея, нетронутое горло.
Хэмиш резко оборачивается. Ему хочется убить эту наглую, опасную, хищную тварь. Ударить кулаком о стену. Зарычать. Поцеловать ту, мёртвую, что так похожа на живую.
— Дайте ей сигарету, - бросает он вместо этого, глядя Рене в глаза. – Рендалл.
Она ловит пальцами в перстнях свой портсигар, улыбается победительно: я никогда не ошибаюсь.
— Что я говорила, щенятки? – щелкает зажигалка, она с наслаждением втягивает дым – долгим, греховно-сладким, медленным вдохом возлюбленной, воссоединившийся с любимым. Хэмиш спрашивает сквозь мутные горькие клубы, стараясь, чтобы голос был если не равнодушен, то твёрд:
— Она жива?
— Бога ради, конечно, нет, - Рене небрежно отстраняет его, обходит и возвращается к дивану. – Это же не партия в трик-трак. Тише, - морщится она, рукой с горящей сигаретой останавливая их обоих – и Лилит, и Хэмиша, - больше терпения, дети. Твоя Беатриче не была мертва и до этого, вернее – не совсем мертва. Никто не умирает сразу и бесповоротно, особенно если я рядом, - она пожимает плечами. – Я зашила зайке лапку, а это не так легко, как вы, идиоты, думаете – нельзя просто так вылечить то, что больше не восстанавливается. Но теперь нужно вернуть с того света то, что и было Верой, дери её дьявол, Стоун.
— Полегче с выражениями.
Может быть, её всё же стоит убить, когда всё это закончится.
— Мне понадобится помощь, - нехотя признаёт Рене, в последний раз затягиваясь до самого фильтра.
— Что нужно делать? – Хэмиш шагает вперёд – навстречу не тебе, ей.
— А на что ты готов, малыш? – она снова тушит сигарету об подлокотник и вдруг заглядывает ему в глаза – без насмешки, но с любопытством и каким-то вивисекторским интересом.
— На всё, что угодно.
Рене цокает языком: какое прелестное, какое опрометчивое заявление.
— Что ж, для начала мне придётся немножко тебя убить.
Она не могла ошибиться, это был он. За те несколько месяцев, что длился их – после смерти, наконец, получается произнести, не поджимая губ – роман, она как-то успела запомнить всё, выучить его, как самый главный параграф самого сложного учебника – походку, манеру оправлять жилет и держать руки в карманах, поворот головы (в ночной темноте, навстречу губам), смех, вкрадчивые интонации, запах мяты от его пальцев, вкус апельсиновой цедры, который он передавал ей в поцелуе. Его не могло быть здесь живого, но он мог прийти сюда – догадка холодом оседает внизу живота – мёртвым, таким же, как она.
Но ведь я не успела. Ты обыграл меня, волчонок, как и обещал. Ты выжил.
Ты не посмел бы не.
Нужно искать проход вниз или вверх, хотя она никогда не верила ни в то, ни в другое, но ведь и в Чистилище она не верила тоже – даже в такое, состоящее из собственных и чужих воспоминаний. Нужно двигаться по цепочке, уходя всё дальше от знакомых мест, к которым, как в шторм канатом к мачте, она привязана своей памятью. Нужно отпустить, но Вера не может. Ей необходимо убедиться, что его здесь нет, и это только игра её ослабевшего сознания, зарождающейся тоски, жадного нежелания оставлять.
Надо было думать раньше, говорит она себе. Нужно было думать раньше, а сейчас – всего лишь убедиться, что ты жив, волчонок.
Убедиться – и уйти.
Дом – гостиная, спальня, лестница, кухня (он широким жестом смахивает со стола вазу с фруктами и наполовину пустой бокал вина – пластиково-зелёные яблоки, пурпурное вино и разбившееся стекло смешиваются где-то внизу, под их ногами, Вера видит это, как в камере Обскура, вверх дном – её голова запрокинута, она упирается затылком в столешницу, распахивает рот в немом крике, хочет жить, быть, она зовёт: Хэмиш).
Сосредоточься, Магистр.
Дом, кабинет в Храме, кабинет в деканате, реликварий, библиотека, пустой класс философии, волчий особняк, лес (Вера царапает спину о жесткую шершавую кору, шипит сквозь зубы, он разворачивает её к себе спиной – и теперь в дерево упираются соскальзывающие ладони, целует ссадины, от его жаркого дыхания жжение становится сильнее, проникает глубоко в тело, внутрь костей, скапливается между бёдер, делает её легкой, как лист или перо, и чтобы не всхлипнуть, она зовёт: Хэмиш).
Вера, покачнувшись, опирается ладонью на алтарный камень, холодный, словно могильная плита. Она устала. Места, эти куски её памяти, сменяют друг друга слишком быстро, она прыгает из одного в другое, как в детской игре в классики, и так же, не удержавшись при приземлении, почти падает. Ещё слишком слабая для такого – или уже слишком слабая.
Его нигде нет, ни в одном из этих мест, ни в одном из закоулков её распадающегося на составляющие сознания. Она везде успевает заметить только смутную, блеснувшую, как отражение в стекле, тень – золотоволосый затылок, пижонская цепочка для часов в кармане жилета, ухмылка в зеркале, беззвучное движение губ, отзвук шепота, потерявшегося между деревьев: Вера, Вера... Ей нигде не удаётся поймать его, задержать, удостовериться, что он жив или мёртв. Наверное, пора принять истину:
Я мертва. Ты жив. Пора идти дальше.
Вера клонится к алтарному камню и прижимается к нему лбом. Здесь закончился её прежний путь, пусть отсюда начнётся новый.
Это просто моё глупое сердце хотело увидеть тебя напоследок.
Хэмиш действительно готов – нет даже разницы, насколько нужно будет умереть – немножко или с концами. Лилит вдыхает полную грудь воздуха, но он качает головой: не сейчас, не стоит, не мешай.
— Путь Паладина короток, - он подходит к Рене, смотрит ей в глаза, - служба вечна. Что ты будешь делать?
— Вскрою тебе вены, - шепчет та, смакуя каждый звук, будто любовное признание, - ей тоже. Если повезёт, потом заживёт у обоих.
— А если не повезёт? – Рендалл подходит ближе – Хэмиш никогда не видел его таким собранным, в любой другой ситуации это было бы поводом для пары шуток.
— Я всё равно получу то, что мне причитается в конце нашей маленькой сделки, а твои щенятки сожрут ваши сердца, - она пожимает плечами. Единственный человек, получающий удовольствие от всего происходящего, вдруг понимает Хэмиш. Да она же просто в восторге – со своими сигаретами, расширившимися зрачками, предвкушением ритуала.
И вопреки здравому смыслу, прежде, чем кто-то успевает произнести хоть слово, он кивает:
— Я согласен. Ребята, - он смотрит сначала на Рендалла, потом на Лилит, - если моя шкура вернётся, найдите её и прикончите.
— С удовольствием, - по слогам отчеканивает Лилит. – Долго ждать не будем.
— Неблагодарные сволочи, - Рене усмехается и поворачивается спиной. – Нож и твоё запястье, сладкий. Быстрее, часики тикают.
Хэмиш сам вкладывает ей в руку взятый с барной стойки нож – «Сойдёт и этот. Дилетанты», подходит ближе и смотрит на Веру – всё ещё бесконечно мёртвую и столь обманчиво живую, ему даже кажется, что он на её скулы возвращается цвет, но он знает, что лжет себе, закатывает рукав измятой рубашки и протягивает ей руку.
Ты просила меня убить, а не умирать, но я сымпровизирую.
Рене наклоняется, уверенно, будто отдельную, мёртвую вещь берёт её безвольную руку и – Хэмиш хочет отвернуться, но не может – делает глубокий надрез на запястье. Так самоубийцы-неудачники режут вены – много крови, мало смысла, долгая смерть.
Прости, что я делаю это с тобой.
Крови нет – только разошедшаяся кожа, открывающая тёмно-алое телесное нутро, словно губы, раскрывшиеся для поцелуя.
— Твоя очередь, милый.
Хэмиш опускается на колени, отводит с лица Веры волосы и, наклонившись, касается губами её лба. Холодная, сухая, гладкая кожа. Будто воск.
Тут же приходит короткая резкая боль – Рене сжимает их запястья в ладонях, соединяет в своих руках, неожиданно сильная, с дикой, цепкой хваткой опасного хищника, и Хэмиш чувствует, как там, в коконе её ладоней, его живая кровь втекает в мёртвое тело.
А потом он немножко умирает.
***
Она чувствует движение воздуха, будто где-то в стороне открылась и закрылась дверь, но не обращает внимания. Алтарный камень нагревается, и Вера перекатывается по нему лбом в поисках прохлады. Сознание мутнеет, и она списывает всё на универсальное оправдание – на смерть, на лживость этого небытия, на чьё-то дурное чувство юмора – не бога, конечно, но, может быть, кого-то вроде - в конце концов, на прощальный благородный жест собственной памяти. Когда Хэмиш вдруг оказывается здесь и теперь – здесь! теперь! – и хватает её за плечи, рывком разворачивая к себе, она выдыхает только:
—Нашла.
И кто-то снова щелкает пультом, на этот раз выключая уже её.
Рене Маран закуривает очередную сигарету и, задумавшись, словно скульптор над произведением, двумя пальцами давит Хэмишу на висок. Его голова перекатывается по обивке в корке подсыхающей крови – теперь они лицом к лицу, эти мёртвые влюблённые. Она придирчиво окидывает композицию взглядом: да, так определённо лучше.
Чужие запястье по-прежнему соединены, но уже не её ладонями – витым обтрёпанным шнурком от гардин. Остаётся только курить и ждать, ждать и курить.
— Сотню лет не проделывала этот фокус, - делится она от скуки. – В последний раз ничего не вышло, зато море удовольствия.
Рендалл приобнимет Лилит за плечи и та не скидывает его рук.
На лице Рене блуждающая улыбка, она не объясняет им самого главного: дело, удивительно, не в крови. Всегда в проводнике.
Этого не может быть просто потому, что не может быть в принципе. Вера, пошатнувшись, упирается рукой в неожиданно тёплый, шершавый алтарный камень и садится. Перед глазами всё почему-то плывёт и смазывается, но если сморгнуть, изображение становится четче. Она проводит ладонью по лицу, снимая паутину наваждения и непонятно откуда взявшуюся влагу. Влага впитывается в порванный рукав, наваждение никуда не исчезает.
Хэмиш перед ней, подаётся ближе, когда она садится на алтаре – цельный, на первый взгляд совершенно реальный, бесспорно узнаваемый, не похожий ни на галлюцинацию, ни на бесплотный дух, ни на игру её памяти, но Вера всё равно на всякий случай протягивает руку и толкает его в плечо. Ткань, тело, тепло.
— Я живой, - заверяет он, и его голос прокатывается по святилищу, эхом отражаясь от сводов – слишком громкий для этой почти полной тишине, к которой она, оказывается, успела привыкнуть. – Ты тоже, но ещё не совсем. Долгая история. Привет, декан Стоун.
Привет – и прости, что пришлось перегрызть тебе глотку.
Это он, вне всяческого сомнения – закатанные рукава рубашки в бурых пятнах, русые, слипшиеся от пыли волосы – она подавляет идиотское желание отвести их назад, слишком серьёзные светлые глаза под рассеченным морщинами лбом. Хэмиш пытается казаться беспечным, этот глупый подранок, но она слишком давно выучила его всего, до последней буквы (а надеялась, что – нет).
