Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Я на грани того, чтобы пересечь коридор вдоль, войти на чужую кафедру, подойти к профессору Б.М., которому я никто, но который вызывает у меня запредельное доверие, и просто с порога сказануть: «Вас вообще не должно заботить, что со мной, одной из тысячи, будет, но ради экспертного мнения: как вы думаете, если я сейчас уволюсь, меня сразу посолят и сожгут - или сначала завалят на госах и защите, а потом уже посолят и, опять-таки, сожгут?»
Попросту надеюсь, что Б.М. нальёт мне коньяка. Только что, столкнувшись в коридоре с его сотрудником, чуть не спросила, здесь ли он сегодня. Еле сдержалась.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Видите ли, какая выходит мозаика. Одним из главных аргументов в пользу моего сюда (alma mater) трудоустройства была преддипломная практика. Я убивала сразу двух зайцев: работала (в собственном институте; это хороший шанс примелькаться) и могла собрать материал для диплома. Но загвоздка в том, что дирекция запрещает проходить собственным студентам практику в собственном же институте; это можно устроить только если очень повезёт и с чьей-то весомой рекомендации. Тем не менее надежда - наш компас земной. И в конце декабря я набралась смелости и попросила своё дражайшее начальство поговорить с директором. Начальство обещалось, так как никуда больше меня на практику отпускать не хочет (нам обеим выгодно, чтобы я оставалась здесь).
По итогам: о любимом студенте Володе (мх) она поговорила и выбила ему официальное разрешение (прецедент, и притом яркий). Обо мне - нет. Запрос на практику нужно было отправить ещё в декабре. Приказ уже готов - и ни меня, ни моего места практики в нём, разумеется, нет. Если я не устрою её себе в ближайшие два дня - всё. Смерть котёнку. У меня сегодня последний шанс поговорить с моим дражайшим начальством - и, вероятнее всего, с директором института. Если всё складывается успешно - я продолжаю работать и прохожу практику здесь же.
Однако есть одно «но». На написание диплома у меня десять недель. Десять недель на теорию, исследование, расчеты и выводы. Учитывая, как я сейчас работаю, писать его не успеваю вообще. И «вообще» здесь - не преувеличение. Поэтому если с практикой ЗДЕСЬ не выгорит - хочу увольняться. Собственно, я устраивалась только ради неё, так что по-своему это обосновано. Всё кричит против, всё кричит мне о том, что этим я дико испорчу отношения с администрацией, а у меня диплом! ГОСы! у меня красный диплом! дотерпи полгода, дура! И так далее. За есть всего полтора аргумента - моё эмоциональное состояние и время на диплом. Следовательно, пока - в теории - варианты таковы:
1. Всё благополучно устраивается с практикой здесь, я собираю материал и ночами пишу диплом, к апрелю отбрасывая коньки; 2. Всё не устраивается с практикой здесь, я реализую план Б, а отсюда увольняюсь. Это чревато последствиями. Множеством их.
Я осознаю, что второй вариант - по меньшей мере глуп. Но больше не могу просыпаться с головной болью и притоком ненависти к миру по утрам, ехать на работу на грани панической атаки и пить успокоительные (к ним у меня уже стойкий иммунитет, кажется). В прошлый четверг, к слову, свернула с полдороги - доехала до метро и вернулась домой; отзвонилась и сказалась больной; я просто не смогла сюда приехать. Сегодня утром выходила через подавленную истерику.
Не люблю задавать столь жалкие вопросы, но я растеряна. Правда, растеряна, и мне не с кем это обсудить. Котики,
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Только что кто-то довольно жутко ковырял чем-то в дверном замке с внешней стороны. Зачем, если дверь открыта, неясно (дёрни за ручку - она и откроется; сказка да и только). Предположение, что старший методист промахнулась кабинетами и пыталась открыть (закрыть?) свой, отметается как недостойное этой достойной женщины. Теперь мне как-то страшновато подходить к порогу, а я вообще-то собиралась идти наливать воду в чайник.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Заплатили за любовь, за нелюбовь, за каждый выстрел. Отстрелялись — от мишеней лишь обрывки по углам. Это осень. Облетает наша память, наши мысли, наши смыслы, наши листья и другой ненужный хлам.
В одну кучу все проблемы, все находки, все потери, чиркнуть спичкой, надышаться горьким дымом и уйти. Все, что было не по нам, не по душе и не по теме, не по росту, не по сердцу и совсем не по пути...
Текст всё ещё без названия (молодец, Мора, так тоже всегда делай) - и притом глава не дописана (и дурно вычитана). Но когда будет вторая часть - один Эру ведает, так что пока: что есть. Рейтинг всё ещё детский и пребудет таковым довольно долго. И о боже, для кого я пишу вступительное слово, читает только Шико [lol].
И рыжеусого мэтра, и очевидно вошедшего с ним в сговор ди Форлу хотелось обвинить как минимум в лживом преувеличении. К этой мысли Доусон пришёл вечером третьего дня пути, когда олицетворенная расторопность, коей являлся лейтенант Куальто, доложила своему генералу, сколько конкретно миль осталось до Ла-Витты - первого и единственного на юго-востоке приграничья крупного города, обещанного ди Форлой. Генерал выслушал адъютанта, кивнул, а потом снова сравнял своего белорожденного с подводой и, не глядя, протянул руку: — Дайте сюда. Доусон воззрился на протянутую ладонь так, словно она сжимала посох Мерлина. Чего хотел эстадец - было решительно непонятно. Однако мэтр Гисела, судя по всему, понял - это Эндрю определил по громкому сопению позади. — Мэтр, я повторяюсь, а делать этого не люблю. Флягу с антидотом. Пауза была короткой до неприличия, но остатки чести и совести лекарю, видимо, спасла. После чего в руку ди Форлы перекочевала крохотная походная фляга - много меньше той, в которой хранилась небезызвестная настойка. Генерал, так и не посмотрев на мэтра, крутанул тонкими пальцами накрепко завинченную крышку, потом поднёс флягу ближе к лицу, понюхал, поморщился - и протянул Доусону. — Один глоток, полковник, - и это была не просьба. Решив, что травить его в любом случае уже поздно, тирадорец флягу принял и, закрыв глаза, быстро глотнул. Это было верное решение, потому что от жидкого огня, горького до вязкости, закружилась голова и перед глазами поплыли нездорово-яркие цветные круги. По телу прошла волна крупной ознобистой дрожи. Кажется, он не мог вдохнуть ещё с полминуты. — Все тв-вари!.. Что это за дьявольское пойло, ди Форла? Фляжку из его рук быстро забрал мэтр. Сквозь слёзную пелену перед глазами Доусон различил, что генерал улыбается. — Вы же слышали. Антидот. Если быть точнее - к тому, чем вас поили шесть последних дней. Чувствуете дивную свежесть и бодрость? - это он чувствовал; сонливость словно вымыло из тела, что, впрочем, учитывая послевкусие, было немудрено. - Мэтр, видите ли, был свято уверен в полезности для вас крепкого и здорового сна, к тому же так вас проще было латать. Доусон, вы не интересовались, что с вашим бедром? - вдруг светски полюбопытствовал эстадец. — Было не до того, - буркнул Эндрю. - Я, если вы не заметили, преимущественно спал. Он почему-то досадливо разозлился на самого себя за то, что даже не удосужился в одно из недолгих пробуждений уточнить у достославного мэтра, насколько серьезна рана. Руке ничего не угрожало; вывих вправили, отёк начинал сходить и жить было можно, а левой он и так всегда владел неважно. Но о бедре, боли в котором почему-то (и это отчасти пугало) не чувствовалось, думать не хотелось. В поиске отсрочки было что-то до крайности трусливое, однако пересилить себя не выходило. — Ну так проверьте сейчас, - пожав плечами, бросил ди Форла, и Доусон, не успев подумать, запустил руку под тонкое одеяло. Он ожидал нащупать бинты, влажные или с подсохшей кровавой коркой, а нащупал только ткань походных бриджей. Не поверил. Провёл рукой по собственному бедру снова. Он точно помнил - правое. Кто-то задел его в неумелом, почти случайном выпаде. Зудящая, несильная, какая-то посторонняя боль пришла с опозданием - и он не придал ей значения. И, судя по всему, правильно, потому что попросту не был ранен. — Какого?.. — Спокойствие, только спокойствие, как любил говаривать мой семейный лекарь. Вас действительно задели, но по касательной; лезвие вспороло кожу и мышцы, но наш славный мэтр, продемонстрировав навыки первоклассной белошвейки, залатал вас в первый же вечер. Можете как-нибудь после убедиться - не осталось ничего, кроме шрама, а шрамы красят мужчину. У Доусона нервно дёрнулся угол губ. — Что? - удивился ди Форла. - Не верите? Или думаете, что я проверял лично? Не беспокойтесь, этим занимался мэтр - в одиночку. Эндрю не стал объяснять. Он предпочел спросить: — Зачем это было вам нужно? — Чтобы вы считали себя тяжелораненым? Ну, как вам сказать. Так вы были смиреннее и спокойнее. Не люблю смирных и спокойных, но ситуация как-то обязывала. — Надеялись, - Доусон усмехнулся, - что, считая себя увечным и будучи опоенным дурманом, я стану разговорчивее? — Надеялся, - честно признался эстадец, хотя Эндрю ожидал иного ответа. Он приподнялся - уже на обоих локтях - и внимательно посмотрел на генерала. - Мерлина ради, полковник. Военный тайны, как вам было сообщено, действительно не слишком меня волнуют, но должен же я был попытаться. Скажем так, - полоска жемчужных зубов вызывающе сверкнула, - меня интересовало, что именно вы можете рассказать на допросе. — На черта это вам? — Любопытство, - пожал плечами лотт. - Когда-нибудь оно меня погубит. Удовлетворены? Нет, удовлетворен он не был. Он ни дьявола не был удовлетворен, потому что прошедшие шесть дней были шестью днями в сонном мороке, по которому он плыл, как по волнам, шестью днями, наполненными мыслями о том, когда он снова сможет сесть в седло, шестью днями, когда его опаивали сонной настойкой, и сны от неё были живыми и болели, ныли, будто открывшаяся рана - слишком старая, чтобы болеть всерьез, и слишком памятная, чтобы не болеть вовсе. И Эндрю высказал бы ненаигравшемуся эстадцу всё, что думал о нём - и даже, возможно, чуть больше - если бы тот не опередил его с возобновлением беседы: — Итак, поздравляю с просветлением. Теперь к делу. Вы слышали: до Ла-Витты менее часа пути. Мы войдём в город уже на закате и двинемся дальше утром завтрашнего дня, - тут ди Форла огляделся по сторонам и прищурился, - где, раздери его дракон, носит Куальто? Мальчишку всего лишь отправили подыскать вам лошадь. - И закончил, весело глядя Доусону в глаза: - Оружие я вам, увы, вернуть не могу, но мундир можете получить обратно. А вот, кстати, и Куальто. С мундиром и лошадью. Вы посмотрите, какая красавица! Гнедая, которую лейтенант Куальто вел под уздцы, действительно была хороша. Это единственное, о чем подумал Доусон. Думать о том, что за черти резвятся у генерала ди Форлы в голове, он больше решительно не мог.
Ла-Витта оказалась бывшей крепостью, к которой лет эдак двести назад стали постепенно стягиваться поселенцы. Сначала они селились внутри крепостных стен, потом стали и у внешнего кольца обороны. Алиаская и юнжносолэйнская степь на этом берегу Альды переходила в плодородные равнины и люди селились в так называемом Золотом, приречном Эстадо охотно, но в основном к западу от тракта, которым ди Форла вёл свой корпус. Здесь же, почти у самой юго-восточной границы, которая вскоре вышла бы к устью реки и морю, городов почему-то было немного, и Ла-Витта, вероятно, была крупнейшим из. Этим Доусон занимал голову, чтобы не думать ни о чем ином, когда арьергард генеральского корпуса втягивался в узкие, столь удобные для обороны крепостные ворота. Собственный мундир на плечах казался чужим и неуместным - алая капля, выплеснувшаяся на черное полотно; ему не дали забыть, что он пленник - бедро не чувствовало шпаги, но дали коня и вернули мундир. Это напоминало площадное представление, для чего-то поставленное эстадцем, но смешно не было. Разница между тем, кем он был, и тем, кем его представлял этому городу ди Форла, была огромна. Впрочем, кажется, только для него одного. Заходящее солнце, густое и желтое, словно мёд, заливало улицы, переполненные людьми. Мальчишки бежали за лошадьми, мужчины склоняли головы, еле сдерживая улыбки, женщины улыбаться не стеснялись - или потому, что их было большинство, или потому, что стеснение им было вообще мало свойственно. Они протягивали всадникам дикие, мелкие розовато-белые розы, и те свешивались с сёдел, чтобы на ходу быстро припасть к винным, призывно изгибающимся в приветственных улыбках губам. — Тракт, которым мы следовали, - старая военная дорога. Войска традиционно идут ею от от юго-восточного берега на Ларагосу. Город живёт этими днями. Доусон кивнул. С той минуты, как оказалось, что он вполне может держаться в седле, он чувствовал также что-то абсурдно-нелепое, очень похожее на обиду - и всячески давил в себе это глупое чувство. Ему следовало лелеять в себе что-то другое, от гнева до презрения, но выходила только обида за слишком затянувшееся представление, пустая и детская. — Перевалочный пункт, - отозвался Доусон. Кажется, это было стремлением поддержать светскую беседу, и ему захотелось дать себе затрещину. — Возьмите, - вдруг бросил ди Форла, кивком указав ему куда-то в сторону. Доусон, ведший гнедую по краю мостовой - действительно, чего им опасаться, куда тут сбежишь, узкие улицы, толпа - рефлекторно повернул голову. Девчонка, совсем молоденькая, лет шестнадцати, с темной розой в пышных кудрях, тянула ему ветку мелких белых цветов, похожих на сирень, но пахнущих нежнее и тоньше. Он, не подумав, протянул руку и коснулся смуглых пальчиков, принимая подношение. Девушка разулыбалась, процессия уже минула её, а Эндрю продолжал смотреть на цветок в своей руке. Так, словно держал пушечное ядро. — Она разве не заметила, кто я? — А кто вы? - полюбопытствовал ди Форла. Рассмеялся - не ему - подхватил в воздухе перевязанный лентой букет мелких роз, обернулся, послал кому-то звонкий поцелуй и вновь вернулся взглядом к Доусону. - Тирадорец? Вражеский полковник? Убивец её братьев? Или как вы там себя поименовали? Заметила, конечно, наши девушки вообще глазастые, - он подмигнул кому-то в толпе, - но вы гость. Вы вошли в этот город не с оружием в руках, но и не связанным, и она приветствовала вас в своём доме. Мы - гостеприимный народ, полковник. Такие уж у нас странности. Доусон сначала безмолвно ответил «Да, да и да», а после захотел спросить, за какие заслуги он вошел сюда именно что не связанным, но не стал. В воздухе, подобно пыльце, витал праздник, на котором он был лишним - а, значит, предпочтительнее было молчать. Он безотчетно вертел в руках ветку. Гнедая ступала по брусчатке главной улицы плавно и ровно. Солнечный мёд лился сверху ласковым теплом. Люди улыбались. Под копыта летели розы. По правую руку снова посылал кому-то воздушный поцелуй ди Форла, а вездесущий Куальто - не только воздушный. Где-то выше по улице звонили колокола. Всё было хорошо. Всё было не так. И это чертовски выбивало из колеи.
Подозревать донну Алькою, крайне достойного, внушительного вида эстадку в издевательстве не приходилось, поэтому единственное, что позволил себе тирадорец Доусон, это невнятно процедить сквозь зубы нечто неразборчивое, но явно красноречивое. Комната, дверь которой только что захлопнул за ним лично Куальто («Отвечаю перед моим генералом, господин полковник!»), была выдержана, ни много ни мало, в красно-золотых, традиционно тирадорских тонах. Впрочем, золото было кустарное, а красное - скорее коричневатым, но само сочетание в первую минуту резануло глаза. Вряд ли ди Форла, водворяя его именно сюда, специально выбирал из всех предлагаемых горожанами на постой домов именно подобный. Впрочем, с лотта сталось бы. Где-то внизу, под его ногами, что-то звякнуло и грохнуло; на первом этаже, кажется, в кухне с комфортом располагался его конвой, возглавляемый лично генеральским адъютантом. Ответственный Куальто загодя проверил, можно ли выбраться из окна спальни, Доусон успокоил его тем, что в ближайшую неделю со своей рукой по стенам лазить не собирается, тот осветил красно-золотое убранство белоснежной улыбкой, пожелал доброй ночи и исчез за дверью. Плен всё меньше и меньше напоминал, собственно, себя. Доусон прошел по периметру комнаты, потянулся расстегнуть верхний крючок мундира и только тогда заметил, что за борт оного всё ещё заткнута цветочная ветвь. Глаз примелькался, а из головы вылетело; хорошо же он так смотрелся. Сирень-не-сирень, пахнущая ванилью, отправилась в кувшин с водой. На крышке бюро обнаружились бумага, письменный прибор и стопка книг - все, как одна, по стратегии и тактике. У Эндрю мелькнула шальная мысль написать и каким угодно образом переправить на тот берег письмо, но стоило представить, что именно можно было бы написать, и тянуло нервно смеяться. «Мой генерал, у меня всё замечательно, выспался, отдохнул, гощу в Ла-Витте, я в плену». Мориса бы хватил удар, тихий и скорый. Он вздохнул, взял в руки верхнюю в стопке книгу - о, ну чем бы это ещё могло быть, как не «Искусством победы» Леотеса ди Рамини - и хмыкнул. Живший полторы сотни лет стратег вполне мог бы собою гордиться - книги более читаемой в Эстадо, наверное, не было, и редкостью она отнюдь не являлась, но Доусону показалось хорошим знаком то, что первой он взял именно её. В конце концов, его лейтенант, уведший три роты солдат восточными воротами, был тёзкой победоносного ди Рамини. Кстати, надо как-нибудь потом спросить у Ратье, правда ли его назвали в честь эстадского полководца. Если оно будет, это «потом». Он расстегнул мундир, опустился в кресло и раскрыл «Искусство» где-то на середине. Там как раз рассказывалось о семи и ещё одном способе удачно форсировать полноводные реки вроде Альды. Доусон не читал ди Рамини со времён учебы в офицерском корпусе добрую дюжину лет назад; тогда теория казалась убийственно скучной и больше тянуло на практику. Сейчас же основательный эстадец его как-то увлёк. Эндрю дочитал до шестого из способов (подвесные мосты? через Альду? он серьёзно?), когда за окном послышался тихий треск, словно кто-то отдирал от стены побеги дикого винограда, и в стекло постучали. — Вы перепутали эту комнату с чьей-то, - не поворачивая головы, лишь слегка повысив голос, отозвался он. Может быть, это когда-то была спальня хозяйской дочки. А, может быть, незадачливый некто спутал дома. Грабители же в любом случае не стали бы стучаться, вряд ли в Эстадо они более вежливы, чем их тирадорские собратья. Вариантов было немного, и уж тем более Доусон никак не ожидал услышать: — Да что вы говорите, полковник? Ди Рамини выпал бы из рук, будь у него чуть более слабые нервы. Он воззрился на зашторенное окно так, словно из-за оного послышался глас Мерлинов. — Ди Форла? — Нет, донна Алькоя с ужином. Так вы будете открывать? Этот виноград не кажется мне надежным. Эстадо воистину был самой сумасшедшей страной во всей Аране. Самой. Во всей. Доусон, отложив «Искусство победы», встал и подошел к окну. Когда он отдернул плотную винную штору, из-за витражного стекла, ломающего образы, ему весело помахал рукой вражеский генерал. Эндрю подавил желание ущипнуть себя за запястье и осенить святым знамением, а после дернул щеколду. — Сразу бы так, - возвестил эстадец, заботливо придерживая горшок с гортензией и забираясь на узкий подоконник. Потом ди Форла спрыгнул на пол и снова улыбнулся Доусону. - Как вы устроились? — Вы - ненормальный человек, - вкрадчиво сообщил ему Эндрю. — И слава Мерлину! Как бы скучно я жил, будь нормальным человеком. Вот, подержите, - лотт извлёк из-под самого обычного колета две винные бутылки и всучил их Доусону. - Очень неудобно было забираться с ними по этому треклятому винограду. Никогда ещё не был так осторожен. Ну что вы застыли, как огнедышащая тварь перед святой Пилар? От вашего взгляда я не обращусь камнем, не мечтайте. Бокалы у вас тут есть? - эстадец, крутанувшись на мысках, оглядел комнату. - Ага! Замечательно. Донна Алькоя, - доверительно поделился он, - очень предусмотрительная домохозяйка. Обычно я сам останавливаюсь у неё на постой, но всё лучшее гостям. Не знал, какое вы предпочитаете, белое и красное, потом вспомнил, что вы всё-таки тирадорец, а не солэйнец, и остановился на красном. «Кровь земли», не «Исповедь», но мне оно как-то любезнее, уж не знаю, как вам. За время произнесения этой тирады ди Форла успел забрать у него бутылкиобратно, подойти к столу, понюхать ветку сирени-не-сирени в кувшине, откупорить одну и разлить по бокалам темно-розовое, почти фиолетовое вино. Эндрю всё это время продолжал стоять у распахнутого окна, и только тогда, когда эстадец обернулся к нему с наполненными бокалами в руках, как-то автоматически закрыл его и задвинул щеколду, а потом ещё и задернул обратно штору. — Что вы здесь делаете, Мерлина ради? - Доусон принял бокал и опустился на постель; лотт занял единственное кресло, спинкой к окну. — Ну, - ди Форла склонил к плечу голову, - я проверил, как разместились мои люди, погонял интендантов, отдал множество формальных и никому ненужных приказов, а потом обнаружил, что у меня есть ещё целых два часа свободного времени, которые мне некуда деть. А я терпеть не могу бездельничать - по крайней мере, в одиночку. Поэтому решил бездельничать и пить в вашей компании, а заодно проверить, как вам место ночлега. Кстати, как оно вам? — Прекрасно, - безотчетно откликнулся Доусон, - хозяйка очень лю... постойте, ди Форла, дьявол вас побери. А в дверь вы входить не пробовали? На лице эстадца проявилась почти что обида. — Скучно. Неоригинально. Предсказуемо, как с вороным. Ещё Стефано с докладом... Через окно всяко быстрее. К тому же, тренировка. Такой полезный навык, - и он заговорщицки улыбнулся. Контраргументов в ответ на это просто не нашлось. — Два часа до чего? - устало спросил Доусон, растирая ладонями лицо. Надо же было о чем-то говорить с этим сумасшедшим, раз уж он сюда пришел, точнее - влез. - Вы сказали: у вас два часа. — А, - улыбка, кажется, стать ещё шире не могла, но он недооценил эстадца. - Я приглашен на ужин в один хлебосольный дом. На поздний ужин. В тесной компании. Ну разумеется, глупый был вопрос. — Я слышал, звонили колокола. Весь вечер. Сегодня какой-то праздник? — Санта-Пилар-дель-Вино, - почему-то сразу, без шуток и прибауток, пояснил тот. - Святая, как видите, не зря пришла мне на ум. Сегодня день её памяти. — Я не знаю такой святой, - покачал головой Доусон. Вино в бокале пахло свежо и терпко, влажной землёй и растертым в пальцах виноградным листом. Кажется, всплыло откуда-то из глубин памяти, эстадцы действительно считают эту лозу кровеносной артерией земли и верят, что именно её, живую кровь склонов, закупоривают в бутылки. Она ценится дороже белого «Сока», что логично. И не менее логично, что ди Форла предпочитает её всем прочим. — Вы же не эстадец, - лотт пожал плечами, возвращая его от виноделия к церкви. - У нас одна вера, но различного в ней едва ли не больше, чем схожего. Благочестивая дева, избавившая древнюю Ларагу - нынешнюю Ларагосу - от огнедышащей твари. Если верить хроникам, тварь уютно обосновалась в окрестностях, пожирала детишек и вообще всячески мешала жить добропорядочным людям. А потом сделалась камнем от одного преисполненного благости взгляда святой, проходившей паломницею вблизи города и проникнувшейся многолюдным плачем. Так вышло, что это случилось в день начала сбора раннего винограда, а уж это в Эстадо праздновали задолго до девы Пилар и её подвига. Так на один день пришлись сразу два праздника - языческий и религиозный. Колокола звонят в честь святой, вино льется в честь духов, охраняющих виноградники. Мы с вами очень вовремя вошли в Ла-Витту, мне нравится встречать этот праздник здесь. — Храмы и вино, - усмехнулся Эндрю. - Воистину, язычество и чудеса Творца могли совместить только в вашей стране. — Это комплимент? - ди Форла улыбнулся. — Это комплимент, - кивнул Эндрю, салютуя ему бокалом. Странно, он ещё не выпил, но язык уже сложно было держать за зубами. Впрочем, он и не стал: - Господин генерал, у вас праздник, понимаю, а я снова о своём, но всё же. Когда вы станете содержать меня сообразно моему положению? — Что делать? - сдвинул брови тот. - И согласно, простите, чему? Гибкие длинные пальцы (ему бы гитару, а не шпагу) прокручивали ножку бокала. Поза была обманчиво расслабленная. Взгляд - преувеличено непонимающий, но подыгрывать Доусон не собирался; чем дальше, тем больше он уставал от этой мистерии. Сначала эстадец за какими-то тварями, как ученик лекаря, стерёг его сон, потом как брат родной следовал у подводы с носилками, а после и вовсе выдал мундир, посадил на коня и провёл бок о бок с собой по улицам города. Впрочем, это не помешало ему также попытаться вытянуть из тирадорца что-нибудь полезное, в бреду или полудрёме, но это-то как раз диктовалось обстоятельствами и хорошо вписывалось в общую картину. Это, в отличие от всего остального, было понятно и правильно. Так что, пожалуй, пришло время объясниться. — Ни на йоту не верю в ваше непонимание, - он залпом допил вино; оно было дивным, лучшим из того, что он когда-либо пил, но смаковать не было времени. - Спектакль был хорош, но затянулся. Я готов в любую минуту проследовать под арест, и покончим с этим. — Вы под арестом, - безмятежно то ли возразил, то ли напомнил ди Форла и потянулся наполнить его бокал. — Чушь, - выплюнул Доусон, поднимаясь на ноги и отставляя хрусталь. - Вы увели пленных раньше меня. Безоружными, со споротыми знаками отличия, пешими; вы держите их под охраной где-нибудь в городской тюрьме, это было бы логично, а я... — А вы страдаете узостью мышления, - припечатал эстадец. Эндрю стремительно обернулся. Лоттский дьявол почти полулежал в кресле и смотрел спокойно, но как-то недобро. Недобро - но и не зло; так, словно Доусон ляпнул несусветную глупость. Пока тирадорец искал, что сказать, тот продолжил: — По-вашему, я должен был держать вас за решеткой в темнице сырой и вскармливать в неволе сырцом и водой? Орла этакого? Может быть, ещё и рубище вам вместо мундира выдать? И раскалённой кочергой что-нибудь прижечь? Субстрат мозга, например. Такие у вас представления о плене, в духе героических романов месье де Жуавиля? Вы же не мальчишка, полковник, стыдитесь, право. — Это, по крайней мере, было бы объяснимо! Обосновано. - Доусон снова развернулся, поднял бокал, опять осушил до дна и резко сорвался с места. Периметр комнаты размашистый шаг допускал. - Драконы б вас побрали, как вы не понимаете, ди Форла... - вдруг тихо проговорил он, устало растирая ладонями лицо. — Понимаю, - ровно отозвался эстадец. - О, я очень хорошо понимаю. И уже озвучил вашу проблему. В вашей голове определенные пути развития событий четко соответствуют самим событиям. Вы не боялись смерти, это прекрасно. Но вы боялись плена - или, если данная формулировка вам не нравится, не хотели его. Но так вышло, что я слегка подкорректировал ваши планы, и в плену вы всё-таки оказались. О нём вы имеете вполне ясные представления, и это-то мне и не нравится, - эстадец вдруг молниеносно сменил позу - из положения полулежа в положение готовой к броску кобры. - Не нравится, что вы готовы только к одному варианту развития событий. Вариативность. Вам её не хватает. В то время как вы должны быть готовы к чему угодно, от того, что вас сейчас же пристрелят, до того, что завтра вас коронуют в Ларагосском Соборе Всех Святых. Тянуть себя по одной дороге, пробивая её лбом, это самоубийство; выживает тот, кто ждёт всего и ничего одновременно, не ожидая ничего конкретного. Конкретика заставляет людей тупеть. Впрочем, - чеканный звон и приказная твердость ушли из голоса так же быстро, как появились, и ди Форла снова лениво откинулся в кресле, - к самоубийству вы вообще до печального склонны. — Вам не понять, - покачал головой Эндрю. — Куда уж мне, - согласился эстадец. — Вы поэтому устроили этот балаган с лошадьми и постоем? Учите меня мыслить вариативно? - усмехнулся он. Голова начинала кружиться; зря он выпил два подряд бокала залпом. Кровь - коварная штука, тем более, когда ещё не восполнил запасы собственной. — Это - раз, - кивнул лотт. - Два - вы запомнились мне по Мансару, считайте, что понравились. О вас славно отзывались мои ребята, одному вы проткнули плечо в ближнем бою, да и артиллерия ваша стреляла удачно. Три - я не каждый день мешаю кому-то кончить с собою дважды за неполные пять минут, а это как-то обязывает, согласитесь. Считайте, что я чувствую за вас личную ответственность, - и совершенно серьезно закончил: - бррр. — Я вам не верю, - помолчав, тихо отозвался Доусон. - Ни твари. — Это ваша проблема, а не моя, - резко откликнулся тот. - Вам хочется мученического ореола? Твари с две я вам его предоставлю, да и к тому же ваши представления о плене - всё ещё настаиваю, что вы перечитали в отрочестве де Жуавиля - слегка устарели. Они продолжают быть верны только в отношении господ кочевников, но, да, с ними у вас был очевидно неприятный опыт общения. Доусон, когда ди Форла не успел ещё договорить до конца, вскинул голову. Он стоял в пяти шагах от эстадца, вытянувшись в струну и сжав кулаки, а тот сидел, закинув ногу на ногу и продолжая прокручивать в пальцах бокал. Тишина казалась плотной и дрожала, как десертное желе. — А вы умеете бить метко и больно не только фехтуя, - почему-то почти шепотом вдруг произнёс Эндрю. - Я оценил, - и поклонился эстадцу. Когда он распрямил спину, глаза у него нехорошо, как в лихорадке, горели. Ди Форла поморщился. - Кто вам