Он испуган, понимает Вера. Это читается в позе, в наклоне головы, будто перед атакой, за секунду до броска, в интонациях, звенящих металлом. Странно, у неё не было такого воспоминания. Потому что это, разумеется, воспоминание.
Нужно что-то сказать. Она ведь хотела попрощаться.
Хэмиш вдруг вздыхает, делает шаг вперёд и обнимает её. Вера, наконец, выталкивает из лёгких задержанный воздух: он такой, как она помнила – сильный, такой, как она помнила – слишком уж надежный, такой, как она помнила – отвечает на непроизнесённое вслух, живой это её раздражало. От него по-новому пахнет железом, застарелой кровью и прогорклым табачным дымом. Чужие пальцы знакомо пробегают по её спине сверху вниз, вдоль позвоночника: ну же, говорят они, очнись.
Вера на пробу медленно ведёт раскрытой ладонью по его руке – ткань, кожа, щекочут светлые волоски, хочется скалить зубы, орать, кусаться и выть на одной долгой высокой ноте, наверное, ликантропия всё же заразна, наверное, не лечится даже после смерти. А потом она нащупывает на его запястье витой шнур – и, отпрянув, быстро хватает чужую руку и поднимает выше. Она узнаёт узел, складывает его с бледным шрамом поперёк запястья, как простейшие слагаемые – и получает нужную сумму. Она умерла, но не поглупела.
Идиот.
Нет, лучше вслух.
— Идиот! Ты хоть знаешь, что это? – Вера трясёт его рукой в воздухе, но Хэмиш почему-то не сопротивляется. – Боже, конечно, знаешь. Ты всё-таки ударился тогда головой.
Её последнюю версию подтверждает хотя бы то, что он вдруг смеётся – дрогнувший, будто треснувший где-то посередине, это всё равно смех, короткий, с хрипотцой, не очень весёлый, но здесь, пожалуй, сойдёт и такой.
— Наконец-то, - говорит он, - а то я уже думал, что ты лишилась дара речи от моей небесной красоты.
Он пришел, не слышит Вера. Немыслимо. Он пришёл сюда за ней.
— Ты хоть знаешь, - медленно начинает она, осторожно сжимая в пальцах конец грязного шнура – откуда он, черт возьми? От гардин? – что будет, если ничего не получится?
— Насколько я знаю, мы оба умрём. Полагаю, окончательно, - беспечно кивает Хэмиш. – Но вообще я надеюсь на другой финал, сегодня среда, не хочется пропускать.
Пропускать что?
— День Маргариты, - шепчет она. Изображение почему-то снова мутится и плывёт, и Хэмиш осторожно стирает с её щеки горячую каплю.
— День Маргариты, - кивает он. – Ну так что? Если я ничего не упускаю, нужно твоё прямо согласие.
Она отчаянно хочет согласиться – господи, да ты просто ненормальный на всю голову, волчонок – но ведь всё произошло не просто так. Вера помнит зов – тревожный, властный, отчаянный, помнит тепло, исходящее от пожелтевших страниц, и сосущий голод, которым фосфоресцировала Вадемекум. Этого нельзя объяснить, можно заключить сделку, но она не сумеет сделать это ещё раз, тогда за ней точно никто не придёт. Даже в этот раз был не должен.
Вера очень осторожно отстраняет его, заглядывает в глаза. Знакомое, привычное, всё облегчающее ощущение, будто принимаешь экзамен:
— Что с Книгой?
— Не беспокойся, её больше не достать. Мы обо всём позаботились, - и улыбается, бесконечно довольный собою.
— Это-то меня и настораживает, - бросает Вера. Ей нужны подробности, они – её путеводная ариаднина нить вон отсюда.
Хэмиш прищуривается: поменьше скепсиса, декан Стоун. Побольше веры.
— Мы расщепили её, - объясняет он, - Рыцари уже делали так однажды.
— О, - тянет Вера. Он не хочет сообщать ей подробности, этот хитрый мальчик. Умно.
Хэмиш поднимает руку и заводит ей за ухо тёмную лёгкую прядку – ничуть не слипшуюся от крови. Это извинение, читает она жест, но всё равно поджимает губы – сейчас, здесь, в минуте её памяти, застрявшей в небытии, как в янтаре, она имеет право знать, хочет быть уверенной, защищенной от собственной ошибки чужой предусмотрительностью.
— Алиса разделила её, это получилось, потому что… потому что ты почти завершила ритуал, - вздохнув, тихо начинает он, и Вера удивлённо выгибает бровь: отлично, мисс Дрейк тоже приложила руку, - Джек должен будет спрятать части в местах, о которых знает только он, а потом Алиса сотрёт ему память. Не знаю, что здесь происходит со временем, но они уже должны были закончить.
— Память можно вернуть, - напоминает Вера. Она больше не питает иллюзий на свой счет и лучше признаться в этом сразу.
— Не в этот раз, - он качает головой, - она будет использовать не вашу пыльцу фей. Мы кое-что нашли в дневниках прошлых Паладинов.
— Книгу магических рецептов? – скептически уточняет Вера.
— Вроде того. Надеюсь, Джек выживет, - Хэмиш пожимает плечами. – Ну, может, забудет пару дней. Или недель.
— И что же, мистер Мортон рискнул ради меня?
— Если честно, не думаю, - он усмехается. – Джек Рыцарь и хороший парень.
— То есть, ради тебя, – эту мотивацию она способна понять, – а мисс Дрейк ради него. Кого ещё вы в это втянули? – она снова поддевает пальцами витой шнур на его запястье.
— Тебе не понравится.
— Здесь мне тоже не слишком нравится, - Вера зябко поводит плечами. – Бога ради, Хэмиш! Что, воскресили для компании Ковентри? Созвали Совет Гностиков? Похитили эту психопатку Маран?
По его лицу пробегает какая-то дрогнувшая ухмылка – ни то довольная, ни то извинительная, в тусклом рыжеватом полумраке ей не понять.
— О боже.
— Учти, не я это сказал.
— О боже. Похитили психопатку Маран. Эту маньячку от некромантии.
— Мы не похищаем людей, - Хэмиш назидательно поднимает вверх палец, - мы заключаем сделки. Ну, когда не убиваем сразу.
Вера думает, что если бы не была мертва, то сейчас умерла бы снова – от остановки сердца. Лучше бы он оставил её здесь, черт побери. Что угодно было бы лучше.
— Чем вы думали? Вы вообще думали?! О чём вы думали?
— О тебе.
Она глотает воздух большим куском, давится им и умолкает. Один – ноль, волчонок, в твою пользу. Ведь ты всё-таки пришел за мной, да?
— Что она попросила взамен?
— Ты правда хочешь поговорить об этом сейчас? – Хэмиш снова поднимает руку, гладит её по щеке, и нет, прямо сейчас Вере не хочется, больше не хочется, есть только одно желание слабого тела и давшего трещину рассудка – прижаться к этой ладони, потереться щекой. Вадемекум больше недоступна. Хэмиш спустился в Аид. Где-то там, в другом мире, его живая горячая кровь втекает в её мёртвое тело. Этого никак не должно было случиться, но это случилось.
В конце концов, она же не брала с него обещания не возвращать, и теперь он здесь. Больше не нужно искать ни дорогу вниз, ни дорогу наверх, их выведет узел на его запястье.
— Эй. Без тебя всё в Белгрейве полетит к черту, а мне станет скучно.
— Скучно.
— Скучно. – Хэмиш берёт её лицо в ладони, смотрит – снова серьёзный, уверенный в себя, отчетливо пахнущий чужой кровью – её кровью. – Нужно твоё слово, ты знаешь.
— Я пойду с тобой, - одними губами произносит она, и он накидывает потёртый шнур от гардин на её запястье.
Кто-то снова отключает изображение, но теперь Вера знает, где откроет глаза в следующий раз.
Наверное, к боли можно привыкнуть, но у неё не получается – та пронизывает каждый атом тела, расщепляет её на части и не даёт соединиться вновь. Вера чувствует сразу всё каждым оголившимся нервом – располосованное волчьими когтями плечо, вспоротый живот, перекушенную артерию, вскрытое запястье, лёгкие, которые, словно ссохшиеся мехи для вина, вновь с треском наполняются воздухом, - чувствует каждую локальную смерть по отдельности и все их вместе, разом. Её подкидывает над диваном, будто утопленницу, рванувшую к поверхности воды.
Кружится голова, на языке солоно и мучительно тошнит. В процесс возрождения, как и в процессе первоначального рождения, мало приятного.
Она вернулась.
Невероятно.
— Привет, декан Стоун, - тихо повторяет Хэмиш. Он сидит перед ней на полу и трёт затёкшую от крепкого узла руку. Вера замечает идеально ровную белую полоску шрама под сорванным шнуром и опускает глаза – теперь на её руке есть точно такой же. Они словно два пьяных подростка, решившихся на одинаковые татуировки.
— Наконец-то, - язвит ленивый женский голос, - а то эти шавки успели порядком мне наскучить.
— Шавка здесь только одна, - шипит Лилит, - и та ещё сучка.
— О, я была сучкой, когда ты ещё не родилась, детка.
— Вижу, мисс Батери, вы успели подружиться с мисс Маран. Рене, - голос хрипит, но Вера справляется – и кивает ей. Та выдыхает дым от очередной сигареты и ухмыляется.
— Не рада твоему возвращению, поэтому обойдёмся без «Здравствуй». Идиот, не мог оставить тебя гнить в Чистилище. Впрочем, ладно, - она глубоко затягивается, - отдайте то, что мне причитается, и я исчезну, мне хочется смыть с себя запах собачьей будки.
— Можно мы её всё-таки убьём? – на всякий случай интересуется Рендалл. Вера, повернув голову, ловит себя на алогичной радости: она счастлива их видеть, их всех. Бога ради, пусть это будет последствием шока, побочным эффектом от временной кончины.
— Что вы ей пообещали? – ещё раз спрашивает она и, поморщившись, стягивает с плеч изодранный, твёрдый от застывшей крови жакет. Хэмиш поднимается с пола и отряхивает колени. Вере не нравится, что они все молчат, и ей приходится выгнуть бровь – на студентов это обычно действовало беспроигрышно.
— Мой некрофон, - хмыкнув, отвечает Рене.
— Он работает?!
— Мы кое-что подкрутили, - виновато пожимает плечами Рендалл, - ну, знаете, тут проводок, там проводок… Правда, после того, как его дважды разносили дребезги, он теперь больше похож на Бамблби. Ну, знаете, из Трансформеров.
Вера считает про себя: один, два, три. Девять. Десять. Нет, больше не помогает.
— Ещё египетскую Книгу Мёртвых, - нежно сообщает Рене. – Оригинал.
— Бога ради, Хэмиш, откуда она у вас? – шипит Вера.
— Тайники Братства пополнялись десятилетиями, - туманно поясняет он.
— И твою обезьянью лапу. Просто в качестве сувенира.
Это уже слишком.
— На самом деле, я просила Вадемекум, но твои псы были на удивление убедительны и трогательно кровожадны. Пришлось сделать жест доброй воли.
Вере хочется бросить в неё заклинанием, формула уже рвётся с губ – что-нибудь эффектное, но не смертельное, может быть, лёгкая асфиксия, но она передумывает. К черту некрофон, Книгу мёртвых и даже обезьянью лапу, хотя та была неплоха для некоторых практик вроде Вуду. К черту Рене Маран.