рассказал? — О чём? - без особого интереса уточнил тот. — Об алиасцах. — Никто, - пожал плечами лотт. - Но догадаться было несложно. Если бы вы попались нам, я бы знал. Солэйн мы исключаем, как высшую степень абсурда. Гацилию, Высокую Порту и Белогорье тоже - я, опять же, узнал бы. Остаётся Алиас, тем паче, что Солэйн воюет с ним лишь чуть меньше, чем с нами, а Тирадор ему благородно в этом помогает. Итак, Алиас, - он снова пожал плечами. - А методы господ кочевников давно ославлены на всю Арану. - И тут он вскинул голову, взгляд стал острым и жестким: - Когда? Нельзя было отвечать. Не надо было отвечать. Тогда, лежа на койке в полутемной комнате форта, он поклялся: никогда. Скорее откусить себе язык, чем... — Восемь лет, - голос отчего-то хрипел. - Прошло уже восемь лет. Давно, - выдохнул он, качнув головой. — Но для вас - недавно, - возразил эстадец и кивнул в сторону постели, - сядьте. Не люблю смотреть на собеседника снизу вверх. Сядьте и налейте себе ещё вина; от него вы, кажется, начинаете лучше соображать. Можно было протянуть руку к столу и запустить в лотта подсвечником, но вместо этого Эндрю послушно опустился на постель и наполнил свой бокал из протянутой бутылки; бутылка опустела. — Как вы догадались? Не об Алиасе, вообще. — Вы мне рассказали, - дернул плечом ди Форла. - Вы и ваши сны. Не смотрите на меня так, полковник, мы уже условились, что я не пожиратель младенцев, а вы не святая дева. У известного нам обоим мэтра действительно были самые благие намерения, он желал вам исцеления и верил в магическую силу долгого лечебного сна. Не мог же он знать, что вас мучают кошмары. Будь я чуть умнее, а, главное, чуть наблюдательнее с самого начала, мне стоило бы заподозрить что-то неладное, но я дал маху, - эстадец поморщился; промахов он очевидно не любил. - Мэтр слегка растерялся, когда вы стали метаться по постели и бредить об алом солнце, - у ди Форлы острые, колючие глаза, когда он подается вперед ещё ближе, стремительно и опасно. - Он списал это на лихорадку, но с чего бы вам лихорадить? Пришлось стеречь ваш зыбкий сон, уж не подумайте лишнего. По некой придури я, подхватив от вас ланью трепетность, не объяснился с досточтимым мэтром. Признаться, надеялся, что этап со снами вы миновали, но недооценил вашей памяти. Позже, когда позволил момент, мэтр вернулся к своим методам лечения. Они, повторюсь, помогли бы кому угодно, его снадобье из четырех и ещё трёх трав даже поймавшего пушечное ядро соберёт из ошмётков, но его, я уже говорил, не следует пить тем, кому нельзя уходить глубоко в сон. Вам - нельзя. Для вас там - бездна. Пришлось менять состав настойки, убирать канабессу. Оцените: Куальто полдня искал для вас страстоцвет вдоль тракта. — Ценю, - бесцветно отозвался Доусон. Больше ему сказать было нечего. В объяснениях ди Форлы всё было логично, понятно и бесспорно. Так логично, что хотелось взвыть голос и не быть здесь и сейчас. - Что именно я говорил? — Только об алом солнце. А ещё обещали выбраться оттуда живым. Вы были капитаном, попав в плен? - спросил он. Любопытства в голосе не было, было что-то ещё, а красно-золотая, приглушенная полутьмой комната начинала медленно смазываться перед глазами. Значит, свой заговор он в бреду тоже шептал. Ну что ж, деталью больше, деталью меньше. — Только получил, - губы надломано изогнулись. - Они напали неожиданно, как всегда. Атаку отбили, она вообще была какая-то нелепая. Мы с моими ребятами погнали их в степь, не рассчитали, оказалось - нас загоняют, оказалось - там резерв. Не увлекись я, не погони их так далеко... — Не приди Мерлин, не заключи Солэйн договор с Тирадором, не взойди однажды солнце... Слишком много «не». Остановитесь, пока снова не увлеклись. Доусон усмехнулся и покачал головой, сцепив в замок руки. — Вы и вправду древняя тварь, ди Форла. Я поклялся не рассказывать никогда, никому. Это не то, что перекладывают на чужие плечи, и не то, о чем откровенничают спьяну. А поглядите же: стоило вам не уподобиться алиасцам и напоить меня великолепной Кровью - оцените, как звучит, кстати - и вот я уже рассказываю, как на исповеди. — Ещё нет, - ди Форла откупорил вторую бутылку и потянулся к его отставленному в сторону бокалу. - Но сейчас начнёте. У меня много свободного времени, а у вас - дурных сновидений. Я их злостный противник, чтобы вы знали. Так что давайте обменяемся. Эндрю поднял голову. Провел рукой по светлым волосам, убирая их со лба. Выдохнул. И заговорил. Конский топот и солнце - пока ещё бело-желтое, высокое, безразличное. Алиаская стрела - короткое древко, багряное оперение - в горле Джеймса Кортнея. Ближний бой и мысль, простая и ясная, как день: из кольца не вырваться. Он ошибся, их окружили, солнце запечет и иссушит кровь. И вторая, такая же ясная: он не дастся задаром. Роза, перебирающая длинными ногами; баки в чужой крови, тихое ржание. Слетевшая с плеч голова кого-то смуглого и раскосого, а потом: сильный удар в висок. Эндрю пьёт, больше не замечая вкуса. Ди Форла смотрит внимательно и твердо, не мигая. Оскверненный мундир и веревка, стягивающая запястья выкрученных рук. У него что-то спросили - он плюнул в скуластое бронзовое лицо. Дюжина ударов; камча взмывает в воздух в чужой руке. Вскрик - не вскрик, заглушенное проклятие - на восьмом; это много, это неплохо. Три, семь, десять, двенадцать. Мягкая кожа чужого сапога. Он впервые так отчетливо слышит, как хрустят ломаемые рёбра. Три, семь, десять, двенадцать. Второй дюжины он уже не помнил. Солома колется, но это даже приятно. Это - не боль. Солнце заливает алым. Он придумывает свою молитву. Эндрю пьет, чтобы не говорить, но всё равно говорит. Ди Форла смотрит требовательно и страшно. Издевательски низкая ограда загона и гортанный смех охранников. Мальчишка-лейтенант, брошенный на вытоптанную траву. Лазоревый с серебром мундир и светлая челка над высоким лбом. Он спрашивает имя, ему отвечают. Три, семь, десять, двенадцать. Так капитан армии Тирадора Эндрю Доусон и лейтенант армии Солэйна Антуан Жюстен узнают, что говорить можно только шепотом и только ночью. Открывается рана, но это не пугает. Лазоревый мундир они рвут на бинты. А потом их выталкивают в круг - и он первым качает головой. Три, семь, десять, двенадцать. Так капитан армии Тирадора Эндрю Доусон и лейтенант армии Солэйна Антуан Жюстен узнают, что кочевникам нравится смотреть, как дерутся пленники, и так понимают, что лучше - драться. Краснота солнца стекает в багровый, цвета оперения чужих стрел, обод. Молитва коркой запекается на губах. Эндрю пьет - кровь. Не земли, живую, отворенную из вен. Ди Форла смотрит, словно вспарывает кожу. Крики и тихий, мучительный чужой стон, похожий на эхо. Рубашка, прижимая к животу. Толчок в плечо. Солома и изломанное тело на ней. Багрянец под поджатыми ногами. Кукла без шарниров, у куклы - мертвые глаза мертвой святой. Мужчина? Капитан армии Тирадора Эндрю Доусон уже не помнит, кто он. Он всё понимает. Он шагает вперед. В спутавшихся волосах куклы - солома. У неё нежная щека и детский овал лица. Он ничего не может сделать для себя (мо-лит-ва), но может для неё. Опущенные ресницы и искусанные губы, по которым он читает имя (так - нужно). Он знает: она ему разрешила. Большой левой, большой и указательный правой. Он знает: она его простила. Солнце меняет форму, оплывает, смеётся. Три, семь, десять, двенадцать. Больше нет боли. Больше ничего нет. Даже молитвы. Эндрю пьет, как умирает. Быстро, не помня. Ди Форла смотрит, как убивает. Быстро, запоминая. Зарево над кочевьем. Светлая прядка на мокром от пота лбу. Свист стрел и бесконечная, залитая чернилами степь. Мертвый среди живых и живой среди мёртвых. Невыпитый брудершафт и взятый долг. Огненные отблески в золоченых кожаных доспехах на подбитом зверье. Глаза пегой, разумнее глаз людей, тоскливые и скорбные. Обещанная охранительница-ночь. Не человеческая, запекшаяся кровь. Глаза пегой, разумнее глаз людей, тоскливые и скорбные; мёртвые. Песня степи. Светло-желтый цвет эскалоны. Недочитанная молитва. Эндрю пил. Ди Форла смотрел Время совершало круг. — Восемь лет, - закончил он; голос звучал глухо, словно слова тонули среди вызванных теней. - Это было давно. — Но не для вас, - совсем иначе повторил ди Форла. - Тогда я сказал вам, что никогда и ни перед кем не извинялся за то, что помешал наложить на себя руки. Признаться, сейчас совершенно серьезно раздумываю над тем, стоит ли извиниться перед вами. Не за ваши сорванные попытки, полковник. За короткую минуту, в которую вам показалось, что будет повтор, - эстадец поднялся на ноги, прошел по комнате, вернулся обратно. - Этого вы ждали? Плетей? Скотства? Не отвечайте, это так, риторика. Доусон смотрел на чужой профиль, только чтобы зацепиться за что-то взглядом, - тонкий, узкий; так и просится на монету. У эстадца на носу горбинка и подрагивают ноздри, а глаза, кажется, светятся в темноте. — Вы много помните. И много думаете. Но не умеете использовать это себе во благо, - и вдруг спросил: - вы нашли тот полк? — Солэйнский? - сразу понял Эндрю. Вздохнул, кивнул, снова растирая ладонями лицо. - Да, это оказалось несложно. Жюстену дали капитана посмертно. «... в бою. И я тому свидетель». — Что ещё? - требовательно спросил ди Форла, повернув голову. - Есть что-то ещё. Говорите. - Так ведут допрос, а не говорят за бокалом вина, но и на допрос, и на застольную беседу это похоже меньше всего, и ему хватает, казалось бы, совершенно иссякшей выдержки, чтобы усмехнуться и покачать головой: — Вам не понравится. — А вы рассказываете эту историю для того, чтобы она мне понравилась? - изогнул бровь эстадец. И тогда Доусон произнёс, не открывая глаз, почти не разжимая губ: — Я с ней обручен. Перед глазами становится темнее; приходится открыть и посмотреть. Ди Форла стоит перед ним, загораживая комнату и свет. — Сестра? Племянница? Ну не дочь же. — Сестра. Младшая, - подтвердил он, встал, обошел лотта и подошел к окну. Поднять руку и отвести в сторону плотную тяжелую штору не сложно, а, впрочем, за окном всё равно почти темно; пара фонарей, редкие прохожие, где-то - шум многоголосья. Праздник, вспомнил он. Сегодня здесь праздник. - Я обручен с Джорджианой Эгр. Мы решили, что... — Что так хотела бы её мёртвая сестра, которая уже ничего и никогда не будет хотеть. Он обернулся молниеносно; тело ещё слушается. Успел набрать воздуха, но не успел сказать. — Ваше благородство граничит с идиотизмом. Вот вам простая истина, запишите её на своём лбу: мёртвые не должны стоять между живыми, равно как и сводить их. Мёртвым вообще не место среди живых. Но если вы убедите меня, что обручились с девицей Эгр по большой и чистой любви, так и быть, возьму свои слова обратно. Он не заметил, как ди Форла оказался за его спиной. Впрочем, отродье Дьявола, что с него взять. И убедить его он ни в чем не мог, потому что было не в чем. — Я нашел её семью, - заговорил Доусон, продолжая смотреть в окно и не видя даже ломкого витражного стекла. - Мать и Джорджиану. Она была сестрой милосердия, знаете. Беатриса. Ухаживала за ранеными. Алиасцы напали на лагерь. - «Алиасцы напали». Это сроднило их, а, в сущности, что за лирика. - Я стал приезжать, нечасто, когда мог. И лгал им. Говорил, что она умерла на моих руках - это ложью не было - но не говорил, как. До сих пор не сказал. — Но с девицей обручились. — Я бывал там слишком часто для постороннего, - он еле заметно пожал плечами. - И был им должен. — Я поспорил с самим собой, вы знаете? - без тени шутки произнёс ди Форла за его плечом. - Только что, на ящик «Исповеди». Что вы произнесёте эту фразу. — Я не столь непредсказуемым, как вы, - усмехнулся Эндрю. — А жаль, - искренне отозвался эстадец. - Не помешало бы. Дальше можете не говорить, вам мнится, что вы убили девушку, вас терзает чувство вины и вы намерены искупить грех браком с сестрой покойницы. Только вы то ли не учитываете, то ли предпочитаете не думать о том, что, каждый раз целуя вашу супругу на брачном ложе, вы будете видеть вместо неё мёртвую. Впрочем, возможно, целовать супругу вы и не собираетесь; это, бесспорно, спасает положение. То-то вы обручены уже сколько там? Пять лет? — Четыре года. — Да вы не спешили. С венчанием тоже тянуть собираетесь? Лет восемь? — Мы должны были венчаться следующим апрелем. Джорджиана хотела в Неели. — «Должны были»! Ещё идите укутайтесь в саван и самолично заприте за собой дверь усыпальницы. Впрочем, я действительно надеюсь, что не выгорит. Вы уж простите, но мысль о женитьбе при посредничестве покойной барышни лично мне отчетливо противна. — Я когда-нибудь убью вас, ди Форла, - пробормотал Доусон. - В этой жизни или в следующей, но убью. — Скажите ещё: за то, что у меня нет ничего святого. У меня его действительно нет, к слову. Мученическая смерть ещё не повод тянуть за собой пару-тройку живых. Впрочем, это на вашей, а не на её совести, и на этом закончим. Переодевайтесь. — Что? - Эндрю обернулся. Эстадец за его плечом, прищурившись, усмехнулся - тонко и словно прикидывая что-то в уме. — Я говорил вам, что приглашен сегодня на ужин. Два часа ещё не истекли, но, думаю, любезная хозяйка не обидится, если мы нанесём ей визит чуть раньше назначенного времени. Нет, полковник, вы не ослышались, я отчетливо произнёс «мы», у меня всё в порядке с дикцией. Изначально я собирался оставить вас коротать вечер в обществе старины Леонтеса, но теперь - баста. Вас нужно отсюда вытянуть, пока вы не решили повеситься на шнурке от гардин или обручиться ещё с кем-нибудь. Вы идёте со мной - и, если угодно, считайте это злоупотреблением полномочиями и изощренной вражеской жестокостью. Так что вы слышали. Переодевайтесь. Должна же у вас тут быть сносная рубашка; шнуровку вашей уже не спасёт даже Творец. Самое смешное, что сносная рубашка, бриджи для верховой езды, новые сапоги и добротный черный колет действительно покоились в изножье постели. Всем этим успел разжиться в городе предприимчивый лейтенант Куальто - никак по прямому приказу начальства. Но это, впрочем, поводом ещё не было. — Не думаю, что моё появление будет уместно. — Бросьте! - отмахнулся эстадец. - Меньше вязнущей в зубах скромности, больше легкомыслия. Вот уж не думал, что придётся проповедовать это вам. Эндрю тоже не думал. Узнай кто в ставке Грайе, что полковник Доусон отказывается от «Позднего ужина в тесной компании», решили бы, что он тронулся умом и заделался в святые, но сейчас, после недавнего разговора, не хотелось ни вина, ни общества, ни женщин. Хотелось махнуть той мэтровской настойки и уснуть без сновидений, но тут некстати вспомнилось, что его безмятежный сон был, кажется, заслугой генерала, а не лекаря, и настроения это не улучшило. Зато прибавило хорошо знакомой по бою весёлой злости. Он во второй раз за этот вечер обошел лотта (почудилось - или от того пьяно пахнет чем-то дымным?), остановился у постели спиной к нему, повернул голову и, глядя в пол, спросил, пытаясь не кривить губы: — Будете смотреть? — Буду, - отозвался ди Форла. И тогда Доусон, подняв и заведя за спину руки, потянул вверх рубашку. Снял, отбросил и снова повернул голову. Генерал процедил сквозь зубы что-то по-эстадски. Всю спину тирадорца Эндрю Доусона, от самой шеи и дальше, пересекали белые неровные рубцы, словно кто-то густо водил по коже кистью с белой, дурно подсыхающей краской, заходя на бока, не экономя, накладывая один мазок на другой под произвольными углами, накрывая рубец рубцом и создавая жуткий, дьявольский рисунок. Ниже рубцы не исчезали, уходили за пояс бридж. Три, семь, десять, двенадцать. Камча взлетает в воздух. Круг. Ещё. И ещё. Скрипнула половица. Ди Форла двумя скользящими шагами подошел вплотную, так близко, что расстояние было скорее иллюзорным, чем реальным, - Эндрю чувствовал обнаженной кожей тепло чужого тела. Эстадец вдруг поднял руку, медленно, осторожно, будто собираясь огладить шею норовистой лошади, опустил ладонь ему на плечо, провёл подушечкой большого пальца по рубцовому росчерку. В первую секунду Доусон не вздрогнул только потому, что осадок от самообладания ещё кружился где-то за грудиной. Чужое прикосновение не было ни приятным, ни наоборот, оно просто бередило ненужное, потому что даже женщинам он уже много лет не давал впиваться ногтями в свои плечи и оглаживать шрамы; касания будили спящую в рубцах память, тут же взлетающую в воздух ядовитой пылью. Надо было вытерпеть. Ди Форла огладил шрам снова; после чужие пальцы, почти не касаясь, скользнули на середину спины - Доусон невольно свёл лопатки - и ниже, вдоль позвоночника, до самого пояса, замерев на ткани. А потом эстадец так же быстро убрал руку и отступил на шаг. Спину неожиданно обдало холодом в теплой комнате. — Посмотрели? - бесстрастно поинтересовался Эндрю, натягивая новую рубашку. - Достойный эпилог для столь интересовавшей вас истории? - Он резко дернул шнуровку, чуть не вырвав с мясом, и, наконец, повернулся лицом. — Вам хочется донести до меня, что любопытство - грех? - Губы эстадца изгибались, но это ни о чем не говорило; он, гибкий, стремительный, весь из жильной лозы, был похож на готовую гнать добычу гончую. - Не выйдет, предпочитаю грешить впрок. Вы знаете, что от тех, от кого вы ушли живым, люди в принципе живыми не уходят? — Догадываетесь, почему? - усмехнулся Доусон. — Наглядно лицезрел. Потому и спрашиваю. Вы многого о себе не знаете, господин вражеский полковник, - ди Форла молнией качнулся вперед, подобрал колет и швырнул его Эндрю в лицо, - и я намереваюсь - проклятое любопытство и неблагодарная гуманность - кое-что из вас вытащить. Не через всю эту канитель с картами, борделями и лихостью в драке. Ну да что я вам объясняю, это как слепому твердить о красоте храмовых витражей. Идёмте, - он подхватил тирадорца под руку и стремительно повлёк его к двери, - и уберите с лица это выражение, вы опять точь-в-точь святая Пилар. Надо подарить вам список с её иконы. Эстадец был бесцеремонен, снова - разговорчив и скор на движения, но Доусон видел: он всё ещё - гончая. Или огнедышащая тварь - примерно в той же степени, в какой он сам - святая дева. Тварь, очень недобро скалящая идеальные белые зубы. И отпечаток прикосновений всё ещё горит, болит там, где кожа касалась кожи - не так, как обычно болят шрамы. — ... тут сидите, Стефано? Пока он пытался подавить явное и глупое желание передернуть плечами, сбрасывая прикосновение так, словно оно было отрезом ткани, ди Форла уже сволок его вниз по лестнице и остановился на пороге кухни. Один из трёх солдат попытался быстро сунуть под стол початую винную бутылку, но та звякнула о бок товарки, обе упали и пустая выкатилась как раз под ноги генералу. Ди Форла быстро наклонился и подхватил её. — Мой генерал! - лейтенант Куальто, подскочив первым, спорно оправлял перевязь. На мальчишку было жалко смотреть. - Сегодня праздник - и... — Вот именно, - подхватил лотт. - А у вас тут «Сок земли». Сегодня! Сейчас! Ещё и поите этим других? Стефано, вы не эстадец. Моё разочарование не знает границ. Только красное, только Кровь. Давайте, берите своих товарищей и пример с меня - и идите вон. Какая-то прелестная барышня сегодня полквартала шла бок о бок с вашей лошадью; что же вы, не найдете в одном маленьком городке одну маленькую цветочницу? Или не одну. Это приказ. — Слушаюсь, мой генерал! - рьяного желания объясниться и хоть сейчас пойти на гауптвахту в глазах лейтенанта больше не было. На смуглом лице расцветала неприлично широкая улыбка. - Прикажете выполнять? — Прикажу, - небрежно кивнул тот. - Но чтобы к восьми часам вы были свежее майской розы, равно как и ваши люди. Я изъясняюсь внятно? «Его люди», застывшие навытяжку, потихоньку отмирали. Янтарное вино, ни в чем не повинный Сок, продолжало выплёскиваться из упавшей бутылки. — Предельно, мой генерал! — Так чего же вы ждете? - ласково поинтересовался он. Куальто уже, отдав честь, рванул к двери, когда ди Форла закончил, кивнув на винный розлив: - Но предварительно уберите за собой. Идёмте, полковник, - повернулся он к Доусону, снова подхватывая его под руку. — Вы распускаете солдат, - улыбнулся Эндрю, когда они миновали полутёмную прихожую. — Отнюдь, - совершенно серьезно возразил эстадец. - Нет ничего хуже солдата, пусть и самого верноподданного, который вынужден коротать такой вечер в карауле. Даже с собутыльниками и добротным Соком. Всегда следует убивать двух зайцев одним выстрелом, если есть возможность, - он распахнул дверь. - Ну так вы идёте? Вопрос был очевидно риторическим. И Доусон шагнул на улицу.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Зашла старший методист с бумагами, поговорили, посмотрели таблицы, - всё перед монитором; она ушла, гляжу: а у меня в браузере вкладки «Масть лошади», «Лошадь анатомия», «Каннабис - Википедия» и «Проститутка» в строке поиска (мне нужен был испанский перевод). О стыд, кто... ну, вы понимаете.
Молодец, Мора, что пишешь текст в разгар рабочего дня. Всегда так делай.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
За основу взята вселенная фэнтези-ориджинала авторства Ariane «Слово чести». Так и не дописала «От весны до весны», но тех, кого ввела туда, придумав, так и не отпустила. С героями всегда так: мы в ответе за тех, кого оживили силой мысли. Ну, вы понимаете. А когда кто-то долго живёт в твоей голове - однажды не выдерживаешь; может быть, виной тому бутылка шампанского. Это не полноценный текст и даже не начало; просто кусок, у которого, скорее всего, не будет продолжения. Мой личный вальдмеер, прозрачный до неприличности.
Тур-де-ла-Эг не сдавали; его продавали ценой гарнизона. И хотя торговец из Эндрю Доусона был как из Его Величества Пира - прачка, но одно он решил твёрдо: продавать - так втридорога. Во внутреннем кармане порванного, сползшего с одного плеча мундира всё ещё лежала срочная депеша от генерала Грайе, короткая и ясная: «Отступать собрано, не бежать. Форт - сдать». Ему было любопытно, чего Морису Грайе стоило это последнее, но, да, силы Объединённой армии отступали дальше на Восток, собираясь у главных переправ, а прибрежный Тур-де-ла-Эг всё равно никому не делал погоды. Главным было сохранить силы - и Эндрю Доусон, полковник армии Тирадора от артиллерии, их сохранил бы, если бы Себастьян ди Форла, эстадская бестия, не возник посреди желто-зелёной степи вместе с тремя тысячами сопровождения. Эстадцев не должно было быть на этом берегу, но они появились, думать над этим было поздно и оставалось только одно: витиевато и крепко приложив словцом штабную разведку, занять оборону. У ди Форлы было три тысячи преступно свежих, полных сил солдат. У Доусона - шесть разбитых орудий и семь сотен вымотанных стычками с алиаскими кочевниками людей. Итак, он собирался продавать перевалочный прибрежный форт по цене, явно превосходящей его стоимость. Уходить было некуда: эстадец, наверняка ведший свой род напрямую от Дьявола, знал, как осаждать укрепленные позиции. Хорошая у тебя была жизнь, полковник Доусон, жаль только - недолгая. Он быстро отер распоротым рукавом лоб - ткань насквозь влажная, тошнотворно пахнущая железом - усмехнулся и отбил очередной удар. Ему было тридцать четыре, этому бывшему пехотинцу с шалыми глазами рубаки и дуэлянта, он воевал полжизни и умирать ему было не страшно. Обидно - сколько нецелованных красавиц, невыпитого вина и невзятых крепостей, о Мерлин! - но не страшно. — Что ж, - произнёс он в стекленеющие глаза эстадского корнета, морщась и дёргая на себя шпагу, вошедшую в чужую грудь, как нож в подтаявшее масло. - Это была хорошая жизнь. Виват, король! Кажется, он даже напел бессознательно начало тирадорского гимна. Впрочем, услышать и подтвердить было некому. Бой второй час шел за стенами форта; его люди исчезали в дыму и крови один за одним. Эндрю Доусон уже давно дрался в людном (не те!) одиночестве, бешено вертясь вокруг своей оси в страшном, сумасшедшем танце посреди внутреннего двора, и когда над редюитом взмыло черно-золотое знамя Эстадо, решил, что, пожалуй, заберёт с собой в пекло ещё парочку - и вот тогда будет пора. Примерно так, в общем-то, он и представлял себе этот момент, когда выдавалась редкая минута, чтобы подумать о том, как же всё когда-нибудь закончится. В идеале всё должно было кончиться смертью в бою, но поддаваться не хотелось. Так что «пора» наступило, по его мнению, слишком уж скоро, но Эндрю Доусон был офицером тирадорской армии - и умереть собрался как офицер, раз уж форт уже не спасти, а людей - не вывести. Ещё насаживая на шпагу очередного, безымянного и бессчетного лотта, он присмотрел под ногами у того пистолет - за поясным ремнём кого-то из своих ребят; разрядить его так и не успели. Рукоять светлого дерева легла в ладонь, как влитая. Он поднял голову, посмотрел, прищурившись, на слепяще-белое, в зените, солнце, оправил обшлаги мундира и позволил себе на секунду прикрыть глаза. Да, - подумалось ему. - Это была хорошая жизнь. Хорошая безумная жизнь. Выстрел грянул оглушительно во внезапно упавшей сверху, ватной, жёлтой от солнца тишине. — Дьявол! — А я думал - вы шутили. Доусон, скрипнув зубами и тряхнув кистью, резко обернулся на голос. Пистолет, выстрелом выбитый из его руки, чуть не стоил ему сломанного запястья - а, в сущности, какая это теперь мелочь. Себастьян ди Форла спрыгнул на землю с пушечного лафета и отбросил в сторону пистолет - кстати сказать, тирадорский. На полковнике не было мундира, только нечеловечески грязная, некогда снежно-белая рубашка. На щеке алел длинный, но неглубокий порез, а в остальном он ничем не отличался от того, каким запомнил его Доусон два года тому назад в кабинете коменданта форта Мансар. Тогда он, Эндрю, был одним из победителей, а ди Форла - военнопленным, не похожим на военнопленного. У судьбы было стервозное, но затейливое чувство юмора. Спасибо. Он оценил. — Когда? - Голос звучал хрипло, но Доусона это заботило мало. - Когда называл вас Дьяволом? — Когда удивлялись, что я не воспользовался, как честный офицер, кинжалом из-за голенища, а сдался на милость победителей. Помните? - по темным подвижным губам мазнула улыбка - в общем, не злая, белозубая, обычная для него шальная улыбка. Они оба хорошо знали - и тогда, пожалуй, тоже - что сдача Мансара была кукольным спектаклем, а плен эстадца - блестяще разыгранной партией. - У вас, как я посмотрю, кинжала при себе не было, и вы решили воспользоваться подручными средствами. Очень благородно. И чертовски глупо. Лотты - все, как один, в черном, стремительно заполняли внутренний двор, выстраиваясь в идеально четком порядке. От ощущения извращенного, перевернутого с ног на голову дежа вю ныла челюсть. Кое-где в черном людском море мелькало золотое шитьё офицерских мундиров; один такой, позолоченный, спешно подбежал к ди Форле и накинул ему на плечи мундир. Солнце слепило, но не настолько, чтобы Доусон не сумел расшифровать знаки отличия. — Вам всё-таки дали генерала. Поздравляю. — Благодарю, - очень вежливо отозвался эстадец, куртуазно склонив черноволосую голову. - К слову, тех из ваших солдат, кто сумел уйти через Западные ворота, догонять мы не стали. Впрочем, их было немного, - Доусон облегченно прикрыл глаза - что ж, хоть кто-то доберётся до Грайе - и попытался вспомнить, кто из его офицеров оборонял Западные, а эстадец тем временем продолжал говорить: - Ваши люди - те из них, кто остался в крепости, взяты в плен. Полковник, это даже как-то неловко, но, кажется, мне придётся посоветовать вам то же самое, а именно - сдаться. Форт Тур-де-ла-Эг взят войсками армии Эстадо третьего августа 260-го года, другими словами - сегодня, и это - к моему счастью и вашему сожалению - данность. Полковник - генерал, теперь генерал, напомнил себе он - подошел ближе и остановился на расстоянии вытянутой руки. Глаза его, почти черные, смотрели остро и внимательно, но как-то очень понимающе, и это понимание равным равного злило дико и отчаянно. Быть за него благодарным не хотелось, а не быть было нельзя. — Ди Форла, - спокойно позвал Доусон и смахнул с рукава невидимую пылинку. - Вынужден вас огорчить, - он покачал головой и, прищурившись, посмотрел в глаза самому талантливому своему врагу. - Вот вам факт из моей биографии: однажды я уже был в плену, как, впрочем, и вы; больше этого не повторится. — Увы, полковник! - эстадец покачал головой. - Не люблю эту фразу, но: у вас нет выбора. Не обещаю вам ни жизни, ни достойных условий в плену, всё это вам к чертям собачьим не нужно. Но сдаться вам придется. И тогда Доусон улыбнулся ему - совершенно по-мальчишески, широко и, наверное, даже сочувствующе. Он любил делать соперникам сюрпризы. Он ещё успел, не смотря на отупляющую боль в раненой левой руке и, почему-то, бедре, молниеносно наклониться и выдернуть из-за голенища сапога короткий узкий кинжал. А потом солнц вдруг стало не одно, а три, и они закружились над его головой, накладываясь одно на другое; в нос резко ударили крепкие, как вино, запахи - пыли, нагретого камня и густой подсыхающей крови. Дальше стало очень темно - и очень тихо; так тихо, что привыкший к артиллерийской канонаде Доусон даже успел на секунду опешить.