— Ладно, - нехотя бросает Хэмиш, - Рендалл, Лилит, поедете с ней. Ты же не думала, - он смотрит Рене в глаза, - что мы оставим то, что ты хотела, здесь?
— Не думала ли я, что вы полные кретины? Хочешь правду, малыш? – не дожидаясь ответа, она бросает докуренную сигарету на пол и давит мыском туфли. – Не боишься, что по дороге я перережу твоим приятелям горло и выпью их кровь ещё тёплой?
— Она не шутит? – Рендалл тычет в её сторону смартфоном.
— Она не шутит, - устало вздыхает Вера. – Но мисс Маран не говорит и всей правды, - у Рене смеющиеся, злые глаза. – Ещё несколько часов после Ритуала мы все связаны Зеркальным заклятием. Поэтому если ты что-нибудь им сделаешь, - Вера поднимает голову и смотрит ей в лицо, - я вскрою себе вены самостоятельно, и уж поверь – надрез будет правильным. Ты истечешь кровью прямо за рулём, не успев полистать Книгу Мёртвых, а на мили вокруг нет ни одного достойного некроманта, который вытащит тебя. Я не стану.
— Сделаешь это ради щеняток? Неужели?
— Один раз я уже умерла, - Вера пожимает плечами, - будь уверена, меня хватит и на второй.
— Ты рехнулась.
В темноте, втекающей в окна, чужие глаза за клубами дыма кажутся черными и не обещающими ничего хорошего, но не в этот раз, нет, не в этот.
Рене забирает с каминной полки свой портсигар и щелкает пальцами:
— За мной, дети. Оставим маму с папой поболтать, - и уже у самой двери оборачивается, чтобы встретиться с Верой глазами. Её губы беззвучно двигаются:
— Паршивая удачливая сука.
— Пошла отсюда к черту.
— Увидимся.
— Нам точно её не убивать? – уточняет Рендалл, последним переступая через порог.
— Не сегодня, мистер Карпио, - отмахивается Вера. – В качестве одолжения.
— Послушай декана Стоун, Рендалл, - снисходит Хэмиш.
— Окей. А, и ещё, - он снова взмахивает смартфоном. – У них получилось.
— У них получилось, - медленно повторяет Вера в захлопнувшуюся дверь.
— У Джека и Алисы, - тихо объясняет Хэмиш и она кивает: да, волчонок, я поняла. Вадемекум ушла от меня, канула в небытие, так похожее на то, откуда я вернулась к тебе, откуда ты вернул меня; выскользнула из рук, рухнула в бездну, полную густой, горячей крови, и ушла на дно, больше недоступная, расчленённая, спрятанная, вырезанная из чужой и моей памяти. Ушла от меня навсегда.
— Спасибо, - шепчет она. Это ещё одна благодарность в череде других, ещё одна в её новом, бесконечно ширящемся списка. А потом она закрывает глаза, глубоко вдыхает и бросает: - будь добр, виски, чистый, односолодовый, со льдом.
Шаги, тихий хрустальный звон льда о стеклянные бока. Прохладный бокал опускается ей в ладонь, и осязать его так приятно, будто все её чувства только что родились заново. Впрочем, это не так далеко от истины.
Хэмиш вдруг смеётся – негромко, глухо, она никогда не слышала у него такого смеха, опускается на пол у неё ног и вжимается лицом в её колени. У Веры тоже нервно подрагивает угол губ, она опускает ладонь ему на затылок – жесткие волосы, кровь, пыль, пот – и вдруг понимает: это не смех.
Он не смеётся.
Она набирает полную грудь воздуха и как можно спокойнее спрашивает:
— У меня дежа вю, но всё-таки: нам обязательно здесь оставаться?
***
Наверное, ей нужны отдых, сон, долгий период восстановления и пара-тройка укрепляющих зелий, нужно всё вспомнить, записать и разложить по полкам, но не сейчас, позже, сейчас всё уже идёт не по инструкции и в полном несоответствии с тем, что должно быть нужно. Правила расходятся с требованиями тела, а те прямолинейны и доходчивы – ей нужно тепло, потому что там было слишком холодно, ей нужно смотреть и слышать, потому что там она была одна, ей нужен Хэмиш, потому что это он превратил «там» в «здесь».
Она скажет ему когда-нибудь позже, не сейчас. То, что вберёт в себя и «Спасибо», и «Прощаю», и «Прости».
Он снова целует её посреди лестницы, как тогда, в самый первый раз, и по стенам, по лоскутам отстающих обоев и потрескавшимся деревянным панелям снова гуляют быстрые лунные блики. На его ладонях пыль и кровь, её одежда непробиваемая и искореженная, как разбитый доспех, и они избавляют её от юбки в четыре руки, покрытые заскорузлой коркой пота и пыли - совершенно, стопроцентно, неоспоримо и непобедимо живые.
— У вас же были какие-то правила насчет «водить девчонок», мистер Дьюк? – выдыхает она, когда Хэмиш прижимает её спиной к двери, пытаясь вслепую нащупать ручку.
— Сделаю для вас исключение, декан Стоун, - он улыбается ей в губы, толкая дверь.
Я скучала.
Вера захлёбывается голубой водой, вместо воздуха затопившей комнату, выгибает спину, больше не чувствуя под собой опоры, и единственное, что не даёт ей утонуть, это ладони Хэмиша на её бедрах – он удерживает её, ловит, поднимает над водой, от его дыхания горячо и влажно там, на внутренней стороне её бедер, и это тоже доказывает: жива, жив.
Она сжимает в горсти волосы на его затылке и тянет выше, к себе. Эта новая, чудовищная жажда того, чтобы он всегда был рядом, наверное, тоже побочный эффект от смерти и воскрешения.
Хэмиш подтягивается выше – сильный, отлитый из металла и лунного сияния, твёрдый, как сталь, пахнущий солью, железом, мокрой землёй, мятой, ею, ими – и прижимается лбом к её лбу. Вера смотрит, как его радужка медленно меняет цвет – с ярко-лазоревой, будто вспышка молнии, к привычной серо-голубой. Ей нравится и так, и так.
— Я бы отдал ей Вадемекум, - тихо признаётся он, – если бы это потребовалось, чтобы тебя вытащить. Но ты просила всех обыграть – и я попробовал.
Ты обыграл, кивает Вера, не произнося этого вслух. Всех, Рене и даже меня.
Она вдруг чувствует себя не просто живой – первобытно, невероятно, шестнадцатилетне юной, толкает его в грудь, перекатывается вместе с ним по постели и возносится над Хэмишем – новая, сильная, ещё сильнее, чем прежде, опаснее, откровеннее, честнее той, заблудившейся в лабиринтах Чистилища. От них обоих пахнет лесом и кровью, стаей и магией, потом и страстью, всем, что свивается в общий клубок из решений, влечений и невыполнимых обещаний, каждое из которых он выполнил.
Ей хочется сказать: теперь мы будем жить долго.
— Оставайся в Белгрейве, - наклонившись к его губам, шепчет она, - преподавать, после.
— Путь короток, служба вечна, - Хэмиш смеётся – теперь действительно смеётся – и тянется к ней.
Я бы пошел за тобой снова, распознает Вера во вкусе его поцелуя, не как Рыцарь и не как Паладин, я бы пошел за тобой, и она со слюной, жаром и выдохом возвращает ему:
Я тоже.
Я бы тоже пошла за тобой, волчонок.
Но отложим это до утра.
@темы: Графоманство, Гет, Фики, The Order
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Фандом: The Order.
Название: Больше, чем я могу.
Тип: гет.
Пейринг/Персонажи: Хэмиш Дьюк/Вера Стоун, Ренделл Карпио/Лилит Батери.
Рейтинг: R.
Размер: мини.
Жанр: angst, romance.
Примечание: AU относительно финала сезона, в 01x10 никто ничего не забыл.
Предупреждение: deadfic.
Посвящение: Моему замечательному дружочку Katrusia за совместное горение.
{read}
Гляжу на Божие дитя запретное.
Марина Цветаева.
Первую и фатальную ошибку она совершает сама, но ей просто хочется потребовать назад свою вещь - вполне законное желание, в конце концов, эти ребята из контактного магического зоопарка кое-чем ей обязаны. Вера Стоун одёргивает жакет, расправляет плечи - она почему-то чувствует себя словно перед экзаменом, но в роли студентки, а не экзаменатора - и идёт к дому. Ещё её беспокоит, что в сумерках она рискует сломать каблук в какой-нибудь кроличьей норе.
Три решительных удара в дверь - интересно, этого достаточно, чтобы хоть кто-то соизволил снизойти?
Быстрые шаги, тишина. Уже неплохо.
— Какого черта она здесь делает?!
— Мисс Батери, - Вере не очень нравится, что приходится разговаривать с дверью, - или откройте, или позовите кого-нибудь из взрослых.
Она безо всякой магии отчетливо представляет крайне неприличный жест по ту сторону двери. Лилит уходит, но вместо неё почти сразу появляется кто-то другой - неспешный, уверенный, но почти неслышный (охота) шаг хозяина дома. Что ж, с этим можно хотя бы поговорить.
— Декан, - Хэмиш Дьюк, открыв дверь, кивает вежливо, даже степенно, но через порог пускать не собирается - служба службой, но дружба дружбой, так? Это она даже одобряет.
— Мистер Дьюк. Замечательно. Я хочу получить назад свою вещь.
— Свою что?
— Путь проваливает, откуда пришла!
— Лилит! Прошу прощения, декан Стоун. - Галантный, насмешливый мальчик с обманчиво наивными светлыми глазами - о, она отлично помнит, какими они могут становиться, когда нужно вырвать кому-нибудь сердце из груди одним движением. - Вы сказали...
— Верните мою обезьянью лапу, - она протягивает руку, закрывает глаза и медленно считает от одного до пяти. Рука осязает лишь пустоту. - Она нужна мне для работы.
Это не должно было звучать смешно, но почему-то звучит, и Веру злит, что вообще приходится объяснять - она будто оправдывается. Декан перед студентом, маг перед оборотнем, в конце концов, старшая перед младшим, это же попросту абсурд.
— Нет.
— Простите? - Вера распахивает глаза. Она, кажется, ослышалась.
— Не могу, - Хэмиш, скрестив на груди руки, опирается плечом на дверной проем. Интонации действительно похожи на извинительные, а толика сарказма могла ей померещиться. - Этот артефакт теперь собственность Братства святого Христофора.
— Гендерно! Нейтрального! Сообщества!
Хэмиш улыбается и указывает большим пальцем себе за плечо: да, собственность, да, сообщества, мы сказали - вы услышали. Впрочем, после этого всё же делает шаг вперёд, на крыльцо, и прикрывает за собой дверь, отрезая их от не в меру инициативной мисс Батери.
— Понимаете ли, декан Стоун, - он разводит руками, - мы изъяли её при совершении черномагического ритуала. Теперь она наша по законам Братства.
— Но не Ордена.
— Мы не Орден – и мы не возвращаем конфискованную утварь.
— Утварь?! Вы, - Вера упирает палец ему в грудь, прямо в глянцевую пуговицу жилета, - самоуверенные, заигравшиеся, эгоистичные...