Больше всего хотелось пить. Даже жить не хотелось так сильно, как пить; жить, впрочем, не хотелось потому, что он не очень хорошо понимал, где находится - ещё на земле или уже в адском пекле. Рассчитывать же на райские кущи он перестал ещё где-то между двадцатью и двадцатью тремя годами. Так что понять собственный статус было затруднительно, однако решив, что даже переход в лагерь мёртвых - не причина для того, чтобы мучиться от иссушающей, колкой жажды, Доусон произнёс: — Воды. Или подумал, что произнёс, потому что не прозвучало ни звука; горло отказывалось исторгать слова. — Сию минуту, - неожиданно отозвался голос, слишком далёкий, словно доносящийся из-под толщи воды, и губ коснулся край чашки. Впрочем, о том, что это край чашки, Доусон догадался только тогда, когда на губы плеснула холодная вода - чистая, будто родниковая, самая вкусная в его жизни вода. Может быть, она обладала какими-то особенными свойствами, а, может быть, просто начал проясняться рассудок, но через несколько секунд (их он не считал) и четыре судорожных глотка (их - посчитал) Эндрю понял, что лежит на чем-то мягком, чужая рука придерживает его голову, а глаза надо бы открыть. — Все твари и драконы, - хриплым шепотом выругался он и закрыл глаза обратно. Слишком знакомое, тонко и остро выточенное лицо отпечаталось на внутренней поверхности век и теперь плыло перед глазами во вспыхивающей багровым тьме. — И это ваши первые слова, - с укором произнёс всё тот же голос. Рука с его затылка, как и чашка, исчезла. - Меня величали самым разным образом, но чтобы древней тварью - тут вы оказались впереди Араны всей, полковник. — Не верю, - слова, как и прежде, царапали горло, и он поморщился. — Чаще именуют Дьяволом. Реже - его отродьем, - пояснил ди Форла. В том, что голос и лицо принадлежат именно ему, сомнений уже не оставалось; Доусон, вдохнув и выдохнув, приоткрыл глаза и, что стоило немалых усилий, сжал руку в кулак. Пальцы скомкали мягкую ткань простыни, глаза различили только свет трех свечей в тяжелом подсвечнике и лицо эстадца, вольготно расположившегося в кресле напротив, закинув ногу на ногу. Мундира на нём снова не было. — Вы уж простите, что моё лицо - первое, которое вам пришлось лицезреть, но я хотел дождаться вашего пробуждения - на тот случай, если у вас возникнут вопросы, а я же страсть как люблю на них отвечать, - и лотт широко приглашающе улыбнулся. Доусону захотелось выйти из собственного тела и вбить кулак тому в глотку. Желание, впрочем, было скорее рациональным, чем эмоциональным. — Что ж, начну сам, - помолчав, кивнул ди Форла. - Если вас интересует, почему вы живы, а вы, без сомнения, живы: когда вы так неожиданно нагнулись за кинжалом - всё-таки у вас был! - чтобы благородно и глупо умереть, мне пришлось опередить вас и, простите, как бы это назвать... у вас шея не болит? - вдруг спросил он. — Что? - снова поморщился Доусон, из-под полуприкрытых век глядя на сумасшедшего эстадца. - Шея? — Шея, - с готовностью подтвердил тот. - Моя рука вот ноет, - и он красноречиво потер одной ладонью ребро другой. Итак, его, попросту говоря, вырубили. Ди Форла. Посреди взятого форта. Когда сможет стоять на ногах - повесится на перевязи. — У вас хорошая реакция, - прокомментировал Доусон. — О, не жалуюсь. Никогда не приходилось просить прощения за то, что не дал кому-то кончить с собой, но у вас, кажется, придётся. Или не придётся. Не существенно. Итак, далее: если вас так же интересует, где вы и какой сегодня день, то прошу: сейчас за окном четвертое августа, восьмой час пополудни. В данную минуту вы со всем удобством располагаетесь на территории форта Мансар. — Где?! - Доусон резко рванул вперед, но тут же зашипел от боли и откинулся обратно на постель. — Будьте любезны, осторожнее. - То ли ему показалось, то ли ди Форла и правда на секунду молниеносно подался вперед. - А то мэтр Гисела, наш многоуважаемый лекарь, и так крайне неодобрительно смотрит на меня начиная с того момента, как вас к нему доставили. — Действительно, с чего бы это, - пробормотал Эндрю, но эстадец, судя по всему, реплику проигнорировал. — Повторяю: вы находитесь в форте Мансар, на территории королевства Эстадо. В настоящий момент организуется переправа через Альду. Не позднее, чем завтра, вы окажетесь на том берегу, и я со своим корпусом любезно составлю вам компанию. — Из всего этого, полагаю, - Доусон мерно вдохнул, - можно вывести, что я у вас в плену. — Увы, господин полковник. — Что меня ждёт? - равнодушно поинтересовался он. По телу разливалась вдавливающая в постель тяжесть, а в голове вдруг стало пусто и гулко. Ему не был интересен ответ.
Камча в чужой руке взлетает, кажется, к небу; черный росчерк на блёкло-голубом. Шнур, оплетенный кожаными ремнями, со свистом рассекает воздух, а потом словно замирает в нём, густом и душном, на непозволительно, обманчиво долгую секунду - и обрушивается вниз. Он выдерживает абсолютно молча первые три удара, ещё четыре - пропуская короткие, глухие стоны. Что он делал во время следующих пяти - Эндрю Доусон не запомнил; он мог молчать, орать в голос или скрести землю - память исторгла это из себя, как рвоту. Он запомнил только чавкающий, влажный звук, с которым витень кочевничьей камчи при ударе вспарывал кожу. После двенадцатого удара - алиасцы вообще любили считать дюжинами - его пнули в живот носком пошитого из мягкой кожи сапога - и он упал на бок, сохраняя в голове последнюю мысль: никак, никак нельзя было упасть исполосованной спиной в мелкую въедливую пыль. Что камчой, что сапогами били лениво, вполсилы, но умело. А потом за первой дюжиной последовала вторая. Кажется, господа алиасцы надеялись, что он не выживет, но он удивил и их, и себя - и выжил, хотя это сложно было назвать жизнью. Эндрю Доусон на долгое время заполнил только одно: цвет. Густой багряный цвет оперения алиаских стрел, багряные капли на желтом песке - кровь из прокушенной губы - и багряное солнце в зените. Он запомнил его именно таким - высоким, далеким, красным от крови, заливающей глаза.
— Полковник, - голос снова - словно издалека; приглушенный, но всё-таки ясный. - У вас очень богатая мимика. Времени, чтобы открыть глаза, требуется немного, и он готов прищуриться, чтобы суметь взглянуть на алую монету солнца. Но перед глазами только тонущая в полумраке комната и нахмурившийся генерал вражеской армии - уже не в кресле, а на ногах, рядом с его постелью. Себастьян ди Форла смотрит на него сверху вниз, скрестив на груди руки - Доусон замечает, как напряжены мышцы - и лоб его рассекает глубокая вертикальная складка. Не получается даже выдохнуть. У памяти железистый привкус и вкрадчивый шепот, складывающийся всего в одно слово: плен. Снова. — Я не знаю, о чем вы подумали и что вспомнили, - голос эстадца так же напряжен, как и тело, а морщины на лбу никак не желают разглаживаться. - Но, думается, вы превратно толкуете обстоятельства. Красавицы из Весёлого дома и семилетняя «Исповедь» вас, конечно, не ждут, но и дыба тоже, если вам вдруг представилась именно она. Или что-то похожее. Ждёт вас, ни много ни мало, прямая дорога в Ларагосу, где с вами побеседуют военные дознаватели Его Величества короля Эстебана IV. После этого за вас будет назначен выкуп, о форме которого не берусь судить, и вы тихо и спокойно станете дожидаться ответа вашего командования... ну, где-нибудь. Это можно решить после. Кстати, о девицах и вине. Первых я вам действительно не обещаю, но ту же самую «Исповедь» обеспечить могу в достатке. Почему-то в Мансаре её всегда предостаточно. Три языка свечного пламени, как вчера - три солнца над головой, плывут, накладываясь один на другой. Генерал армии Эстадо всё ещё стоит над ним и смотрит в лицо - напряженно, внимательно и твёрдо. Под этим взглядом действительно неуютно, хочется пошевелиться, а лучше - подняться на ноги. Эндрю Доусон не верит Себастьяну ди Форле. Хотя очень хочет. — Это всё? - бесцветно интересуется он. — Из того, что я могу сообщить вам? - интонации эстадца меняются так же быстро, как погода в северном Тирадоре. Он беспечно взмахивает рукой и отходит от постели - чтобы, как замечает Эндрю, забрать с кресла перекинутый через подлокотник мундир. - Пока - всё. Ближайшие три дня с постели вам лучше не подниматься - представьте себе, у вас, ко всему прочему, оказалось проткнуто бедро - а сегодня нельзя было даже разговаривать, но я не утерпел. Как только вы придёте в себя окончательно, мы побеседуем ещё. Думаю, вам есть, что мне рассказать. — Черта с два, - приподнять в тени усмешки угол губ удаётся удивительно легко. — Да не нужны мне ваши военные тайны, - снова отмахивается генерал, перебрасывая через плечо мундир, и лицо его меняется опять - положительно, Доусон ещё слишком плох, чтобы улавливать эти перемены. - Но, господин полковник, вы расскажете мне о своём первом плене - явно не нашем, иначе я бы знал. А пока - отдыхайте. Я уже слышу, как досточтимый мэтр Гисела осуждающе сопит под дверью. Постарайтесь уснуть. — Никогда, - уже на пороге настигает его голос Доусона, и тот оборачивается, удивлённо выгнув угольную бровь. — Никогда не уснёте? — Никогда не расскажу. Доусону не хочется думать о том, сколь сильно не вяжется упрямая твердость в голосе с собственным лицом - наверняка пепельным на фоне белоснежной подушки. — Вы потеряли много крови, - зачем-то говорит ди Форла, а потом его голос слышится уже за порогом: - дорогой мэтр! Не смотрите на меня так сурово, нашему гостю нужно видеть живые человеческие лица... нет, ваше - тоже очень живое, что вы. Доусон, уже проваливаясь в сон, ловит себя на том, что слабо улыбается. Виной этому, видимо, кровопотеря и маковая настойка, флакон с которой он успевает мельком заметить на прикроватном столике.
Виной всему действительно кровопотеря. Он прижимает к животу скомканную рубашку, всю и так в грязи и крови. Пыль, смешиваясь с потом, въедается в кожу, и тело раздирает омерзительный, игольный зуд. Впрочем, это ерунда в сравнении с тем, что после вчерашней беседы - он предпочитает называть это так, слово хоть не бьет под ребра, как носок сапога - открылась рана, и это уже гораздо хуже. На этом фоне даже отступают назад затянувшиеся болезненной коркой рубцы на спине. Когда боли так много, её перестаешь замечать, и это, несомненно, к лучшему. Он прижимает то, что когда-то было рубашкой, к телу ещё сильнее. Он видел, к чему приводит заражение крови, и позволяет себе всего одну слабость: подумать, что постарается умереть быстрее, чем начнет гнить заживо. На этом лимит исчерпывается - и он снова пытается проговорить про себя несложный заговор: Меня зовут Эндрю Доусон, я капитан армии Тирадора и я выберусь отсюда живым. Алому солнцу смешно. Гортанная речь на чужом языке врывается в сознание, разбивая импровизированную молитву где-то в центре - как вовремя посланная из-за холма в атаку конница. Он плохо понимает алиаский, да и не уверен, что хотел бы. За многоголосьем, перешедшим в резкие выкрики, следует взрыв громкого хохота - и, неожиданно, чей-то тихий, протяжный, мучительный стон. А потом его берут за плечи и толкают вперед, сквозь разомкнувшееся кольцо смуглых и коренастых раскосых воинов. Он вылетает в центр круга, чудом не оступившись, и замирает, не успевая разогнуть спины. На охапке соломы прямо перед ним, посреди временного кочевья, - девушка. Или существо, некогда ею бывшее. На голом теле запеклась, смешиваясь с потом и пылью, кровь - кажется, везде. Она лежит, бессильно поджимая ноги, и солома под ней окрашена в багрянец, как и мир перед глазами Эндрю Доусона. Сквозь спутавшиеся волосы, длинные и тёмные, бессмысленно смотрят голубые, как небо прошлого, глаза. — Иди, - цокнув языком, с трудом произнося слова Общего языка, говорит один из лучников, оправляя кожаный с золотом нагрудник. По его груди змеится тонкая коса; по её длине Доусон автоматически определяет: старый воин. Может быть, водит дюжину. - Иди, - брезгливо толкнув его кулаком в плечо, повторяет он - и заканчивает, осклабившись: - Докажи, что ты мужчина. Если ты мужчина. Новый взрыв хохота, повисающий над походными шатрами, кольцом алиасцев, им и неизвестной ему женщиной, напоминает артиллерийский залп. Он понимает, чего от него хотят, сразу, и делает шаг вперед. Это даётся нелегко, но всё-таки даётся. Когда он тяжело упирается коленом в колкую солому, наклоняясь над девушкой, та медленно поднимает на него глаза. Ей вряд ли больше семнадцати. И в глазах этих - мертвенно пусто. Потом она отводит взгляд и смотрит вверх, на темнеющее небо; становится немного легче. Он прижимает к открывшейся ране окровавленный ком так сильно, что на секунду свет меркнет перед глазами. А она продолжает смотреть, безучастная и словно неживая - впрочем, причем здесь «словно». Доусон поднимает руку и касается её лица, заставляя повернуть к себе голову. Она вздрагивает коротко и крупно, судорогой агонизирующего зверька. — Как вас зовут? На губах трескается запекшаяся корка; слова стоят дорого, но ему не до цены. Шепот еле слышный; он с удивлением обнаруживает, что голоса - нет. За эти дни он разучился говорить. Она молчит какое-то время, а потом снова смотрит в небо - и на него. На него - и в небо. В глазах появляется далекая, смутная тень осознанности. — Беатриса, - читает он по искусанным губам. - Моё имя - Беатриса Эгр. Он кивает, и она смежает веки - словно они договорились о чём-то. За спиной слышатся окрики - резкие и, очевидно, торопящие. Кажется, кто-то ударяет о землю камчой - раз и другой. — Всё будет хорошо, - зачем-то обещает он. А потом кладёт руки на тонкую шею, хрупкую, как цветочный стебель - главное, правильно расположить пальцы, только бы не ошибиться - и, выждав короткую секунду, с силой надавливает. Большой палец левой, указательный и большой - правой. Очень короткая дорога к освобождению. Беатриса Эгр успевает только разомкнуть губы в последнем беззвучном вскрике. Её лицо разглаживается мгновенно, юное и полное облегчения, и свет от закатного солнца смягчает черты. Когда переплетенные кожаные ремни сдирают со спины кровяную корку, он комкает в горстях солому и, пережидая удары, мысленно проговаривает над телом мёртвой девушки: Меня зовут Эндрю Доусон, я капитан армии Тирадора и я выберусь отсюда живым.
— Как будто я предлагаю вам что-то иное, - слышится где-то на границе сознания. Он пьет из поднесенной к губам деревянной чашки что-то горькое и холодное. Потом - кажется, не больше секунды спустя - открывает глаза. И почти сразу проваливается обратно в тяжелый топкий сон, но напоследок успевает заметить силуэт в кресле напротив, пятно белой рубашки и свечной отблеск в стекле бокала. — Спите, - звучит совсем рядом. - Теперь - спите. Силуэт кажется таким знакомым, но, право слово, у него уже нет сил на узнавание. В эту ночь Эндрю Доусону больше ничего не снится.
upd: Все работают, а я карты, деньги, два ствола. -3-
-3-
Оказаться на эстадском берегу «Не позднее, чем завтра» ни лотту, ни его корпусу, ни, соответственно, Доусону не удалось. Мэтр Гисела, невысокий, совершенно округлой формы эстадец с несвойственной эстадцам щеточкой почти рыжих усов, встал у постели полковника насмерть. Как защитники Неели у стен родного города в Ландышевой Битве двухсотлетней давности. Скрестив на груди руки и сурово сверкая глазами из-под кустистых бровей, он вполне однозначно заявил: если кто-то сейчас решит трясти раненого, а тряска неизбежна даже при самой комфортной переправе, хоть неси его ди Форла на руках (ди Форла как-то нехорошо усмехнулся), то пусть лучше уж сразу топят в Альде. Генерал хмыкнул, задумчиво взглянул на Доусона смеющимися черными глазами, заявил, что никогда не любил топить живых существ, даже крыс и котят, а уж тем паче лежачих полковников, и дал мэтру Гиселе - а с ним и Эндрю - ещё двое суток покоя. Покоя полного и абсолютного, потому что флакон с маковой настойкой стремительно пустел, бедро переставало ныть, а сны ему больше не снились. Утром четвертого дня, едва стало светать и молочно-золотой солнечный свет растёкся над степью, его аккуратно и очень умело, но совершенно равнодушно, как мешок с солью, переложили на носилки и водрузили на подводу. Всё ещё не отойдя от макового дурмана, Доусон упустил момент, когда подвода оказалась на наскоро сооруженном пароме, а паром довольно спорно пополз в сторону эстадского берега. Мэтр Гисела оказался тут как тут, у самого изголовья, и смотрел так же, как на ди Форлу, то есть - с укоризной. Доусон начинал думать, что лекарь в принципе так смотрит на мир. На том берегу его ожидал арьергард генеральского корпуса - и лично генерал. С солнцем за спиною и на белом коне. Доусон, списав всё на последствия трехдневного приёма пресловутой настойки, издал какой-то нездоровый смешок. Когда ди Форла, проявляя удивительную вежливость, повёл своего белопенного рядом с подводой, первым, что спросил Доусон, опередив с началом беседы эстадца, было: — Почему не вороной? — Это так ожидаемо! - совершенно искренне отозвался тот. Со стянутыми в хвост каким-то лоскутом волосами и в распахнутом мундире он меньше всего походил на боевого генерала; на разбойника чуть больше. - Не люблю быть предсказуемым. А белорожденные - редкость, - его рука мягко скользнула по крепкой конской шее. - Седых же портят яблоки. Его везут, раненого, в плен, а по пути он беседует с вражеским военачальником о лошадях. Кто бы обрисовал картину ещё неделю назад - Доусон посоветовал бы меньше упражняться в винопитии. — Ещё что-нибудь спросите? — Вы должны вести авангард. — Это не вопрос, а утверждение, - не преминул заметить он. - Что, скажите на милость, может угрожать моему корпусу на этом берегу? Ничего, кроме жадных трактирщиков и излишне рьяных в любви рамер. А вот отход, пусть и с отвоёванных территорий, вещь непредсказуемая. Ваша непревзойденная Объединенная армия за нами, конечно, не пойдёт, - нет, эту белозубую улыбку Эндрю уже ненавидит, - но будем считать, что так мне спокойнее. Или интереснее. Но что мы всё обо мне да обо мне, - вдруг оживился эстадец больше прежнего. - Ваши бедро и рука будут в порядке, но как ваша шея? — Болит, - внушительно отозвался Доусон. Ложь была невинной и даже полезной, надо же было хоть чем-то испортить лотту настроение. — Печально, - и притворной печали в этом вздохе действительно было немало. - Но вряд ли я раскаюсь. Не люблю. Раскаяние - пренеприятное явление. — С чего вдруг? - он даже отнял от лица руку, которой заслонял от солнца глаза. — Если собрался жалеть о содеянном - лучше вообще не начинать делать. А если уже сделал, то какой смысл в сожалениях? — Сделайте это фамильным девизом, - посоветовал Доусон. Ди Форла в ответ промолчал и очень внимательно, сверху вниз, посмотрел на тирадорца. Так, словно тот процитировал ему древнетирадорский эпос в оригинале. — Ваше чувство юмора отошло от маковой настойки - или вы действительно не знаете? О, снова ваша богатая мимика! Куальто, ближе, я ведь вижу, что вам не терпится. Сообщите нашему пленнику и по совместительству гостю то, что так и рвется с вашего языка. Доусон, ни твари не понимая в происходящем, скосил глаза ди Форле за плечо. По другую сторону от белорожденного, не испорченного яблоками, на самой обыкновенной гнедой на полкорпуса позади генерала следовал один из адъютантов. Подвижные губы на открытом, по-южному красивом лице еле удерживали улыбку. — Мой генерал, - едва ди Форла договорил, он дернул поводья и сравнялся со своим командующим, после чего повернулся к Доусону и улыбнулся. Мерлин, они хоть когда-нибудь и хоть кому-нибудь не улыбаются, эти сумасшедшие лотты? - Господин тира... полковник. Девиз, помещенный на гербе маркизов ди Форла, действительно так и звучит, вы угадали совершенно верно: «Без сожаления». И расцвел, как школяр, четко ответивший урок. — Благодарю, Стефано, вы очень любезны, - лейтенант - а это Доусон заметить успел - снова скрылся за генеральским плечом. - Нет, честное слово, вы просто находка для собеседника. — Поэтому командующий корпусом идёт не во главе арьергарда, а тащится в хвосте с пленным полковником, давая пищу для слухов? — Это каких же? - очень живо заинтересовался эстадец - и даже чуть склонился к Доусону. — Может быть, - снова убрав от лица руку, взглянул ему в глаза Эндрю, - я вас тут вербую. И вообще, вы - эстадский генерал, а я... Он давно не слышал, чтобы так смеялись - чисто, звонко, заразительно, буквально: вкусно. Даже у самого дрогнули губы. — Полковник, - в черных глазах искрился совершенно настоящий, клокочущий, бурлящий смех, - полковник, вы - и правда находка. Вы что, в самом деле заботитесь о моей репутации? Нет, в самом деле? Поверьте, во-первых, заботиться уже давно совершенно не о чем. Во-вторых, почему бы не повернуть всё иначе? Может быть, это я вас вербую? Ситуация, в конце концов, располагает. А ещё больше она располагает к допросу. И со стороны это, скорее всего, так и выглядит. К тому же, - тут эстадец улыбнулся как-то странно, уже одними только губами, - вы думаете, здесь и сейчас есть те, кто решил бы донести на меня? Любопытство, глупое и совершенно мальчишеское, пересилило. Доусон приподнял голову и обвел глазами неспешно движущиеся ряды. Мэтр Гисела был по-прежнему укоризненно-суров, улыбчивое лицо лейтенанта Куальто закаменело и обострилось, он, сдвинув брови, смотрел под копыта лошади. Выражения на лицах трех оставшихся свитских, равно как и окружающих солдат и офицеров, не сильно отличались от его. Но даже не по этим сведенным бровям и затвердевшим губам, а по чему-то иному, по осанке или тому, как чужие руки перехватили поводья, Доусон понял: твари с две тут кто-то ринется нашептывать на лоттского безумца даже королю. Скорее тот же Куальто кинется под первый же адресованный генералу болт - это с лица мальчишки читалось явно, как с листа. Эндрю захотелось спросить, за что, черт возьми, но он не стал, потому что, кажется, понимал, за что. — Нет, - с опозданием ответил он. - Здесь таких нет. — Ну наконец-то мы сошлись во мнениях, - снова заулыбался ди Форла. Как у него только челюсть не сводило. - А если вас по-прежнему интересует, почему я здесь, то отвечу: есть несколько вариантов, выбирайте, какой больше нравится. Можете считать, что я исполняю долг гостеприимства - кстати, добро пожаловать на землю Золотого Эстадо. Так же можете считать, что я люблю измываться над пленными, заставляя их выслушивать адъютантов, поднаторевших в геральдике. — Больше всего похоже на правду, - пробормотал Доусон. Ди Форла, как уже бывало, нелицеприятность проигнорировал. — И, наконец, я просто общительный человек. Как вам это? — Тоже неплохо, - согласился Эндрю. - Тогда пообщаемся. Где остальные пленные? — Не о лошадях? Не о геральдике? Не о дивной природе приречного Эстадо? Ладно. Ваша воля. Прочие военнопленные, в количестве восьмидесяти трех человек, среди которых семь офицеров (а среди них - даже один подполковник) уведены с арьергардом корпуса. Офицеры будут препровождены в Ларагосу и допрошены, позже за них будет назначен выкуп. Как и за вас, кстати. Солдат ваш Пир, если захочет, выкупит или обменяет, а если не захочет - они пойдут на работы. Да, не смотрите на меня так, будто в шахтах, на приисках и на гребных скамьях мелких тирадорских судов нет эстадцев. Сразу насчет маршрута. От берега Альды до Ларагосы неделя пути; можно уложиться в пять дней, но с нами пленные и раненые. По дороге, которой мы идём, всего один крупный город, там мы третьего дня и заночуем. В Ларагосе вас так же допросят, назначат выкуп и оставят где-нибудь дожидаться решения вашего командования. Но, впрочем, это вы уже слышали, и я повторяюсь. Никаких пыток и казней - ну, это если вы интересуетесь. — Тогда меня вам проще сразу отправить на прииски или галеру, - усмехнулся Доусон. - Платить вашему королю за меня никто не станет - в общем-то, и некому, а друзьям этого сделать не дадут. Это запрещено. — Простите? - тот выгнул бровь. — Не делайте вид, что вы не знаете, - поморщился Эндрю. - За пленника платит семья. Если её нет - казна. И только. — А как что - так сразу в шахты, - покачал головой ди Форла, очень похоже скопировав укоризненный взгляд мэтра Гиселы. - Самоотверженные тирадорцы! Напоминаю, вас вместе с группой других офицеров могут и обменять. Звучит неприятно, но что делать. И вовсе не обязательно