— Оборотни, - мягко заканчивает он – и снова улыбается. Дьявол побери, улыбается ей! Она была слишком добра и они, кажется, забыли, с кем имеют дело (спроси: а имело ли это для них значение прежде? для него). - И попрошу: мы вовсе не самоуверены, мы лишь соблюдаем правила и традиции Бра... нашего сообщества. Впрочем, - вдруг чему-то радуется он, - мы можем сделать жест доброй воли и, к примеру, дать вам что-нибудь почитать. У нас немало редких книг по вашей специальности.
— По моей... о. - Магических. Она поняла. - Поразительное нахальство.
— Разумеется, на время.
— Поразительное, - повторяет она. - Может быть, и читательский билет мне заведёте?
— А вы будете аккуратны?
Интересно, она успевает наколдовать что-нибудь не очень опасное - временный паралич или чесотку - прежде, чем он перекинется? Вера всё ещё не очень уверена в том, как именно заклинания действуют на вервольфов.
— Маргариту? - небрежно предлагает Хэмиш, пока она справляется с собой - словно позабыв о теме разговора, словно у него на пороге не стоит глава, черт побери, магического ордена.
— Маргариту?
— Коктейль. Среда - день Маргариты.
Вера чувствует что-то, отдалённо начинающее напоминать восхищение.
— Думаю, мисс Батери вряд ли обрадуется моей компании. К тому же, я пью только виски. Чистый.
Чужие брови удивлённо выгибаются. Это не должно быть приятно, но почему-то она чувствует себя победительницей в маленькой битве - немного чужого уважения идёт на её счет, один-один, опасные шелудивые псины, так-то.
— Тогда могу я пригласить вас куда-нибудь, где наливают виски?
Разумеется, нет.
Другая женщина - не очень умная и совершенно безответственная - между тем произносит её голосом:
— Может быть.
Счет снова в его пользу, Вера считывает это по расширившейся улыбке. Вот же черт.
— Но, - она предупреждающе выставляет перед собой ладонь, - никаких баров на территории кампуса, не хватало ещё, чтобы увидели, как я пью с магистрантами. Во-вторых, я за рулем. В-третьих, вы не пытаетесь со мной флиртовать, мистер Дьюк. И не называете меня так.
— Как? - Он опережает её, спускается с крыльца и куртуазно подаёт руку, не принять было бы бестактно.
— Декан.
— Мисс Стоун? Верховный магистр? Мэм?
Она пытается посчитать хотя бы до трёх. Поджимает губы. Но всё же произносит едва ли не сквозь зубы:
— Вера. Но только когда мы наедине.
Почему-то именно в этот момент ей не ко времени вспоминается, как он равнодушно раздевался перед битвой, отработанными до автоматизма жестами расстёгивал, стаскивал, скидывал одежду у неё на глазах, спокойный, решительный, привычный. Тогда никаких посторонних мыслей не возникло, тогда нужно было защитить дом, Мэддокса и раненую девчонку, нужно было выиграть время, а не рассматривать своих студентов, сплетённых из металлических жгутов и напоенных древней, переливчатой, опасной лунной силой.
Дура.
Ей хочется дать самой себе подзатыльник, особенно когда в полумраке она замечает чужую неприлично, почти непристойно самодовольную ухмылку. Пожалуй, если сейчас она скажет «Это не то, что вы подумали», то сделает только хуже, он как раз подумает, если уже не подумал, поэтому Вера Стоун молча идёт к машине, опираясь на локоть Хэмиша Дьюка, с которым не собирается оставаться наедине больше никогда впредь.
Как окажется совсем скоро, в придачу - Хэмиша Дьюка, который отлично разбирается не только в коктейлях и делах Братства, но и в сортах виски, луизианском джазе и классической английской поэзии.
Где-то на самом дне сознания будет брезжить укор самой себе, но дело ведь можно отложить на потом - её артефакты никуда не денутся из их подвала. Всегда можно будет прийти снова.
Вера даёт себе маленькие, но сладостные отсрочки - посмотрю почту, прочту отчет, допишу письмо, а потом, но сбивается на очередной, не выдерживает и выдвигает ящик стола. Вадемекум притягивает её к себе, как бутылка манит алкоголика, пакет белого порошка - наркомана, возлюбленная - ненасытного любовника. Её обложка тёплая на ощупь, будто человеческая кожа, это должно пугать, но Вера почему-то не боится - она каждый раз чувствует только предвкушение и колкую пьяную радость, когда видит и осязает Книгу.
Так они все и попадались на крючок, наверное.
Она не хочет произносить заклинание, не хочет сливаться с ней, не хочет власти над абсолютной, чистой, без примесей, магией. Ей просто нравится водить пальцами по тиснению, будто ласкать любимого.
Вера громко задвигает ящик. Это страшная сила, нельзя поддаваться.
Да даже если бы она и захотела – ей ведь нечего предложить взамен.
Прежде, чем она решает ещё раз потребовать обратно имущество Ордена, её опережают. Вера не пугается громкого и какого-то неровного, сбивающегося стука в дверь посреди ночи - не стоит завидовать грабителям, маньякам или насильникам, которые решатся её навестить. На губах замирает готовая вот-вот сорваться формула, когда она распахивает дверь и на неё почти падает старый знакомец, любитель коктейлей, отличник и ликантроп Хэмиш Дьюк. В первое мгновение ей хочется отчитать его за пьянство - выученной, отточенной годами практики педагогической отповедью, хочется, пока он не соскальзывает на доски у её ног, и тогда Вера отчетливо видит смазанный отпечаток его ладони, влажный багряный росчерк на белом дверном косяке.
— Проношу вам... свои... извинения, декан... в неурочный час...
Рукой, оставившей кровавый след, он зажимает распоротое плечо - если бы не был занят этим, то не преминул бы отметить, что она умеет не только читать заклинания, но и тихо шипеть сквозь зубы крайне резкие выражения, затаскивая через порог раненых оборотней.
— Какого дьявола, мистер Дьюк? - помогать ему усаживаться на диван необходимости нет - Хэмиш буквально падает сам и безо всякой помощи, она видит, как бледнеет до мертвенно-зеленоватого оттенка его лицо, почти слышит скрип зубов - так звучит спрятанная боль. Отважный, глупый щенок, какого дьявола его носило по Белгрейву посреди ночи, на кого он охотился? Не дожидаясь ответа на заданные и не заданные вопросы, Вера убирает чужую ладонь в сторону - он не сопротивляется - и дёргает полу расстёгнутой рубашки, по которой расплывается густое и черное, будто нефть, пятно. В нос ударяет смертью - сера, гниющая плоть, кровь. Магический клинок, поэтому рана не затягивается.
Быстрая расправа. Обратимая, если уметь.
Вера умеет.
— Не знаю, кому вы дали задание... продолжить охоту, но... черт! - Он шипит и, зажмурившись, откидывает назад голову, когда она прижимает к порезу, рассекающему плечо, раскрытую ладонь. От его молчания больше прока, и пока плотное золотое свечение заполняет рану, как вода трещины, Вера отмечает что-то совершенно ненужное, но цепляющее взгляд - потемневшие мокрые пряди у висков, морщины в углах глаз, побелевшие от напряжения губы.
— Орден больше не охотится на вас, - тихо произносит она. - Пока что.
Сначала ей кажется, что он потерял сознание и не услышал, но потом Хэмиш слабо улыбается, не открывая глаз. Да, она бы на его месте тоже не поверила, но она не на его месте.
— Я выясню, кто украл кинжал из реликвария, мистер Дьюк.
— Кто-то, кому я не нравлюсь, - Хэмиш подаётся вперёд и садится прямо, поморщившись. Раны больше нет, но впечатления всё равно вряд ли такие уж приятные. - У вас там любой может зайти и взять, что понравится?
— В Ордене железная дисциплина, - чеканит Вера, но знает, что звучит неубедительно для того, кто только что принёс на себе в её дом яд с запретного и запертого на все замки оружия. Он, наконец, открывает глаза и поднимает голову, чтобы посмотреть ей в лицо - снизу вверх. Она собиралась продолжить, но почему-то забывает, что хотела сказать - слишком яркие глаза слишком близко, она всё ещё стоит рядом, почти нависает над ним.
— Я должен поблагодарить вас, декан Стоун.
— Вера, - напоминает она - не следовало, но напоминает.
— Вера, - кивает он, и собственное имя, озвученное его голосом, ниже и глуше обычного, вдруг кажется ей незнакомым, редким и даже не совсем пристойным. Он что, флиртует с ней? Можно бы спросить напрямую, но Хэмиш вдруг устало выдыхает, разворачивается и тяжело укладывается на её кремовый диван - спиной в мягкие подушки, как у себя дома.
— Мистер Дьюк?
— Мне нужна всего минута, и я уйду. - Но что-то и в его голосе, и в позе красноречиво говорит им обоим, что, нет, никуда он не собирается, солдат обрёл место в лазарете и намерен восстанавливать силы. Бесспорно, нужно вышвырнуть его вон - в берлогу, зализывать раны и пить целебный апероль, но вместо этого она поджимает губы и, не особенно метя, бросает в него сложенным пледом.
— Вы спите на диване.
А где бы ещё?
— Вы очень любезны.
Уже на пороге гостиной, почти ступив на первую ступеньку лестницы, Вера вдруг оборачивается:
— Мистер Дьюк! Если вы подумали, что это Орден охотится на вас, то почему пришли ко мне?
Вероятно, стоило спросить раньше, где-то в самом начале, но она отвлеклась - сначала на кровь, потом... на что-то.
— Хэмиш, - вместо ответа поправляет он.
— Я знаю, как вас зовут, - вкрадчиво напоминает Вера. Может быть, он приложился головой, когда его ранили? Упал, истекая кровью, затылком на бордюр. Такое.
— Хэмиш, не мистер Дьюк. Или вы будете «декан Стоун».
Ей остаётся только пожать плечами - немного недоумения, немного равнодушия - но он всё равно не смотрит и пропускает её недовольство. Приглядевшись, Вера понимает, что Хэмиш, не мистер Дьюк спит. Когда она возвращается, чтобы расправить плед и накинуть его на незваного гостя, Верховный магистр Ордена синей розы говорит себе, что ею руководит только забота о ближнем. Немного милосердия, немного гостеприимства, никакого пристального разглядывания.
Они сталкиваются посреди всего - в середине ночи на середине лестницы, когда она спускается вниз, чтобы выпить воды, а он зачем-то поднимается наверх. В гуляющих фонарных и лунных отблесках, в танцующих по стенам тенях Вера даже не сразу замечает его - расслабилась, потеряла хватку, забыла, что здесь чужой. Она застывает всего на мгновение, а потом крепче сжимает перила и уже открывает рот:
— Что вы...
Когда Хэмиш подаётся вперёд и вверх - стремительное, скорое, нечеловеческое движение - берёт её лицо в ладони и целует.
... себе позволяете, мистер Дьюк.
Удар. Второй. Третий. Кровь бьёт в голову толчками, пульсирует, опьяняет, как эликсир богини Веритас, Вера возмущенно распахивает глаза - и тут же закрывает. Серебряные блики гуляют по стенам, от Хэмиша пахнет влажной землёй, травой и почему-то мятой, будто на пальцах навсегда осел аромат бесконечных коктейлей, у него тёплая кожа под распахнутыми полами рубашки, тёплая и гладкая, без единого шрама там, где ещё недавно зияла рана.