на ценности. Вернее, не на то, что обычно принято называть ценностями. — Не на золото, а на форт, мост или кусок береговой полосы? И я буду стоить своему государю земли, за которую дрались мои солдаты? Ну, знаете. Повисла пауза. Ею очень удачно воспользовался мэтр Гисела, поднеся к губам Доусона горлышко походной фляги, вмещающей добрую десятину. Жидкость горчила, но горчила приятно; в вяжущем послевкусии различалась легкая нота маковой настойки. Опять. — Поразительный эгоизм, - внезапно припечатал ди Форла. Эндрю даже приподнялся на локте - правая рука, слава Мерлину, была цела. - Почему сразу именно вы? Да будет вам известно, господин полковник, что ваше командование в лице генерала Грайе уже с месяц ведёт с уполномоченными Его Величества короля Эстебана переговоры об обмене военнопленными. Ну или - да - о какой-нибудь несчастной сотне миль вдоль берега. Сущая малость. О, и ещё об офицерах, раз уж мы заговорили. Вас это несомненно волнует, но вы молчите: как я уже говорил, часть ваших людей, а именно три неполные роты, ушли через Восточные ворота форта. Всего около двухсот человек. Увёл их, судя по отрывистым комментариях не столь доброжелательных, как вы, пленных, лейтенант Ратье. Надеюсь, вас это порадует. Итак, с ним было семь сотен человек, среди которых - чуть меньше тридцати тяжело- и легкораненых. Восемьдесят три - в плену, менее двухсот увёл Ратье - Леонтес, Мерлиново ты отродье, достойный брат своих братьев, расцеловал бы сорванца! - итак, всего три неполные сотни. Меньше половины полка. Большую он уложил под Тур-де-ля-Эгом, а, впрочем, выбора у них всё равно не было. — Я говорил: порадует, а вы снова помрачнели. Мне это не нравится. Понимаю, раны, плен и прочее, но всё-таки. — Я потерял свой полк. — Вздор! - ди Форла прищурился. - Вы или забыли, или плохо читали ваш собственный военный устав. А я читал - люблю, знаете ли, скучное чтение на сон грядущий. Полк считается действующим и существующим, пока сохранено не менее четвертой части его состава и не утеряно знамя. Знамя, кажется, уволок ваш прыткий Ратье - хорошо сидит в седле, кстати, чертяка. Заметил издалека, - пояснил он. - Не менее четверти тоже есть. Ну, это если вас волнует та часть, что про «полк». Если та, что про «потерял», то вы ещё скажите «погубил», и я сразу кликну падре - он, правда, ушел с авангардом и госпитальным обозом, но можно догнать. Будете каяться ему, а я уже говорил: не люблю, - и ди Форла еле заметно поморщился. А потом сразу стремительно сменил выражение лица и улыбнулся в четырехсотый раз за час. - Лучше подумайте, о чем будете беседовать с дознавателями. Они у нас почти такие же общительные, как я. — Тогда я пропал, - усмехнулся Доусон. - Ещё одного, двоих или троих вас я не вынесу, ди Форла. Но вашим дознавателям мне всё равно будет нечего сказать, в военные тайны я не посвящен, последняя депеша из штаба армии содержала шесть слов, вам наверняка уже известных, а что-то более развернутое мне доставляли ещё до стычек с алиасцами - и, несомненно, информация уже устарела. Эндрю выдохнул. Хорошо сказал, Морису понравилось бы. Да что уж там, самому понравилось. — Прорепетировали? - заботливо поинтересовался ди Форла. - Начало хорошо бы подтянуть, а вообще неплохо. Нет, он убьёт эстадца. Когда-нибудь. В бою или поединке. Но убьет. — Понимаете, Доусон, мне абсолютно всё равно, что вы там будете нести - свет знания или горячечный бред. Всю нужную мне информацию я лично всегда добываю сам, да и рекогносцировки местности ещё никто не отменял. Следовательно, военные тайны меня волнуют не слишком, постольку поскольку, - и к тому же, действительно, откуда бы вам их знать. Так что не беспокойтесь, допрашивать вас с пристрастием я не собираюсь. И чувствую, что прав, потому что вы, кажется, засыпаете, - закончил вдруг эстадец. В общем-то, он был прав, потому что солнце поднялось уже достаточно высоко - и, кажется, Доусона сморило. Кто-то заботливо опустил ему на лоб смоченную удивительно холодной водой тряпку; кем-то мог быть только мэтр Гисела, грудью встающий за своих больных, тирадорцы они или кто-либо ещё. — Это всё ваша маковая настойка, - уже сквозь золотистое, бликующее марево пробормотал он. — Полковнику нужен крепкий и долгий сон. Очень крепкий. Очень долгий, - пробурчал над ухом досточтимый мэтр, но Доусон мысленно отмахнулся от него, как от мухи. Рука, которой закрывал собственные глаза, тяжелела, да и веки тоже, а успеть кое-что нужно было срочно. — Два последних вопроса. — Я слушаю, - как-то слишком серьезно отозвались справа; Эндрю хотел приоткрыть глаза и посмотреть, с чего бы этого, но не сумел. — Вы действительно маркиз? Да, он готов был признать, что довольно невежественен как в геральдике, так и в истории дворянства Араны - даже Тирадора, что уж говорить о прочих. И что он, в сущности, знал о генерале вражеской армии Себастьяне ди Форла? Ничего, кроме того, что тот умеет появляться посреди степи, как призрак, отвоёвывать берега, не гореть, когда горят пороховые склады, брать крепости с двумя ротами солдат, а ещё по странной прихоти любит беседовать с ранеными военнопленными. Из этого, последнего, пункта, можно и нужно было сделать какой-то вывод, он вертелся на языке, но никак не улавливался. — Никогда не любил этот титул, - сбил его с мысли ди Форла. Судя по интонациям, он снова морщился. - Второй? — Что вы там делали? - язык уже заплетался, да и с формулировкой возникали проблемы. Эстадец справедливо уточнил: — Где? - и, слава всем драконам, не рассмеялся. — В моей спальне, - пробормотал Доусон. Солнц снова было несколько и они снова кружились по внутренней поверхности век. - В Мансаре. — Какой провокационный вопрос, - как-то очень четко отозвался ди Форла, выделяя каждый слог и вроде бы усмехаясь; по голосу не так легко понять. - И мы ещё говорили о репутации. Кажется, в этом был какой-то двойной смысл, но на грани между сном и явью Эндрю его уже не ухватывал. Надо было объяснить и услышать ответ - срочно, сейчас. Узкий силуэт в кресле напротив, белеющее пятно рубашки, отблеск свечного пламени на ободе бокала - и на кровавой винной глади в нём. Голос, который что-то ему то ли посоветовал, то ли приказал, то ли разрешил и после которого пришел сон без сновидений. Доусон сейчас, проваливаясь в сон столь похожий, был уверен: сновидения ушли не от настойки. Вера была абсурдной, смешной и почти детски-языческой. Оттого - необыкновенно крепкой. Завтра так, конечно, казаться уже не будет, но пока было сегодня. — Мы говорили. Вы ушли. Снова эта настойка... я просыпался. Сны... Вы сидели в кресле. Пили вино... Потом я спал... уже просто спал. — Ну, значит, - голос почему-то звучал очень близко, будто над самым ухом, хотя ди Форла по всем законам должен был быть дальше, - я просто пил вино. Просто сидел и просто пил. А вы просто спали. Спите и сейчас, полковник. Повтор той сцены, вроде и отличной, но буквально близнецово-схожей, был словно ещё одним глотком. И Доусон глотнул - и упал в сон. Но сновидения на этот раз были.
Он не думал ни о друзьях, ни о доме, ни о том, почему. Друзья были слишком далеко, заняты делом, а к тому же - он чересчур хорошо их знал - наверняка грызли удила, кто в переносном, а кто и в прямом смысле, и рвались гонять кочевников по степям. А, может быть, даже и гоняли, только степи раскинуты широко, слишком широко для любой армии. Дом был ещё дальше, но беспокоил мало, потому что Доусон проводил в нём десятую часть года - в лучшем случае, к тому же - он пустовал. Насчет того, «почему», он просто не задумывался, ответ был один: это война, и ты воюешь. Безо всяких «к тому же». Воюешь - и попадаешь в плен; так бывает. Поэтому думать оставалось лишь об одном - как выбраться отсюда живым. За неимением кого-либо, он пообещал это самому себе - а потом ещё и мертвой девушке, чьи глаза цвета неба умерли раньше тела. Пообещал - и исполнит. Мейфер ещё должен ему дюжину бутылок «Сока земли», да и домой всё-таки хорошо бы заехать, хоть проверить, не развалился ли... Нет. Он не думает о доме. Не думал. Даже когда его разбудили - он сумел уснуть? подарок от отступившей боли - шум и лязг. Сначала он ничего не понял, но сознание военного опередило сознание пленника; это были шум и гвалт драки. Короткий, глухой свист - стрелы, не болты, значит, бьют вблизи. По кому? Солэйн? Тирадор? Объединённая? Но кочевники ушли во внутренний Алиас ещё второго дня, сюда не заходят части союзной армии. Мэррон иногда посылает разъезды, но не так далеко. Значит, не Объединённая. Он тушил в себе надежду, как пламя. Напрасная надежда - хуже смерти. Она притупляет разум. Так что, Эндрю Доусон, никаких тебе алых с золотом и лазоревых с серебром мундиров. Но тогда кто? Свистят, свистят - и стрелы, и люди. Думай, думай, это важно, где-то здесь ответ. Стрела - значит, ближний бой. Но ни мушкетных залпов, ни пистолетной стрельбы, ни даже болтов, значит, не Объединенная. Значит, свои. То есть, их. Там, в лагере, алиасцы бьются со своими. Поэтому только стрелы. Поэтому только гортанная, смазывающаяся на слух речь. Поэтому посреди ночи, в голой степи, там, где не ждали, там, где расслабились. Он понял, что улыбается - широко и безумно. По-настоящему безумно. Пленных - всего четверых, двое из которых уже вряд ли встанут на ноги - держали в загоне за линией кочевья, как скот. И сейчас это было на руку, учитывая, что охраны не было. Охрана, понял он, тоже била своих же. Кто? Кого? Почему? Это сейчас совершенно не волновало. — Меня зовут Эндрю Доусон, я капитан армии Тирадора и я выберусь отсюда живым, - повторил он заговор, молитву и обещание, и рядом послышался еле различимый шепот: — Тогда у вас есть шанс. Антуан Жюстен, отбившийся от разведотряда лейтенант армии Солэйна, попал к алиасцам тремя днями позднее Эндрю. Он вынес молча первые четыре удара камчой. В его вселенной люди теперь мерились такими вещами. - Али... эти твари держат лошадей с южной стороны лагеря. Вы можете ходить. Вы дойдёте. Конвоя нет,они там... там, где свалка. — А вы? - запёкшаяся корка на губах снова лопается, слова - болят, но это абсолютное ничто. - Вы, Жюстен? — Ноги, - улыбнулся тот. Он становился удивительно, мальчишески юным, когда улыбался. - Мне перебили ноги, да и если бы нет... одному уйти проще. На вас не станут отвлекаться. Темнота прикроет. Я разведчик, - напомнил он, прикрыв глаза и не переставая улыбаться, - я знаю, что говорю. Надо было подхватить мальчишку и уволочь с собой; там, у южной оконечности лагеря, алиасцы действительно держали лошадей, это он приметил и сам. Но перебитые ноги, все твари и драконы, перебитые ноги! Сколько парню? Двадцать? Двадцать один? Улыбка. Влажная светлая челка, прилипшая ко лбу. Странно, что он замечает это в густом, рыжеющем от огня полумраке. — Остальные? - хрипло спросил Доусон. — Старик мёртв, - ровно отозвался солэйнец. - Ещё час назад был жив, сейчас - мёртв. Я проверил. А Сатерлон тоже не встанет, у него лёгкое. То есть, встать - встанет, но далеко не уйдет. У вас - живот, - зачем-то пояснил Жюстен, - но вы хотите жить, а Сатерлон уже не хочет. Я тоже хочу, но уже не могу. Значит, уйдёте вы, кто-то должен отсюда уйти. Мы теряет время, пока говорим. Когда в живот входила короткая близкострельная стрела. Когда переплетённые косой ремни в месиво полосовали спину. Когда надавливал пальцами - большой левой, указательный и большой правой - на шею Беатрисы Эгр. Не хотелось сдохнуть прямо на месте. Сейчас - хочется. — Ну же, Доусон! - Лицо мальчишки болезненно исказилось. - Время! Кто знает, сколько они ещё... — Я иду, - кивнул он. Осторожно, не разгибая спины, почти ползком двинуться к изгороди оказалось странно легко, не смотря даже на рану. Он был живым, восстающим из мёртвых, а кому это не придало бы сил? — Постойте, ещё, - он уже был по ту сторону, когда обернулся к Жюстену. Солэйнец дышал тяжело и неровно, глаза его по-прежнему были закрыты. - Если сумеете, если у вас будет возможность, прошу вас, как офицера: передайте моему командованию... передайте, что я... — Что вы сделали всё, что было в ваших силах, и с честью погибли в бою. - В бою, а не с перебитыми тварьём ногами в загоне для скота. - И я тому свидетель. Я передам, Антуан. — Мы с вами не пили на брудершафт, - улыбнулся он. Только тогда Доусон различил, как мучительно изгибаются чужие губы. - Но - благодарю. — До встречи, Жюстен. - Язык просто не повернулся сказать иначе. — Прощайте, - поправил его лейтенант. Больше он не оборачивался. И больше никогда не видел Антуана Жюстена ни живым, ни мёртвым. Он понятия не имел, ни в каком полку, ни даже в какой из армий служил лейтенант-разведчик, но был уверен: выяснить это будет несложно. Выяснить, найти, приехать и сказать то, что пообещал сказать - и что, в общем-то, было правдой. Потому что у них, смотревших на красное солнце, здесь была своя, отличная от прочих правда. Он, прячась в тени, двигался по границе лагеря; слава Пришедшему и Ушедшему, что лошадей держали близко. Драка ещё шла, это было слышно, но она откатывалась к северной оконечности. Древние драконы сегодня были на стороне капитана Доусона. Иногда приходилось переступать через трупы раскосых бронзовокожих воинов - тварей и животных - и он переступал. Тела пестрели оперениями стрел - багряными. Алиаскими. Его вели боги, жажда вернуться и данные обещания - возможно, поэтому он дошел до загона живым. Но загон был пуст.
— Что в вашей фляге, мэтр? - ди Форла, слегка нахмурившись, смотрел, как уснувший пленный мечется головой по сложенному походному одеялу, играющему роль подушки. На лбу полковника армии Тирадора Эндрю Доусона выступили крупные капли пота. Эстадец был уверен - холодного. — Пять трав, укрепляющих тело, и ещё три - дух. Зверобой, липовый цвет, эскалона полевая... — Дальше, - прозвенело, как упавшая на мраморный пол монета. — Маковая выжимка для сна и выжимка канабессы для его крепости. — Вы напоили его канабессой? - складка, рассекающая лоб, залегает глубже. — Она даёт долгий сон без частых пробуждений, - дернул круглым плечом мэтр. Своё дело он знал и в ответах был уверен. — Да, - помолчав, кивнул генерал ди Форла. - Если вашему подопечному не снятся кошмары. Но откуда бы вам было знать? - Он скользнул взглядом по лицу лекаря; мэтр почувствовал, как по позвоночнику стекает, центрируясь внизу живота, холодок. Дьявольских глаз Себастьяна ди Форлы, острее шпаг королевской гвардии, не зря боялись суеверные. Но о мэтре он забыл так же быстро. И, свесившись с седла, прижал тонкие гибкие пальцы к холодному лбу полковника Доусона.