Она его трогает? Она его трогает, и нужно это прекратить, прекратить всё это, не отвечать, не захватывать в горсти пряди на чужом затылке, не жаться ближе посреди черно-синего, бликующего лестничного океана к этому нездешнему, чужеродному, согревающему до нутра жару.
Ведь она хотела. Ещё тогда, перед битвой, и в том баре за бокалом виски, и сегодня, прижимая ладонь к его рассеченному плечу, она хотела.
Это полная, абсолютная профнепригодность.
— Давно хотел это сделать, - шепчет он ей в губы тихо, едва слышно, и Вера глотает его выдох, сладкий и крепкий, как ликёр, - поцеловать тебя. Простите, декан.
Дальше, когда то ли она потянет его за собой, то ли он увлечёт её наверх, будет только «Вера» - и чарующая, пугающая, восхитительная бирюза, из самой сути прорвавшаяся в его зрачки. Он был опасен, но она не испугалась.
— Декан Стоун! Добрый день, славная погода, хотите крекер? - Рендалл, стоя на пороге, действительно с увлечением что-то жуёт.
— Нет, мистер Карпио, - преувеличенно любезно отвечает она, - я хотела бы видеть...
— Он уже идёт. Почти готов. Через минуту. Прихорашивается, - Рендалл улыбается широко, заговорщицки, будто у них есть какая-то общая тайна. Вере очень хочется напомнить ему, что у неё со студентом не может быть никаких общих тайн, но умолкает, даже толком не начав. У неё есть подобная тайна, черт возьми.
— Они знают? Твои друзья знают? - Раздраженно спросит она после, когда Хэмиш захлопнет за собой дверцу со стороны пассажирского сидения. - Ты рассказал им о нас?
— Лучше я расскажу сам, - доверительно поясняет он, - чем они будут строить догадки. Поверь, одна была хуже другой, а закончилось всё тем, что ты опоила меня любовным зельем и устроила оргию в подвалах Храма.
— Я что?! Да как они… Я… - Она заглатывает слишком много воздуха и крепче сжимает пальцы на руле. Спокойно. Порядок, полный порядок. Считать до десяти. - Назови хоть одну причину, по которой я прямо сейчас не должна вышвырнуть тебя вон.
— Из машины или из Белгрейва? - деловито уточняет Хэмиш.
В обратном порядке тоже: десять, девять, восемь, семь… когда-то это помогало.
— На самом деле, - его голос вдруг звучит тише, мягче, обволакивающий, будто бархатный отрез, будто тёплая звериная шкура в холодную ночь, - они просто учуяли запах, я принёс его на себе. - И поясняет, когда она всё-таки поворачивается: - я пах тобой после той ночи.
Нужно что-то ответить, но отвечать нечего, Вера только чувствует, как скулы заливает жаркой растопленной краснотой. Ну конечно, разумеется. Грёбаные вервольфы.
Но кроме этого она чувствует, как другой жар, стыднее и откровеннее, тяжелым теплом собирается внизу её живота. Ей как будто снова пятнадцать, только больше нет мамы, чтобы рассказать ей про опасных парней, предупредить, отговорить. Парни опасны, опрометчивые поступки опасны, волки опасны, она и сама для себя опасна.
Вера слишком сильно дёргает рычаг коробки передач под чужим, потемневшим до предгрозового сизого взглядом.
Они не доезжают даже до её дома - Вера вдавливает ногу в педаль тормоза в глубине леса, не вынеся, задохнувшись, устремляясь в водоворот. Ей хочется оставить след, запятнать, пометить, наверное, волчьи повадки заразны, - ей хочется, чтобы он всегда приносил на себе её запах.
Что я могу дать тебе? Она бережно переворачивает ломкую пожелтевшую страницу. Мёртвые слова на мёртвом языке, заключающем в себе беспредельное могущество, липнут к губам. От книги доносится еле уловимый аромат - нагретое железо, солоноватый, горячий запах. Кровь.
Мне нечего тебе дать. Она обводит кончиком пальца контур рисунка - кинжал пока двухмерен, плоский и неопасный, он всего лишь черные четкие линии на плотной бумаге. Мои родители давно мертвы, я потеряла свою дочь ещё младенцем, у меня нет друзей, я любила немногих, а тех, кого любила, давно забыла. Ты хочешь сделки, я чувствую это, ты просишь крови, но мне нечего дать тебе, мне некого тебе дать, даже если бы я согласилась и захотела.
Она захлопывает Вадемекум и прижимает ладони к столу - после страниц он кажется обжигающе холодным (иногда Вера думает, что Книга нагревается под её руками, забирает тепло, как чужое тело под прикосновениями). Кинжал, пересекающий страницу, отпечатывается на внутренней стороне век багровой вспышкой, многое обещающий, но и много требующий взамен.
Соблазн велик, но сделки не будет.
У неё роман, она достаточно взрослая и разумная женщина, чтобы признать это. У неё, декана университета Белгрейв, роман со студентов, у неё, Великого магистра Ордена, роман с чудовищной тварью из Братства, называющего своей целью истребление таких, как она, у неё, достаточно взрослой и разумной женщины роман с самоуверенным холёным мальчишкой, пижоном в старомодных жилетах, любителем аперитивов, дежистовов и лонг-дринков.
Она расцарапывает ему плечи в кровь, а утром он, смеясь, смотрится в зеркало: «Вот несомненный плюс быть Паладином» - и подмигивает ей из отражения. Он целует её с немальчишеской уверенностью, голодно и слишком нежно - она не заслужила, не просила. Она слышит тихий, опасный, горловой рык, когда он, упираясь в постель руками над её головой, толкается бёдрами вперёд, и Вера вопреки рассудку и самосохранению откидывает голову, подставляя ему горло. Под чужой кожей перекатываются тугие мышцы, в глазах сияет нездешняя холодная луна, он выходит на охоту. С ней в постели волк. С ней в постели улыбчивый ласковый мальчик.
В Вере будто живут две разные женщины, занимающиеся любовью с двумя разными мужчинами, это раздвоение должно пугать или хотя бы заставлять задуматься, но она давно не чувствовала себя такой живой, такой волшебно безответственной, такой...
Нет-нет-нет, нет.
Тишина душит, больше не кажется безопасной, в ней голос звучит слишком громко и предательски высоко:
— Ты не заставишь меня, - она направляет на Книгу палец, будто указывая на что-то собеседнику, но в кабинете никого нет - только она и Вадемекум, она и тайная жажда каждого мага в Ордене, она и самая большая, последняя роковая оплошность Эдварда, мать его, Ковентри (Эдварда, которого она когда-то хотела... больше не хочет, больше не помнит). - Ты не заставишь меня. У меня нет для тебя жертвы.
Этот разговор выглядел бы жалко, но Вера знает: Вадемекум не просто книга, у неё есть разум, примитивный, но изощренный, жадный, но хитрый и терпеливый, первобытный и древний разум силы, привыкшей дожидаться своего десятилетиями. Её сложно обмануть, но можно постараться.
— Я не Эдвард. Я не повторю его ошибок.
У меня нет сыновей.
— Ты не дождешься этого от меня, - заклинает она, прежде чем покинуть кабинет, и бесконечно верит себе и своим обещаниям.
Ночью она спит беспокойно и нервно, мечется головой по повлажневшей подушке, хотя ей не снятся сны - только лунные блики на тёмных стенах и шепот: подари мне, принеси мне, отдай мне, подари мне, принеси мне, отдай мне, подари мне, отдай мне.
Хэмиш отводит с её шеи пряди, наклоняет голову и захватывает зубами кожу за ухом - собачьи повадки, обычно бросает она, дурные привычки, побочные эффекты. Обычно, но не сегодня, когда он, едва за ними захлопывается дверь, толкает её к стене. Она ударяется лопатками, но Хэмиш уже здесь, рядом, обнимает: прости, прости, вжимает в себя до тесной телесной спайки. Он сильный, и ей это нравится. Надежный.
Только этого не хватало.
— От тебя пахнет ею, я чувствую, - говорит Хэмиш утром. Он сидит на краю постели и застёгивает рубашку - слишком взрослый и слишком серьёзный в сероватом предрассветном сумраке, с какими-то чужими, непривычными морщинами вдоль лба.
— Кем?
— Чем, - он, наконец, оборачивается к ней через плечо. - Вадемекум Инфернал. Я чувствую запах, от тебя буквально... разит её магией, - он морщится - и вдруг заканчивает очень тихо: - Будь осторожна.
— Ты опоздаешь на занятия, - Вера, кашлянув, бросает в него жилетом, он ловит, но не отводит взгляда. Ей нечем ему ответить и нечего сказать, она и так пытается быть максимально осторожной, осторожнее просто не в человеческих силах.
Он ничего больше не говорит, не предупреждает, только тянется и целует на прощание - легко, почти невесомо - тень поцелуя, обещание о большем, печаль по будущему.
Когда он уходит, Вера думает: интересно, если раньше он приносил в берлогу на себе её запах, то теперь приносит запах Вадемекум? «От тебя буквально разит её магией».
Она закрывает лицо ладонями.
Подари мне, принеси мне, отдай мне, подари мне, принеси мне, отдай мне, подари мне, отдай мне!
Отдай мне его.
Она просыпается с криком, мокрая от ледяного, густого, смердящего смертью пота, её сейчас будто вывернет собственным сердцем.
Этого никогда не должно было случиться, думает Вера, сжимая его бока коленями, нависая низко-низко, так, чтобы её волосы тёмной пеленой закрывали их от всего мира - спальни, дома, города, Ордена, Братства, хищной, требовательной, обезумевшей Книги.
Этого ни в коем случае не должно было случиться, я не допустила бы.
Хэмиш поднимает руку и гладит её по щеке, а потом ведёт ладонью ниже, по шее, груди, опускает на талию, медленно кивает - и тогда она плавно ведёт бёдрами. Там, в тени ресниц, под её пристальным взглядом его радужка вспыхивает северным сиянием.
Я не допущу.
Он почти не выглядит удивлённым, открыв дверь на её стук. Может быть, немного. Может быть, не совсем натурально. Она приехала без предупреждения, в неуговоренное время, разбила график, нарушила собственные правила.
— Я по делу, - сразу предупреждает она. Снова: это не то, что ты подумал.
— Разумеется, - серьёзно кивает он, и не понять, действительно верит или издевается. Впрочем, думает Вера, он почти всегда серьёзен, слишком серьёзен, нарочито серьёзен. Это их, пожалуй, роднит.
Слово ужасное. На досуге нужно бы подобрать другое. Если останется досуг.
— Коктейль? - доносится ей в спину, когда она, отстранив его рукой, решительно проходит в дом. Хэмиш знает ответ, но всё равно спрашивает - в вопросе почти надежда.
— Виски, односолодовый, чистый, - заучено повторяет она и резко разворачивается на каблуках. Здесь всё по-прежнему чужое - этот вечный бардак, запахи - мускус, старое дерево, мята и водочные пары от барной стойки, приглушенный свет, истёртая обивка, бесшабашная юность. Ей неуютно, нужно выпить, это Хэмиш хорошо поймёт.
— Не удивлён, - улыбается он. - Лёд?
Вера кивает и садится без приглашения - не как дома, но по праву главной - невытравливаемая привычка показывать, с кем имеют дело, которая, возможно, и удержала её на плаву – удерживала прежде.
Он один - это или знак, или слепая удача, Вера предпочитает первое.
Она молча принимает бокал, благодарит кивком. Нужно как-то начать. Как-то сказать это, поборов правила, законы, своё старшинство, мнимое главенство, поборов соблазны, шепчущие над левым плечом: не предупреждай, не глупи, молчи, не предупреждай, не порть ничего, не рушь, не предупреждай, оттяни момент, насладись ещё. Не спасай себя.
— Мне нужно кое-что сказать, - она с громким стуком ставит бокал на подлокотник. Чужие светлые глаза напротив - глаза ответственного студента и внимательного слушателя, вежливого визави, но она не школьница, она видит, как там, под бронёй из отглаженной рубашки, франтоватого жилета и ученического внимания вспыхивает древняя, как мир и страх, сияющая искра - напряжение, настрой слуха, готовность к битве. Значит, он действительно слушает, он поймёт.
— Вадемекум Инфернал. Она у меня, но ты и так это знаешь.
— Не худшее место, - Хэмиш пожимает плечами. - Из всех мест я предпочитаю именно ящик твоего стола, тебе ведь хватит... благоразумия?
Ни один мускул не дрогнет на её лице.
— Возможно, нет, - медленно продолжает она, - возможно, я захочу ею воспользоваться. Закончить ритуал, который не закончил Эдвард.
Так, как не закончил Эдвард.
Она зовёт меня, хочет признаться Вера. Она шепчет мне ночами - потусторонний глас, обещающий беспредельное могущество и никакой вины, ответственности, совести, никаких мук, ибо какие муки у лишившихся человечности? Я слышу её, где бы ни находилась, она хочет меня, почти как хочешь ты, хочет, чтобы я пришла, чтобы я прочла, чтобы я завершила начатое. Ты знаешь, каково это, внимательный, чуткий, серьёзный волчонок? Ты знаешь, как она соблазнительна?
Вера ловит себя на том, что беззвучно шевелит губами - и сжимает их в узкую розовую линию. Хэмиша она подлавливает тоже - на слишком уж пристальном, читающем взгляде.
— Почему это пришло тебе в голову только сейчас?
Она теряется, потому что ждала вопроса вроде «Зачем ты рассказываешь мне?» - и репетировала ответ на него. Её спасают хлопок входной двери и гомон десятка голос, оказывающийся всего лишь двумя:
— ... Джека ты заставляла подгонять нам пиво, а сама не хочешь?!
Весёлые подначивающие интонации. Кошачье шипение. Рендалл. Лилит. Запах опережает их, появляется в гостиной раньше - молодость, любовь, никаких мук совести совершенно бесплатно, без кровавых сделок и односторонних договоров. Счастливцы.
Наверное, чутьё тоже заразно, передаётся в поцелуе, со слюной, с нутряными жаркими соками.
— Мисс Батери. Мистер Карпио.
— Эй-эй-эй! - Лилит крепко вцепляется Рендаллу в руку, когда они вваливаются в гостиную. - Что она здесь делает? Опять.
— Чувак, - Рендалл улыбается, как перечитавший доктора Спока родитель – нашалившему ребёнку, - у нас были правила, мы не водим сюда девчонок, ты забыл?
— Я не... - Вера, задохнувшись, снова поджимает губы. - Он знает, что я его слышу, правда? - прищурившись, кивает она в сторону Рендалла.
— Несомненно, - Хэмиш усмехается. - Мисс Стоун тебя слышит, друг. И она не, - о, неужели это всё-таки неловкая заминка? - она не моя девчонка.
О ней не говорили так с самого колледжа. Приятно почувствовать себя юной - и чуть-чуть по-юношески злой.
— Бога ради, - Лилит закатывает глаза. Исходящую от неё настороженность Вера чувствует почти физически. Умная, подозрительная девочка, которая почти не ошибается на её счет.
— Ребята, - бокал, качнувшийся в пальцах Хэмиша, должен что-то им сказать - и на удивление говорит. Лилит тащит своего новоявленного возлюбленного наверх с такой силой, что рискует вырвать ему руку с мясом.
— А, чувак, если вы пойдёте наверх...
— Мы не пойдём наверх, мистер Карпио!
— Рендалл!
Лилит толкает того в спину - и лестничный пролёт глотает их обоих, оставляя только скрип половиц над головой и неожиданно повисшую тишину, почти звенящую в ушах.
— Прости его. Он хороший парень. Они оба хорошие ребята.
— Ничего, я знаю, - она прощает милостиво, как привыкла прощать прогулы, опоздания и запрещенную в кампусе травку. Нужно нащупать упущенную нить, продолжить этот невыносимый разговор. Она не сможет замять, отложить, а потом попробовать снова, её просто не хватит на вторую попытку.
— Вадемекум, - мягко подсказывает он. Светлая челка надо лбом, чуть склонённая к плечу голова, всё ещё покачивающийся в пальцах бокал - чистый, односолодовый, себе как ей.
— Я могу воспользоваться ею, - напоминает она. - Может быть, воспользуюсь.
— Ты не ответила, почему именно сейчас.
Над головой скрип. Удар чего-то тяжелого об пол. Громкий оборвавшийся смешок. Какие счастливые, какие опрометчиво, беспросветно счастливые.
Вера завидует – недолго, секунду.
— Вадемекум требует свою цену, - поясняет она. - Ей нужна жертва.
Хэмиш кивает. Ей хочется, чтобы он всё, абсолютно всё понял уже теперь - и ей не пришлось бы заканчивать - унизительно, прозрачно, очевидно.
— Так почему сейчас?
Может быть, он так издевается. Ладно. Слушай, если готов, волчонок.
— Раньше сделка была невозможна. Мне некем было пожертвовать. Нечем ей заплатить.
— А сейчас есть? - Он наклоняется вперёд, собранный, стремительный, и нет, конечно, нет, это не холодный зимний отблеск вокруг зрачков, просто блик от бокала или галлюцинация.
Ты хочешь услышать? Ты этого правда хочешь?
— Твой Рыцарь ведь самый хитрый, так? Обыграй меня. Пообещай, что будешь бороться, - пальцы сжимают бокал до побелевших ногтей, - пообещай, что не дашь легко себя убить.
Это того стоило, думает она. Мгновение его почти детского, искреннего, хрустального изумления. Он ничего не понял, он понял, разумеется, всё.
— Ты слышал?
— Ты хочешь, чтобы я...
— Сопротивлялся мне, - кивает она. - Сопротивлялся изо всех сил, боролся и постарался бы победить в схватке со мной любой ценой, даже моей жизни. Если это случится, - поспешно добавляет она, - если я всё же решусь.
Сообразительный, цепкий, хитрый мальчик, вспомни, догадайся, кого приносят в жертву - только не произноси вслух.
— Книге нужна добровольная жертва, - тише, хрипче, о, какой же ты понятливый, это - можно вслух, - я таковой не буду.
— Вот и славно, - одобряет Вера.
Славно поговорили. Славно, что ты со мной согласился. Славно, что ты... ах, нет, ты ещё не.
— Ты не пообещал. Мне нужно слово.
Умнее было бы взять клятву, лучше - на крови, но что-то, слишком похожее на плохое предчувствие, на интуицию и предостережение: не заигрывайся, останавливает её.
— Слово Рыцаря.
И без перехода:
— Тебе больно руку.
Она переводит взгляд на собственные пальцы, до онемения обхватившие бокал, и резко разжимает их. Допивать совсем не хочется.
Скрип, девичий смех. Как же она завидует.
— Нам обязательно здесь оставаться? - кашлянув, интересуется она. Хэмиш вдруг подаётся вперёд и опускается на пол перед её креслом, осторожно, будто самодельную бомбу ставит рядом свой нетронутый бокал, тянется к её руке. Горячая ладонь обхватывает её ледяные пальцы бережно, почти нежно.
— Нет, - он качает головой, будто пытается в чём-то разубедить, - нам не обязательно, вовсе не обязательно.
Вера не очень хорошо понимает, на что именно он отвечает.
Она слишком гнала, они чуть не въехали в дерево на крутом повороте - въехали бы обязательно, если бы чужая рука мягко не опустилась на её запястье: успокойся, тише, не угробь нас раньше времени. Она слишком торопилась - ей нравилось смотреть, как он раздевается, но сейчас на это не было времени, его жилет и её юбка остались где-то в холле, у лестницы, размеченной, будто блокпостами, его рубашкой, её туфлями, его ремнём, её блузкой. Она слишком жадничала, будто стремясь замять разговор, выбить, выцарапать, выцеловать его из чужого сознания, но Хэмиш помнил - памятью, древнее и страшнее её памяти.
Царапины заживут быстро, она помнит.
Он входит сразу и резко, сильным, долгим движением бёдер, и она глотает раскалённый до искр воздух. Не только она спешит. Это хоть сейчас ставит их на одну ступень.
Пообещай... пообещай... не дай мне...
Вера всхлипывает, тянется вперёд и выше, сжимает зубы на его плече до лиловых отпечатков – клеймо, заговор. Это тоже заживёт.
Капля пота с его виска солёная и живительная, как вода пустынь. Под кожей металл - раскалённый и крепкий, не пробить, не уничтожить, его не принести в жертву, он не дастся, не должен будет, ни за что не согласится, конечно, нет.
Она смеётся, впиваясь ногтями ему в шею, и тогда Хэмиш замирает – она давит разочарованный выдох – наклоняется к её уху и шепчет:
— Я не позволю тебе это сделать. Если потребуется, я убью тебя.
Вера чувствует восторг - и облегчение. Ей хочется сказать: да, я знаю, но она не говорит. Это случится ещё не скоро. Позже. Не сейчас. Сейчас она хочет жить.
Любить его дальше.
Она всё ещё хочет жить, когда, пошатнувшись, тяжело опирается рукой на раскрытые страницы Книги. Ладонь оставляет отпечаток - неровный алый на гладком желтом. Текст плывёт перед глазами, но она сможет прочитать - даже так, даже когда сознание бросает её одну наедине с голодной силой и давшим слабину телом. Второй рукой Вера зажимает рану на животе, но чувствует, как кровь толкается под пальцы, будто зверь тычется мордой.
Это не залечить, не сейчас, слишком мало сил.
Немного времени, только немного времени, чтобы прочитать заклинание - вот всё, что ей нужно. Но она не успевает.
Когда когти распарывает плечо, она ещё успевает вскрикнуть, падает, но кто-то подхватывает её - она помнит, такой... надежный - подхватывает, чтобы впиться в горло.
Зубы прорывают сонную артерию в том же самом месте, где он любил её целовать - тогда укус был игрой, но игры кончились, и в наплывающей волнами, пульсирующей темноте Вера ещё может подумать: спасибо - и улыбнуться ему, холодному, дикому, древнему, беспощадному сиянию в глубине совершенно человеческих глаз.
Спасибо за то, что Рыцари держат слово.
Спасибо, что спас меня – от меня.
@темы: Графоманство, Гет, Фики, The Order
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментарии (4)
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Книги 2012.
Книги 2013.
Книги 2014.
Книги 2015.
Книги 2016.
Книги 2017.
Книги 2018.
читать дальше1. Сара Перри. Змей в Эссексе.
2. Евгений Водолазкин. Лавр.
3. Роман Виктюк (+ коллектив авторов). Небо. Книга 1.
4. Евгений Водолазкин. Авиатор. (!)
5. Вера Камша. Отблески Этерны. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть 4.
6. Вера Камша. Отблески Этерны. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть 5.
7. Сергей Кемпо. Мейер.
8. Даниэль Шёнпфлуг. Время кометы. 1918: Мир совершает прорыв.