Лошадей угнали - или свои, или пришлые. Это было очевидно - и это была смерть. Однако черноокая красавица не учла следующего: он не любил темноглазых - и потому не стремился в её объятия; ему ещё нужно было найти солэйнский корпус, к которому был приписал Антуан Жюстен, а так же отыскать семью Беатрисы Эгр. Коротко говоря, у него были дела и молитва. В ней звучало: «Я выберусь отсюда живым», а, значит, он выберется. И тогда Доусон стал искать. Среди мертвых людей попадались конские туши. Ему пришлось зайти слишком далеко за линию лагеря, пока он ни встретил взглядом живые глаза. Пегая, не старше трёх лет, кобыла стояла за одним из шатров - над телом всадника с рассеченным горлом. Умело рассеченным, от уха до уха, одним летящим движением. Почти красиво. — Девочка... хорошая девочка... уйдём из этого ада? Она смотрела тоскливо и разумно. И припадала на правую переднюю ногу, но выбирать не приходилось. В седло он сел, собрав последние силы. Голова закружилась, он ткнулся лицом в пахнущую костром и кровью гриву, очнулся и дернул непривычно короткие, грубой выделки, поводья. Солэйнский разведчик не обманул - ночь действительно скрыла их, увела от разгорающегося большим кострищем кочевья, от резких криков на чужом языке и змеиного шипения-свиста стрел. Ночь отпустила его жить за двоих, троих, десятерых, сотню; отпустила на север, к границе с приречным Солэйном. К полудню следующего дня пегая под ним пала. В ночной темноте он не заметил колотой раны, а кровь казалась чужой. Людской, не животной. Солнце, нестерпимо яркое, выжигало глаза. Снова кровила рана на животе. Вокруг на многие мили не было ничего, кроме бесконечной, как океан, цветущей степи, и она пела ему погребальную песню, равнодушно и тихо. Эндрю Доусон опустился на колени перед мертвой лошадью и прикрыл той глаза. А потом мир качнулся и рухнул в никуда.
Пленник хватанул губами воздух, словно вынырнув с большой глубины, а потом протяжно и медленно выдохнул, обмякая на носилках. — Иногда я боюсь вас, мой генерал, - спокойно прокомментировал лекарь. — С чего бы? - усмехнулся тот. - Я не колдун и, уж конечно, не древняя тварь. В глазах хмыкнувшего мэтра такой уверенности не было. Но следующие семь часов полковник Доусон спал безмятежно и ровно. Ему даже не снились сны.
... разъезд дальней разведки Объединённой армии заметил его случайно. Впрочем, не его даже - конскую тушу и островок мелких ярко-алых цветов, бывший красноречивее прочего. Эскалона степная цвела нежно-желтым, но там, где проливалась кровь, быстро меняла цвет. В древности её боялись - и засеивали поля сражений, чтобы помнить и не забывать. Сейчас она указала разведчикам на кровь, ещё не успевшую стать памятью. Когда его втаскивали в седло, капитан армии Тирадора Эндрю Доусон был без сознания и не мог сказать солнцу с алым ободом по краю: Смотри. Я выбрался живым.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Спасибо тебе, Ариана избранное избранного, за замерший трудовой процесс. Спасибо вам, Ричард, за ваши самоотверженные тренировки. Махайте мечом, не прекращайте. Стреляйте. Не останавливайтесь. Можете даже не бриться, я разрешаю. Расрасрасземляземля.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Подслушанное на лестнице: — Надо съездить в Ленинку! — Зачем тебе в Ленинку?! — Там рядом кафе такое вкусное, можно пирожков дешево поесть.
Утром кто-то мелодично пел под дверью кафедры «Опустела без тебя земля».
В общем и целом, за исключением кошмарного недосыпа, это неплохой день - и я даже умудряюсь работать. Через полчаса по пять минут. Через фленту, изрыгающую радугу и Трандуила. Через морок радагастовых грибов. Через это вселенское счастье. Через мечту дочитать, наконец, Сильмариллион, ну хоть когда-нибудь, ну хоть с пятой попытки. Сижу, пытаюсь делать редактуру, напеваю «Пойду нырну в Ородруин».
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
О эти кличи в пустоту, но неважно, неважно.
Напишите мне кто-нибудь (или не мне; меньше эгоизма, Мора) фик о Йовин. Или о Йомере. Или - о, внезапности - об Элронде и/или сыновьях. Можно и то, и другое, и даже без хлеба, но хватит и драббла с кем-то одним. О ком-то одном. Лучше в пейринге, но не обязательно. Желание резкое и колкое до бессилия, до опускающихся рук.
Upd. Пересматриваю Братство. Каждая сцена, в которой появляются Арагорн и Боромир (то есть, полфильма) такая сцена - в смысле, такая пейрингообразующая, что нет слов. Как можно жить, когда в голове уживается разом столько пейрингов, и все, как один, otp, всё ещё решительно неясно.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Только что, уткнувшись носом в скомканный плед, минут пять не могла ни то просмеяться, ни то истерически проплакаться. Словила копьё. Этерна и Толкиен так наложились друг на друга в моей несчастной голове, что я внезапно подумала: Элладан и Элрохир - это же камшевские Савиньяки! Вернее, это камшевские Савиньяки - это Элладан и Элрохир. Заметьте, как мало мне нужно для постановки в один ряд: ничего 1) близнецы; 2) воины; 3) ну, и семьи у них прекрасные. А Арвен, значит, вместо Арно. Вернее, Арно вместо Арвен. И не будем думать об Арагорне в этой ассоциативный цепочке.
Количество фейспалмов, отмеренных этому посту, близится к числу-плюс-бесконечность.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Не прошло и скольких-то месяцев, как она оказалась у меня на руках. Причём сегодня, получив её из рук в руки у озоновского курьера, я не хотела начинать читать. Мне вообще боязно открывать последние книги Этерны, я обычно тяну время; нужно собраться и перейти Рубикон. Открыла через силу, просто посмотреть начало. Очнулась на пятьдесят третьей странице [рукалицо]. Потом снова выпала из реальности, вынырнула на девяносто девятой.
Ощущения - и странные, и хорошие. Хорошие потому, что - как всегда - скучала и - как всегда - рада снова: не читать, встретить. Блистательная Арлетта, Левий; Робер, Иноходец сердца моего. Так же потому ещё, что есть черта, в книгах ВВК мне несомненно нравящаяся: она старается сводить вместе, ставить по одну сторону баррикад, что называется, хороших людей, даже если это кажется невозможным; концентрирует их если не в одном месте территориально, но на одной волне. Но свести - мало. Она дарит им понимание, и вот это уже важно; успокаивает этика во мне. Меня протаскивает от того, как нежно Арлетта отзывается об Алве и любит его - и одновременно как трогательно и нежно думает о Робере.
Странные же ощущения от того, что я пока не понимаю, для чего всё это. Здесь для начала стоит сказать, что Вера Викторовна вообще хорошо ассоциируется у меня с фикрайтерской моделью написания текстов, и я, читая последние книги ОЭ, узнаю в ней именно фикрайтера. У меня - как любительницы писать макси, никогда не доводимые до конца - возникает ощущение знакомости от самой манеры. Когда однажды забиваешь гвоздями на сюжетный костяк и начинаешь писать не для чего-то, а ради. В основном - ради своих героев. Когда начинаешь писать, чтобы писать. Чтобы они жили, пересекали город из точки в точку, беседовали и чувствовали. Писать ради самого текста, продлевающего существование вселенной, - иные цели отступают. Невозможность отпустить (?) и закончить. И в Полночи мне мерещится именно этот мотив, - слишком знакомый, он проглядывает сквозь текст. Это ощущение лишь от ста первых страниц, пронизанных ожиданием грядущей беды, и я не берусь пока судить обо всей книге.
А дальше со спойлерами. Warning.Халлоран - первая душа в списке. Как знала, когда часом ранее говорила Ариане, что готовлюсь к череде новоумерших. Она: — <...> Я сначала вообще не понимала, что это за одна из Приддов... — Ирэна, старшая сестра Валентина и жена Гирке. — А, Гирке. Он тоже умрёт. — ... — Прости. — Я ЛЮБЛЮ ГИРКЕ. — Не плачь. Будь адекватна. — Второй бокал вина, какая адекватность? Я ЛЮБЛЮ ГИРКЕ. — Юля. — Он же был раааанееен. — Юля. — Я ЛЮБЛЮ ГИРКЕ. Разговор идёт по кругу.
— Может быть, Мэллит останется с Робером, - Ариана, мечтательно. Я: — А как же Марианна? Ну уж нет! — Просто Марианна... Понимаешь... тоже... — ЧТО?! НЕТ. Я ЛЮБЛЮ МАРИАННУ. — Я же ничего тебе не сказала! — Ты сказала больше, чем думаешь! — Выдохни, там всё не понятно. Мистика. — Как с Алвой? — Ну, не как с Алвой... — Пиздец и мистика. Значит, как с Алвой. Пауза. — Я ЛЮБЛЮ МАРИАННУ. О, Мора
Сижу, гипнотизирую обложку. Надо взять и продолжить, но руки не слушаются. Как говаривает Ри, «Камша по смертям и отношению к оным давно переплюнула Мартина», и это-то меня и пугает. Во мне ещё живы и болят давние арцианские (и, что уж, этерновские) потери, что говорить об этом.
Радует одно: Алва и Иноходец до конца дотянут в любом случае. Остаётся бояться за Валентина (чей титул повелителя сомнителен), оленёнка-Арно и превеликое множество прочих любимых.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Только что допила четверть бутылки оставшегося от первого числа шампанского. Оно уже выдохлось, - подумала я. Никакого эффекта не будет, если вот так, залпом, под салатик, - решила я. И первые пять минут эффекта действительно не было; хорошо, что успела помыть посуду. Сейчас сижу, ржу без причины в пустой комнате, так весело и хорошо, вы бы знали; вставать не рискую. Да, Мора. Выдохлось. Молодец.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Нет, я не прекращу. Да, тема неизбывна ещё какое-то время. Спасибо Профессору за прекрасный январь.
Перечитываю приложения к Возвращению. Прячу лицо за ладонью. У меня смутное ощущение, что в предыдущие разы перечитывала ВК по диагонали; словно читаю новую книгу. Наконец разобралась с основанием Арнора и Гондора, с тем, кто кому наследовал и как все дошли до жизни такой. Десять лет спустя и при энной перечитке осознала (sic!), что Арагорн, по сути, являлся первым королем Гондора в своём роду (ибо - из рода Исилдура, Гондором же правили сыновья его младшего брата Анариона; вся история с двумя княжествами и наследованием там вообще вьётся довольно затейливо). Да, Мора, молодец, пропусти ещё года два-три и перечитай снова; возможно, поймешь ещё что-нибудь. История с отказом Арведуи в короне Гондора, кстати, странна. И да, до меня только сейчас дошел второй (такой явный!) смысл фразы Гилраэнь, матери Арагорна: «Я отдала всю Надежду дунаданам и ничего не оставила себе». Даже «Надежда» с большой буквы, Эстель - имя Арагорна - это же так просто! И род Йорла - потомки королей Гондора. Смутное чувство, будто заново открываю для себя алфавит.
И ещё множество, множество прекрасного. Боюсь представить, что будет, когда дойду (надеюсь) до Сильмариллиона.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Очередное многословное о ВК.Даже с моей впечатлительностью и легкостью на слёзы (что порой вовсе не делает чести) это слишком. Смотрю режиссерскую версию Возвращения через озноб и те самые слёзы (не прошло и десяти лет, всё нормально, это же я); каждая сцена так значима, торжественна, трогательна, страшна, etc, что. Этот мир обладает для меня почти религиозной значимостью по степени воздействия. И ещё раз - отсердечное спасибо Джексону и его команде за визуализацию, не устаю поражаться правильности, идеальности каждой детали.
О любовях. На этом энном витке перечиток и пересмотров вообще открываю для себя больше, чем во все предыдущие разы вместе взятые, в том числе эмоционально. Ушедший год неожиданно стал под конец годом Йовин. Когда-то давно, девочкой, я была довольно холодна к ней в книгах, так как воспринимала как помеху связке Арагорн-Арвен, которую любила до помрачения рассудка (люблю и сейчас). Позже полюбила Йовин в связке с Фарамиром, но к ней самой оставалась положительно-равнодушна вплоть до сцены, правда, с Королем Ангмара (I am no man - и всё, всё). Понадобилось долгое время и понимание, которое ни на что не променяешь и которого лучше бы не было, чтобы встать на её место. В какой-то момент - возможно, это был закономерный период развития - я вдруг остро ощутила, что это такое - людное безлюдье, сумерки, когда даже среди тех, кто любит тебя, стены дома ночами смыкаются вокруг, подобно ловушке, а ещё - конечно - «Потому что они тоже любят тебя». Это - когда любишь так, чтобы - словами Цветаевой:
От всех обид, от всей земной обиды Служить тебе плащом. Быть между спящими учениками Тем, кто во сне — не спит. При первом чернью занесенном камне Уже не плащ — а щит!
- этим - и ничем иным - она желала стать Арагорну, влюбляясь, как новобранцы в полководцев. И тогда, когда я сама прошла через подобное, полюбила её больно и жарко, слёзно, родственно. И полюбила так же в киноверсии, поняв вдруг, какая же она невероятно, необыкновенно красивая, искренняя, - матовое золотое сияние и больные глаза ребёнка и воина.
И совершенно прекрасная сцена, когда Арагорн укрывает её, спящую, и она, проснувшись, рассказывает ему сон об огромной волне, обрушивающейся на зеленые равнины, о бездне и невозможности обернуться. Не смотря на то даже, что канонично это, помнится, сон Фарамира, и он рассказывал его Йовин на стенах Гондора.
Впрочем, в последнее - самое последнее - время я вообще неравнодушна к роххиримам. Здесь стоит сказать, что культурно-исторические отсылки, аналогия народа Йорла со скандинавской северной культурой, мне всегда была близка, это одна из излюбленных тематик. Но никогда это не было так сильно, как сейчас, через возросшую любовь к Йовин и - неожиданно - Йомеру. Он для меня долгое время тоже был положительно-безлик. Непосредственность, верность и прямота, отвага и готовность, - всё прекрасное и слишком простое. И только в эту последнюю перечитку меня пробило вдруг эпизодом на Пелленорском поле. Тот момент, когда Йомер видит черные паруса кораблей в дельте Андуина, принимая идущих под этими парусами за флот Умбарских пиратов.
И, разумеется, я была слишком собою, чтобы не пойти за черно-сияющей ниточкой безумия, когда он заливисто, сумасшедше рассмеялся этому флоту, грозя ему мечом. Безумие самоубийцы. Горячность отчаяния - и готовности к смерти - даже если во всех землях Запада не останется ни одного свободного человека, который сумел бы спеть о последнем короле Рохана. Некоронованный король, грозящий мечом армаде среди моря крови и безнадежности. И потом вдруг - совсем иной смех, когда он видит на чернильных знаменах Белое Древо Гондора и семь звезд рода Элендила. Безумие, сменившееся надеждой.
В этот раз это что-то для меня решило.
Детали, абсолютно меняющие восприятие. Совершенно иные глубины.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
С Новым Счастьем. Пусть следующий год будет таким, чтобы прощаться с ним не захотелось. Скрестим пальцы - и всё у нас будет здорово. Пусть всё будет хорошо. Поздравляю тех, кто уже отпраздновал, тех, кто только готовится, и тех, кто даже не собирается.
Тем, кто так безрассудно влюблялся, будет проще в аду гореть. (с)
Есть мало киносцен, которые я люблю с той же силой, в которых с той же силой собираются воедино все мои эмоционально-психологические и чувственные кинки. От этого упавшего и разбитого бокала на первом плане - до «Мерзнешь? Сейчас...» Не говоря уже об.