9. Роберт Пуцек. Семнадцать животных.
10. Маргарет Этвуд. Рассказ Служанки. (!)
11. Джеффри Евгенидис. Средний пол. (!)
12. Виктор Пелевин. Священная книга оборотня.
13. Константини д'Орацио. Таинственный Рафаэль.
14. Джордж Мартин. Песнь льда и огня. Игра престолов.
15. Джордж Мартин. Песнь льда и огня. Битва королей.
16. Джордж Мартин. Песнь льда и огня. Буря мечей.
17. Джордж Мартин. Песнь льда и огня. Пир стервятников.
18. Джордж Мартин. Песнь льда и огня. Танец с драконами. Книга 1. Грёзы и пыль.
19. Джордж Мартин. Песнь льда и огня. Танец с драконами. Книга 2. Искры над пеплом.
20. Джордж Мартин. Пламя и кровь. Кровь драконов.
21. Джордж Мартин. Пламя и кровь. Пляска смерти.
22. Кейтлин Даути. Уйти красиво.
23. Евгений Водолазкин. Соловьёв и Ларионов. (!)
24. Алексей Сальников. Петровы в гриппе и вокруг него.
25. Диана Сеттерфилд. Пока течет река. (!)
26. Григорий Служитель. Дни Савелия.
27. Амос Оз. Иуда.
28. Аркадий и Борис Стругацкие. Понедельник начинается в субботу. (!) (Перечитка).
29. Аркадий и Борис Стругацкие. Сказка о Тройке.
30. Сергей Лукьяненко. Временная суета.
31. Александр Пелевин. Калинова Яма.
32. Ли Бардуго. Шестерка воронов. (!)
33. Ли Бардуго. Продажное королевство. (!)
34. Ли Бардуго. Тень и Кость.
35. Ли Бардуго. Штурм и Буря.
36. Ли Бардуго. Крах и Восход.
37. Ли Бардуго. Язык шипов.
38. Роуз Макгоуэн. Смелая.
39. Дафна Дюморье. Моя кузина Рейчел. (!)
@темы: Библиотечные кинки, Для памяти, Книги, Литература
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментировать
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Доступ к записи ограничен
Фандом: Fantastic Beasts.
Название: В бурных водах.
Тип: гет.
Пейринг: Тесей Скамандер/Лита Лестрейндж.
Рейтинг: PG-13.
Размер: мини.
Жанр: angst, romance.
Примечание: Лита-центрик.
Посвящение: всё ещё моему другу Katrusia, которая когда-то пожаловалась, что про Литу мало хороших текстов. Этот не обязательно хороший, но он хотя бы про Литу, так что 50% уже в наличии.
{read}
Аля Кудряшева.
Лондон, Косой переулок, весна 1920-го.
Люди снуют мимо, похожие на стайки разноцветных маленьких рыбок - косяки вьются лентами, огибают друг друга, не сталкиваясь, блестящие и цветные, спешащие по своим делам. За ними интересно наблюдать - будто смотришь в ярко освещенный аквариум, и Лита лениво наклоняет голову, увенчанную венцом сложно уложенных кос. Жизнь течёт мимо неё, не задевая, проходит по касательной - беззвучная, пёстрая и суетливо-бессмысленная.
Хорошо вот так, думает она. Ничего не хотеть, никуда не спешить, просто наблюдать, обводя пальцем обод чашки с остывающим кофе, пребывая в приятной иллюзии, что находишься по ту сторону стекла. Не в воде, ни в коем случае не в воде.
Лита закрывает глаза и медленно выдыхает.
— Мерлин милосердный. Постой, Белл... Нет, идите, я вас догоню. Я догоню!
Она ощущает, как на лицо падает тень. Кто-то останавливается перед ней - обладатель смутно знакомого, низкого, ровного, с крупицей смеха голоса, кто-то, помянувший Мерлина и подошедший на опасно близкое расстояние. Как не хочется, как не хочется знакомых и незнакомых, как хочется остаться по ту сторону, в плотной, тяжелой тишине. Она едва заметно вздыхает и открывает глаза.
Губы немо размыкаются в неслучившемся вскрике.
Редкое апрельское солнце светит подошедшему в спину, и всего на долю секунды ей кажется, что она узнаёт самое очевидное, самое простое - рост, тень улыбки, вихор над высоким лбом, но возглас встаёт поперёк горла, потому что она, бесспорно, ошибается. Этот не сутулится, робко скрадывая рост, держится прямо, как на плацу. Улыбается без тени смущения, галантно, но отстранённо. Вихор не рыжий, каштановый, выбивается из идеального пробора. Сходство недвусмысленное, но не способное обмануть. Просто короткая слабость давшей трещину памяти.
Не ты.
— Лита Лестрейндж! Приятная встреча. Здравствуй.
Маленькая зубастая рыбка выплывает ей навстречу, улыбается, чуть склоняется в вежливом полупоклоне. Я узнаю тебя, рыбка, думает она, поднимая и протягивая для поцелуя руку. У Тесея Скамандера, так не похожего на своего младшего брата, сухие и тёплые губы, касающиеся её кожи ровно на мгновение дольше, чем полагается по этикету.
— Несомненно приятная, - вторит она, улыбаясь в ответ. Она знает, что её улыбка способна очаровать даже камень - не то что сильную юркую рыбку из лондонского магического аквариума. - Мы давно не виделись, Тесей.
— Ты позволишь? - Он кладёт руку на спинку стула и, дождавшись приглашающего жеста, садится напротив - живой, цельный, принёсший с собой запахи дорогой выделанной кожи и почему-то морской соли. - Видит Мерлин, давно. В последний раз ещё до нашей войны, я тогда... - дальше он должен сказать «забирал Ньюта», но не договаривает, только делает причудливый жест, который должен всё объяснить и напомнить. Лита понимает и вспоминает. «Нашу» войну, начавшуюся позже «их» войны, скандально-приглушенный отъезд Ньюта за три месяца до окончания учебного года, нарочито строгое выражение на ещё совсем юном лице того, кто сейчас сидит напротив, улыбается ей с тёплой сентиментальной насмешкой и изучает её привычным, давно не удивляющим взглядом - взглядом мужчины, оценивающего женщину.
Судя по искре в этом взгляде, Тесей остаётся доволен увиденным, но и это давно её не удивляет.
— Где ты была всё это время? - Он жестом подзывает официанта. Есть что-то трогательное в его непринуждённой взрослости, в уверенных мужских жестах.
Как же они все повзрослели.
— У моей семьи много родных во Франции.
— Франция? Все эти годы? - Он быстро возвращается взглядом к её лицу, отвлекшись от заказа, в его глазах появляется что-то безжалостное, тёмное, горчащее, как крепкий черный кофе. - J'espère que tu n'y es pas blessée! Guerre...
— Oh non, - она улыбается одними губами, предупреждающе выставляя перед собой ладонь. - Tout allait bien pour moi, merci. У тебя приличное произношение.
— Guerre, - с усмешкой повторяет он, будто это всё объясняет - в целом, так и есть. - Три года. Ты понимаешь, - что-то извинительное, покровительственное появляется в этой усмешке. Где-то глубоко внутри Лите становится почти весело - Тесей одновременно примитивно похож на каждого мужчину, которого ей доводилось знать, и вместе с тем не похож ни на кого. Может быть, на одного. Но об этом не стоит. - Я рад, что с тобой всё в порядке.
— Ты беспокоился? Обо мне? - Она слегка выгибает бровь. Ей нравится, что с ним можно быть насмешливой. Это похоже на карточную партию с умелым шулером.
— Честно признаться, нет, - смешок короткий, совсем немного неловкий, - но Ньют - очень. Он, конечно, играл в молчанку, ты ведь его знаешь, но совершенно точно пытался отыскать тебя после того, как ты выпустилась из Хогвартса.
Лита молча кивает. Да, она знает. Она очень хотела, чтобы Ньют нашел её, но сделала всё для того, чтобы этого не случилось. Какая ирония.
— Вы были очень близки, - зачем-то тихо напоминает Тесей.
— Мы дружили. Мы были детьми, - губы изгибаются, но в её глазах, она знает, внимательный собеседник прочтёт всё, что нужно. Тесей то ли невнимательный собеседник, то ли хороший солдат.
— Чем ты занимаешься? - Она снова склоняет к плечу темноволосую голову. Ей идёт эта поза.
— Аврорат! - Беспечно улыбается Тесей.
Конечно, Аврорат.
— Как ты всегда и хотел. Поздравляю.
Лита скользит кончиком указательного пальца по ободу чашки, снова и снова, в этом есть что-то гипнотическое. Тесей следит за её движениями, а потом поднимает глаза. Ей нравится его взгляд, нравится эта опасная жаркая темнота, которой она никогда не видела у младшего из братьев - там было только плавкое, нежное тепло июньского послеполуденного неба. Здесь всё не так. Здесь что-то другое. Здесь почти просыпается любопытство.
Она улыбается ему через литое кружево столика, разомкнув винно-алые губы. Лита знает, что будет, когда они допьют этот кофе. Ей давно знакомы куртуазное прощание, сухие тёплые губы на коже, осторожное, обманчиво-дерзкое «Может быть, мы могли бы повторить?». До этой минуты ещё остаётся время, и обычно она отказывает всё с той же улыбкой, заставляющей пульс учащаться, но сегодня ей не хочется.
Это всё ваша обманчивая схожесть, думает Лита. Она играет со мной злую, весёлую шутку. Я не хочу ловить эту отважную рыбку.
— Я был очень рад тебя увидеть.
— Это взаимно.
— Может быть, - Тесей снова делает неопределённый жест рукой, - ты захочешь ещё раз выпить со мной кофе?.. Или поужинать? Я знаю очень симпатичное место.
Красивые руки, отмечает она. Тонкие пальцы. Какая же злая шутка.
— Pourquoi pas.
Лите нравится, как Тесей смеётся, и холодное чёрное веселье ширится внутри, пульсируя в висках.
Лондон, сентябрь 1920-го.
Люди неспешно снуют мимо, похожие на очень дорогих, вальяжных рыбок в золотистой чешуе. Лита лениво скользит взглядом по интерьеру дорогого маггловского ресторана, перенасыщенного хрусталём и позолотой - будто смотришь сквозь бокал шампанского. Она действительно обхватывает пальцами тонкую ножку и подносит бокал к глазам. Рыбки теряют четкость, силуэты вытягиваются и смазываются. Приятное ощущение иного мира.
— Прости меня, Морганы ради! - Тесей одновременно скидывает пальто на руки метрдотеля и тянется к её руке. Губы всё те же - чуткие, тёплые, давно задерживающиеся на её коже гораздо дольше положенного. - Один наш парень угодил под Запрещенное, ума не приложу, как ему это удалось... пришлось повозиться. Извини.
— Не страшно, - она улыбается, слегка сжимая его руку, чужие глаза напротив теплеют. Ей нравится то, как Тесей отвечает на её улыбки, жесты, голос. В этом есть что-то пьянящее, головокружительное, она не помнит, чтобы кто-то ещё так отзывался на малейшее движение её пальцев. Немного пугающе. Тянуще-сладостно. - Здесь красиво.
Он быстро оглядывается, пожимая плечами.
— Красивое место для самой красивой женщины.
Лита тихо смеётся - прежде всего, чтобы скрыть удивление. То ли ей показалось, то ли он смутился, но, разумеется, показалось. Она знает породу таких, как Тесей, выточенных из цельного твёрдого дерева, всё знающих о себе и других, молодых ветеранов и небрежно-уверенных джентльменов. Такие не смущаются, не пускают на скулы винные, выдающие с головой пятна. Это всё игра света.
— Ты знаешь, а у меня ведь новости, - вдруг начинает он и тянется за чем-то во внутренний карман пиджака. - Сова принесла утром. Она выглядела довольно потрёпанной и очень голодной.
Лита осторожно опускает пальцы на помятый желтый конверт и медленно, как опасное насекомое, придвигает к себе. Конверт скользит по белопенной скатерти, и ещё раньше, чем удаётся разобрать слова, она узнаёт летящий, быстрый почерк. Десятки, сотни свитков с конспектами и сочинениями, письма с каникул. Она узнала бы эту руку даже в аду. Золотом, хрустальном аду в парах шампанского.
Она почти произносит вслух «Хорошо, что он пишет тебе. Мне не писал годами». Но она ведь сделала для этого всё, она постаралась на славу, защищая себя, как умела.
— Ньют сейчас где-то в Европе, ловит на разорённых Балканах своих тварей, спасает от последствий войны. Это, кажется, из Албании. Неисправим.
— Мне мерещится - или я слышу в твоём голосе беспокойство? Заботу? Уважение?
— Это же мой брат, - Тесей смеётся и тянется через стол, накрывая её руку своей. - У меня один брат и больше никакой семьи.
Если бы Лита не была так занята письмом, прижатом их руками к столу (какое раздражающее, несвоевременное препятствие), если бы она не была так отвлечена своей жаждой вскрыть этот конверт и заглотить письмо, как глупая голодная рыбка наживку, целиком, она бы что-то прочитала в этом голосе, в его интонациях, в еле уловимой, новой дрожи на самых глубоких нотах. Но Литу волнует совсем другое.
Тесей осторожно убирает руку. Она вскрывает конверт так медленно, как только может, чтобы не выйти за рамки приличий, и всё же слишком быстро.
Ошеломляют не слова, что ей до албанских летучекрылых ящериц. Ошеломляет бумага - она чувствует на ней чужое прикосновение, знает, как лежал пергамент под рукой Ньюта, нащупывает то же место, прижимая к нему ладонь. Ошеломляет тепло - она чувствует его, будто письмо горячее, нагретое под южным солнцем. Ошеломляет запах - скошенная сухая трава, можжевельник, так пахло только рядом, только бок о бок с ним. Лита читает, не разбирая строк, и не видит, как Тесей смотрит на неё с другой стороны стола.
Галантный Тесей Скамандер, герой войны с хорошим французским произношением. Отважный Тесей Скамандер, неоригинально-самоуверенный кавалер. Безнадежно влюблённый Тесей Скамандер, искаженное отражение в зеркале.
Лита читает. Тесей смотрит.
Ньют планирует вернуться этой зимой.
Лондон, февраль 1920-го.
Она принимает из его руки бокал бренди и автоматически вежливо улыбается. В холостяцкой квартире Тесея уютный полумрак, а за окном кружит медленный, мелкий снег. Лита, склонив голову к обнаженному, в атласе вечернего платья плечу, смотрит на улицу. Надо сделать вид, что ей холодно и она рада согреться, но сложно вспомнить, когда она в последний раз мёрзла. Тело мало ей интересно, как и его сигналы. Её вообще немногое интересует.
Может быть, новости.
— Что-нибудь от Ньюта? - Спрашивает она между делом, отпивая горчащий, пахнущий вишней и дубовой корой глоток. Должно обжечь горло, но не обжигает, а жаль.
— О, - Тесей ослабляет узел галстука и закрывает горлышко графина стеклянной пробкой. - Пока нет. Думаю, он всерьёз собирался вернуться, но что-то задержало его по пути. Увидел где-нибудь приблудного книззла и не смог пройти мимо, это же Ньют. Не знаю, как он потом будет отчитываться Министерству.
Он отпивает из своего бокала большую часть налитого. Лита снова отворачивается к окну. Новостей нет.
— Тебе понравился вечер? - Кашлянув, интересуется Тесей.
— Всё было прекрасно, - она оборачивается через плечо. Нужно улыбнуться. - Спасибо. Для большинства это удивительно, но я люблю оперу. Простые, сильные страсти, - её улыбка застывает. Простые, сильные, недоступные страсти. - А ты? Тебе не было скучно?
— Если только немного, совсем чуть-чуть, - усмехается он и допивает свой бренди залпом. Лита, наконец, отвлекается от снежной круговерти, разочарования, стоячей аквариумной воды в полутёмной комнате. Ах, вот оно что.
Ей хочется сказать: не переживай, я знаю, что ты сейчас скажешь. Это не стоит таких нервов.
Но она молчит.
Тесей подходит ближе, ещё раз прочищает горло - о, она не винит его в робости, Лита догадывается, сколько смелости сейчас нужно любому мужчине, кроме самого законченного нахала. Он нерешительно поднимает руку и едва ощутимо прикасается кончиками пальцев к тёмному завитку на её шее, скользит вниз, вдоль спины, пока не встречает атласную преграду.
Нужно остановить или поощрить. Поощрить или остановить.
Чужой долгий выдох рвётся позади неё, обжигая кожу за ухом и пуская по позвоночнику неожиданную, горячую дрожь. Лита оборачивается к нему почти удивлённая - безразличное тело заговорило с ней, тело ответило Тесею.
У него внимательные, обжигающие, умоляющие глаза. В них есть что-то неизмеримо страшное, что-то совершенно непохожее на все прежние приглашения и предложения. Она могла бы найти для этого слова, но не уверена, что хочет - пути назад не будет, ей это известно доподлинно.
— Останься, - негромко просит он. - Пожалуйста, останься сегодня.
Его прикосновение продолжает жечь кожу, оставляя алый, клейменый след.
— Не стоит, - она качает головой. - Право, Тесей, не стоит. Прости.
Не порть всё.
— Останься, - повторяет он, и его руки, опустившиеся на плечи, разворачивают её лицом к лицу - уверенным, ласковым движением, - прошу тебя.
Лита поднимает руку, медленно проводит ладонью по его щеке, и по тому, как снова рвётся его вдох, как, дрогнув, опускаются ресницы, понимает одно - кошмарное, совершенно ненужное, чудовищно неуместное, то самое, что так оглушающе выбивалось из знакомой мелодии.
— Ты любишь меня, - выдыхает она изумлённо и своей рукой ощущает его кивок. А потом Тесей ловит её за запястье и прижимается губами к центру ладони - жадно, отчаянно, с одержимой нежностью, которая, как выстрел, прошивает навылет хуже Запрещенного заклятия. К этому никак не должно было прийти. Никак.
Лита закрывает глаза и чувствует, как по щеке сбегает горячая капля. Какая жестокая, какая бесчеловечная шутка.
... У Тесея требовательные губы, голодно накрывающие её рот, сильные руки, поднимающие её над полом, выстраданные, бережные жесты давно, терпеливо влюблённого, воля дождавшегося, которая надламывает её, как стебель. Лита сдаётся ему, как сдалась бы мощной приливной волне. Она никогда не сумела бы сопротивляться океанским глубинам, она даже не стала пробовать.
Лондон, июнь 1921-го.
Они поднимаются ей навстречу одновременно, и Лита на мгновение сбивается с шага. Гул моря нарастает в ушах, перебивая шум оживлённого Косого переулка, а она чувствует на языке кисловатый тошнотворный привкус. Нужно сдвинуться с места, подойти, надеть улыбку, как надевают лучший из вечерних туалетов, ослепить, очаровать, сделать всё то, что она так хорошо умеет, чего ей никогда не пришлось бы делать, если бы не та минутная слабость, не бессловесная игра через кофейный столик, не обманчивая схожесть, посмеявшаяся над ней с поистине слизеринской изощренностью.
Ссутуленные плечи, скрадывающие высокий рост. Старое синее пальто и длинный факультетский шарф - ах, Ньют. Нервные жесты рук, таких уверенных с животными и таких неловких с людьми. Взгляд исподлобья - хуже Авады, теплее, вопросительнее, смерть ведь хотя бы не спрашивает. Желание раствориться, исчезнуть. Радость, удивление, печаль, понимание, знание, от которого ей так хотелось бы его уберечь.
Она видит, читает, как в раскрытой книге, так преступно много, что гибельный океанский водоворот закручивается вокруг неё, но ни на что нельзя ответить, ничего нельзя дать понять.
Когда Лита, наконец, подходит к ним - текучая, плавная, полная дикой лесной грации, знающая себе цену, неназываемую вслух, когда Лита, наконец, подходит к ним, улыбающаяся искренней, сияющей, разрушающей все преграды улыбкой, когда Лита, наконец, подходит к ним и протягивает Ньюту руку в приветствии, на её безымянном пальце вспыхивает, как слеза и заклинание, сияющий камень.
Тесей щедр. У Тесея есть вкус.
Смерть хотя бы не спрашивает, хочет объяснить она Ньюту, когда тот осторожно сжимает её ладонь в приветствии. Никогда не спрашивает, не просит твоего «Да», не боится твоего «Нет». Что я должна была ответить? Тебя не было здесь. Ты здесь только теперь. Ты, целиком и полностью похожий на себя.
Лита улыбается и позволяет Тесею придвинуть себе стул. Лита учится матерински-ласковой улыбке подруги и родственницы. Лита шагает навстречу шторму, в самое око бури, и знает, что однажды волна убьёт её, но она слишком много задолжала Тесею, целиком и полностью не похожему на тебя.
Маленькая юркая рыбка в атласной чешуе, она вдруг отчетливо ощущает на своём теле чужие острые зубы, и челюсти сжимаются беспощадно, дробя хрупкие кости.
— Bonjour. Je suis si contente pour toi, - она радостно улыбается Ньюту, сжимая в руке его пальцы, пока во рту не появляется солёный, металлический привкус.
Тесей покровительственно опускает руку ей на плечо. Охота закончилась. Аквариум пуст.
Пора заглатывать воду.
Примечания:
1. J'espère que tu n'y es pas blessée! Guerre... - Надеюсь, ты не пострадала! Война...
2. Oh non. Tout allait bien pour moi, merci - О нет. Со мной всё хорошо, благодарю.
3. Guerre - Война.
4. Pourquoi pas - Почему бы и нет.
5. Bonjour. Je suis si contente pour toi - Здравствуй. Я так рада тебе.
Если что, за всё прошу прощения, в помощь был Яндекс.Переводчик.
@темы: Графоманство, HP and, Гет, Фики, Fantastic Beasts
- U-mail
- Дневник
- Профиль
- Комментарии (7)
-
Поделиться
- ВКонтакте
- РћРТвЂВВВВВВВВнокласснРСвЂВВВВВВВВРєРСвЂВВВВВВВВ
- LiveJournal
Доступ к записи ограничен
Доступ к записи ограничен
Доступ к записи ограничен
День темнотут.
- Календарь записей
- Темы записей
-
579 Мысли вслух
-
386 Всякая всячина
-
307 Копилка.
-
271 Жизненное
-
244 Учебное
-
225 Фандомное
-
217 Фики
-
213 Росчерком пера
-
210 Черным по белому
-
203 Ваша навеки
-
200 ТРВ
-
194 Графоманство
-
193 Men
-
187 Дьяволиада
- Список заголовков